Деды и бабки называли брачный обряд погони и поимки альфой омеги полунками. Мол, взывающая к звериному, первобытному гонка – дело полуночное. Для собравшихся связать жизнь – это верный способ заявить друг о друге и обменяться метками, для молодых парочек – не более чем забава, для уже связанных – повод вспомнить. Для Тэхёна – удавка на шею.

У кромки леса собралось всё поселение. Даже старики пришли, усевшись на подготовленные лавки, да и детям было позволено не спать. Хвостиками они крутились то там, то сям, лупоглазые заряженные энергией, особенно те, кто был на полунках впервые. Тэхён понимал их восторг, такой же наивный был, несмышлёный. Жаль, он больше не ребёнок, не зритель, и сегодня погонят его, кажется, единственного, кого вынуждают. Остальные омеги, поголовно девчонки, выглядели счастливыми. Неужто довольны долей? Неужто обрядуются по любви? Не верилось. Так не бывает. Из последних сил Тэхён терпел их восторженный щебет, не вслушиваясь в слова, и сжимал челюсть, лишь бы не сказать чего ядовитого, пока омеги улыбались ярче луны в небе, ярче костра, кто скромно, кто не стесняясь, и всё поглядывали на избранников. Тэхён на Чонгука не смотрел вовсе, только косился порою украдкой, встречая ответный внимательный взгляд. Участников рассадили друг напротив друга, так что захочешь – не притворишься слепым.

Мелодия струнных, под которую раскачивалась молодежь, оборвалась. В последнем порыве прижав босые ноги к груди и зажмурившись, Тэхён не справлялся. Живот скручивал внутренности, пусть ум был смирён и холоден – по крайней мере настроен на это. Тошнило.

Народ повскакивал с мест. Час настал.

Омеги скучковались ближе к лесу. Намджун дал знак рукой, и в ритм погнавшимся в нетерпении сердцам застучали барабаны. Слыша указания, слившиеся в гомон где-то в затылке, и повинуясь вшитому на подкорке рефлексу, Тэхён стянул рубаху и широкие льняные штаны. Нагота для оборотней – дело обычное, но будто раскалённые угли, щёки пекли, а руки дрожали.

Секунда.

Звук с силой ударенной по барабану палочки и громкий рык.

Тэхён обратился волчицей. И только четыре лапы коснулись земли, тянувшие мысли, скапливающиеся в скрученных кишках, развеялись. Стало легко, свободно, спокойно. Прикрыв глаза, Тэхён потянул носом, повернул голову, встречая два загоревшихся янтаря, и по знаку сорвался прочь.

Подгоняемый выросшим адреналином, он с упорством загоняемой лани нёсся вперёд, изредка останавливался и потирался о стволы деревьев, оставляя запах и кружа в другую сторону. Волчица играючи петляла, а Тэхён хватался за обман. Вдруг получится...? Вздор. Бессмысленность быстро ударила в голову, и ноги всё с меньшей охотой набирали скорость, с большей – теряли, но только уши и нос уловили погоню, как мозг отключился, давая волю инстинкту, а Тэхён почувствовал дурманящую эйфорию.

Добыча, желающая быть пойманной, и зверь, несущийся след в след.

Угольный альфа нагнал быстро. Тэхён и не слышал, как сам заскулил или скорее заурчал, задразнил, будто не страшно, не тревожно, а весело. Всё смешалось в голове и сердце, мир прокрутился перед глазами, а веки закрылись, когда тело вжали в землю. Тяжесть ощущалась правильно, как и вонзённые клыки. А где-то глубоко внутри Тэхёну хотелось взвыть. Столько времени страданий, пряток, только ради того, чтобы всё закончилось вмиг. И нет в этом ничего: ни прекрасного, ни романтичного, ни ужасного, ни удручающего. Это просто есть.

Отпустив Тэхёна с явным усилием над гордо-закатившим грудь волком, Чонгук отошёл на шаг. Он смотрел по-человечески обеспокоенно, чуть опустив мордочку, спокойно, словно раскаиваясь, но не прося прощения. Тэхёну виделось что-то внутри его поглощающих чёрных зрачков, такое, что хотелось верить.

На выходе из леса он шёл впереди Чонгука: альфа вёл омегу и показывал, что вот – теперь его. Народу поуменьшилось, но самые стойкие вместе с вожаком дожидались последнюю пару, даже если та вернётся, набегавшись, к рассвету.

Радостные крики и свист встретили и Тэхёна. Теперь не оставалось ничего, кроме ещё одного усилия. Встрепенувшись, он завилял хвостом, поворачиваясь к альфе и будто бы собираясь бежать, не всерьез – игриво на потеху публике. Подхватывая, Чонгук предупредительно зарычал, клацнул зубами, стукнул лапой землю, не давая себя обойти.

В толпе захлопали, вожак пару раз обрывисто взвыл, принимая союз. Такая простая сценка, разыгрываемая из раза в раз (как бабки говорили «кому на что воображения да характеру хватит»), тоже была данью традиции и показывала, что выбор партнёра доброволен. В старину игра могла затянуться, пока один из волков не сдастся – так и определяли главного в семье. А бывало, что не боролись, а миловались, заявляя о безграничном доверии и равенстве.

Тэхён поджал уши в обиде на грубость и был готов стать побеждённым, лишь бы поскорее закончить: он отвернулся, мотая головой и ожидая подавляющего рыка, но Чонгук вдруг замычал, лизнув мордочку у глаза, и чуть отклонил голову, увлекая прижаться к чёрной шерсти. Почти не дыша, Тэхён ткнулся носом и потёрся лбом. И если до этого ему не было неловко, то теперь захотелось спрятаться, только бы не слышать одобряющего гула, только бы не замечать среди всех лиц улыбающуюся мать, плачущую и прижимающую четверых детей ближе. Они ждали Тэхёна. Конечно. Иначе быть не могло.

Обрядовая одежда безликой кучей валялась у костра, как символ сжигаемая в конце. Впереди – другое пугающее, от которого не сбежать. Сегодняшнее утро превратилось в прошлое, и тоска сотен лет обрушилась, заглушая голоса. Тэхён оцепенел. Тяжесть, обретённая в лесу, снова ощущалась в груди правильно, смиренно.

До дома пришлось добираться волками: идти голыми почти рука об руку, пусть и в темень, было бы стыдно больше перед друг другом, а не перед случайными встречными. Тэхёну так точно. Что там думал об этом Чонгук, он не знал, но раз тот и не намекал – значит, наверное, тоже.

Только обратиться всё равно пришлось: Чонгуку, чтобы отворить дверь и впустить омегу первой, чтобы соблюсти ещё одну традицию. Да и чёрт бы её побрал, как же Тэхён это ненавидит… Но оставаться в шкуре – провальные прятки, в которых тебя будут не искать, а уговаривать выйти из шкафа. Оставалось только принять нынешнюю действительность и подняться на двух ногах.

Стоя нагим посреди зала, Тэхён думал, готов ли он бороться за свою честь или смириться, поддавшись первобытному. Но любой выбор обещал проблемы. И пока Тэхён обнимал себя руками, боясь громче вздохнуть, пока ждал, что острые клыки оставят метку, руки схватят, а губы вопьются... Чонгук накинул на его плечи что-то большое и уютное, заворачивая и укрывая от своих же глаз.

– Там в твоей комнате я приготовил одежду, – было первым, что сказал он, аккуратно касаясь места между лопаток и подталкивая идти.

Тэхён повиновался, чуть дрожа и отчего-то желая посмотреть на Чонгука, может быть, вцепиться и встряхнуть, спросить, почему он так спокоен и вежлив, почему обращается как с хрусталём, почему не берёт его как законную пару.

– Это разве всё?.. – коротко и обрывисто бросил Тэхён, глядя на пижаму, сложенную у кровати, и обернулся через плечо, видя остановившегося у входа Чонгука. Он собирался уйти, но почему? Зачем эта ложь? Лицемерие… Зачем тогда привёл его, забрав из семьи?

– Я не зверь какой-то.

– А в лесу был им.

– Это часть обряда. Я должен был.

Тэхён нахмурился, слыша в словах лишь великодушное двуличие. Обман, ловушку, в которую он был обязан попасться. Или дело в другом, и его просто не хотели?

– Сейчас тоже должен.

В висках застучала кровь, эмоции тянули на глупость, а луна будила искушение, требуя должного завершения. Тэхён не взял пижаму, подошёл к Чонгуку, сбросил ткань, заглядывая в глаза и ведя рукой от груди альфы к ключице, другой – цепляясь за плечо.

– Не это ли диктуют традиции? Природа позвала, поэтому выбрал меня? Но не берёшь как положено.

Чонгук был до сих пор обнажён, но теперь это не смущало, не пугало как секунды назад. Желание доказать что-то давало дураку смелость, чувства играли с разумом, даря ударную дозу адреналина, гордость смешивалась с обидой, несправедливостью и волчьим нутром.

И кто же зверь?

Загнанная, укушенная омега должна отдаться альфе, стать его во всех обличиях, соединиться и найти покой. Кровь волчья – не водица. И если бы Чонгук оставил метку, то спровоцировал бы течку; как если бы его укусил Тэхён, то спровоцировал бы гон.

Лёгкое прикосновение пальцев, и мурашки разбежались от поясницы вверх. Тэхён вздрогнул. Чонгук погладил поясницу, но большего себе не позволил.

– Не делай того, о чём пожалеешь, – выдохнул он, пропуская руку в густые волосы и массируя макушку.

Тэхён закрыл глаза, расслабляясь и чуть ли не урча. Его вдруг отпустило, он покачнулся, становясь ближе к Чонгуку и вспыхивая каждым миллиметром кожи.

– Доброй ночи, – было последним, что услышал Тэхён.

Он зажевал губу, выдохнул, сдерживаясь и жмурясь, сел на кровать, сгребая пижаму в комок, сжимая и всё-таки надевая, и упал на спину. Какой же он дурак… Когда-то считал себя разумным, сильным, на деле – обычный слабак. К горлу подступал ком. Полез к Чонгуку сам, и чего ждал? На что надеялся.

Всё пустое. А Чонгук и вправду был хорошим. Только Тэхён не понимал его и, может быть, был чуточку им очарован.

Сон долго не шёл. Усталость сморила лишь на пару часов, но волнение подняло рано.

Новый день стал первым в жизни Тэхёна, когда он в полной мере ощутил на себе выражение «не в своей тарелке», хотя вот в тарелке как раз были до ужаса вкусные блинчики. Чонгук сидел с противоположного края стола. Пожелав доброго утра и поинтересовавшись, хорошо ли спалось, он больше не говорил, даже не смотрел, желая подарить ощущение ненавязчивости, на деле – неловкости.

Тэхён жалел, что с ночи остался в застёгнутой на одну пуговицу пижаме при том, что чемодан с вещами ждал у двери, только он открыл глаза. Чонгук везде постарался: и омегу прибрал, и чемодан. Он вообще очень старательный парень, столько ждал, не отступался, только говорить не научился. Тэхёна мучало незнание и непонимание, будто его подвесили за ногу на дереве, а внизу поставили раскалённый котёл – верёвку не обрезают, но и на волю не отпускают. Ни туда и ни сюда.

Обедали тоже молча, словно поодиночке. Всё казалось бредом, неправдой. Время неслось смазано, но быстро. К ужину Тэхён решился спросить, чем ему заниматься вообще, на что Чонгук неопределённо пожал плечами и сбежал. Иначе как побег «очень важные дела» в день после полунок, когда у всех пар три дня выходных, Тэхён назвать не мог, но был рад, потому что смог выдохнуть, расслабиться и рассмотреть дом. Снаружи – всё та же серая лачуга, внутри уютное гнёздышко, будто списанное со страниц старого пожелтевшего журнала с интерьером, валявшегося в недрах личной, когтями выдранной у сестёр полочки в тумбе. Тэхён не хотел признавать, но новый дом нравился ему больше родительского, где не было пространства и места для книг, выпрошенных у мотавшихся в город альф. Теперь в собственной комнате был целый шкаф со странным набором литературы от сборника сказок до инструкции по оригами. Чонгук явно старался угодить, зная, что Тэхён любит читать, но не зная, о чём.

А на кухне было радио!

С техникой в поселении не дружили. Даже электричество во всех домах провели лишь пару лет назад. Старый вожак не заботился об этом: ну, был у него свет, был в школе, на ферме, конечно, ну, а простые жители и печкой довольствовались. Про телефоны даже и говорить не стоило – один на всю округу. Теперь, конечно, иначе. Намджун как сметающий ураган нагонял внешний мир. Для обособленных оборотней это было чудо и ад одновременно. Многие противились, многие принимали, сжавши зубы, молодняк радовался, а Тэхёну было мало.

Проведя рукой по антенне, он вздохнул, не желая верить, что это всё, что он сможет увидеть и пощупать. Он мечтал о большем: о городе с машинами и квартирами, о стиральной машинке, о смартфоне, о метро и обо всём, что ускользало всё дальше.

Чонгук вернулся поздно. Тэхён из комнаты не вышел. Он не хотел вставать. Больше никогда в этой реальности.