К Андрею остальные участники группы привыкли быстро, стоило пару раз притащить его на репы. На них он в основном исполнял роль декора, потому что тактично не лез в процесс, а просто наблюдал со своего места, периодически потягивая что-то из фляги. На эту тему даже пару раз шутили, мол, пока они тут изгаляются, кое-то культурно проводит время, прибухивая в тихую.

— Тут чай, — пожимает плечами Андрей на одну такую.

— Прям чай? — Ренегат плюхается рядом на видавший виды диван. Тот жалобно скрипит и молит о пощаде.

— Ну, — кивает утвердительно Князев и протягивает её гитаристу.

Тот принимает флягу, смотрит подозрительно, но прикладывается.

— Реально чай. Ромашковый что ли?

Андрей угукает и забирает флягу обратно. Он не откровенничает на тему того, что раньше в ней плескался всё-таки алкоголь, которому теперь места в его жизни нет, но вот привычка таскаться с этой флягой — осталась. Андрей, конечно, пытался с ней бороться, однако не слишком активно.

— Нервишки шалят?

— Вроде того.

Миша что-то объясняет Балу, тот с задумчивым видом кивает, выдает какое-то замечание, чем явно озадачивает друга. Горшенёв обдумывает всё ровно минуту, и его лицо так явственно озаряется, словно кто-то сверху вложил ему напрямую в череп светлую идею. Он с жаром начинает активно излагать свои мысли.

Андрей делает глоток чая и задумчиво болтает остатки. Нихрена из прозвучавшего он не понимает, если только очень примерно, но выглядит… вдохновляюще.

Что-то явно нехорошее происходит в голове Князева, потому что на Мишу за работой он пялится так же, как Горшенёв пялится на его картины. Услужливое мышление художника подкидывает очень интуитивный, но объективно красивый образ картины в динамике, и впервые за столько долгое время хочется выпить, чтобы не препарировать свои чувства на предметном стекле. И смешно, и грустно, и пиздец как банально.

Андрей опускает голову, смотря в пол, фыркает и внезапно тихо смеется, привлекая к себе внимание остальных. В том числе и Миши, с чьими выразительными карими глазами встречаются светло-голубые.

— Ты чего? — спрашивает всё ещё сидящий рядом гитарист, а Князев не знает, как объяснить эту тупую шутку с «Титаником» и француженками, поэтому просто отмахивается, мол, все в порядке.

Горшенёв, увидев вполне себе успокаивающую улыбку Андрея и задержавшись на ней дольше положенного, отворачивается обратно к Саше, который играет что-то на басу по указке их главного композитора группы. Другой Саша, уже на барабанах, начинает отбивать что-то в тон мелодии. Подключается гитара. Репа продолжается как ни в чем не бывало, пока Князев с усталостью осознает — на досуге придется конкретно так покопаться в себе.

~

На четвёртом городе Князев уже знает всю концертную программу группы наизусть, но сказать, что ему она уже наскучила, язык не поворачивается, потому что одно песни, а совсем другое то, что на сцене музыканты выкладываются всегда на сто двадцать, в особенности Горшок, который перемещается по всей сцене, скачет, гримасничает и поет каждый раз как в последний. Андрей не хочет преуменьшать старания остальных, ведь будет ложью сказать, что они вкладывают в выступление меньше сил, но свою однобокую субъективность девать некуда, кроме как принять ее и вытекающие из неё последствия. Горшенев горит своим делом так ярко, что Князев даже не знает, зачем при такой-то тяге хвататься за шприц и опиумное чудо в нём.

Впрочем, Миша всё равно желанием обсуждать свою зависимость не блещет. Всё это он оправдывает какими-то своими весьма условными панковскими установками про свободу и жизнь одним днём. Андрей знает — у людей, у которых всё хорошо, принцип «жизнь одним днём» не пересекается с наркотой, бухлом и прочими радостями желания затоптать что-то в себе ногами.

Но он молчит, кивает и оставляет Горшенёва в отлаженной системе удобных объяснений болезненных психологических защит. И повторяет под нос свою мантру о том, что он нихуя ему не опекун.

Хотя все вокруг о нём именно такого мнения.

В первом же городе Миша надирается так, что смотреть на него без слёз невозможно. Андрей мужественно выдерживает многочисленные предложения прибухнуть для поднятия настроения и тянет из отдельной бутылки сок. Сочувственные взгляды он тоже игнорирует, напоминая себе, что ничего грустного в трезвости нет. Краем глаза Князев следит за Мишей и примерно прикидывает тот объём алкашки, уже успевший попасть в организм музыканта. Выходит дохуя, и Андрей морально готовится к цирку.

Он не одёргивает Горшенёва и не делает ему замечаний. Даже следом не идёт, когда тот выходит из-за стола, пошатываясь. Пацаны начинают подкалывать, мол, чего это сидишь тут, а не исполняешь свой долг няньки для Горшка. И пьяно ржут со своих же шуток.

— А мне ему поссать помочь, что ли? — усмехается Князев.

— Надо бы, а то сейчас глазомер-то сбит. Промахнуться, как два пальца обоссать.

Снова гогочут. Андрей показывает им факи, одновременно с тем поглядывая на наручные часы. Вот если ещё через пять минут Миша не вернётся - за ним придётся идти. Но все обходится. Горшенёв после того какое-то время балагурит, квасит и радуется жизни, но в итоге оказывается в своем номере, где ловит вертолеты, потому что негоже попирать важные законы пьянства — не смешивать, а если и смешивать, то градус не понижать. Но куда там, выжрать какую-то адову хуйню на спор же важнее, чем то, что Андрею теперь приходится стоять над ним блюющим со стаканом воды.

Справедливо, конечно, заметить, что Князев сам накачал бухого приятеля водой. Даже пальцы не понадобились — выблевал всё и так, как миленький.

— Пиздец, — ёмко обрисовывает ситуацию Миша, вытирая подбородок ладонью.

— На, рот прополоскай, — услужливо протягивает Андрей стакан. — Легче?

— Вроде да, но все равно пиздец хуево, — жалуется Миша.

Тут же он резко снова склоняется над белым другом в новом позыве рвоты. Рвать уже нечем, остаются только спазмы.

— Андрюш, — зовет горе-алкоголик.

— Ау?

— Может колёса какие-нибудь выпить, а?

— Какие нахуй колёса, Мишаня, пошли воздухом свежим дышать.

Андрей помогает приятелю встать на ноги, спускает унитаз и ковыляет вместе с музыкантом в комнату с открытым настежь окном, из которого тянуло ночной прохладой. Горшенёву становиться легче.

После этого настолько феерических пьянок не происходит. Миша, конечно, продолжает бухать, но после этого хотя бы может спокойно функционировать, хохмить и подкатывать к особам прекрасного пола. С последним, правда, случилась довольно неприятная оказия.

Девчонка одна оказалась с сюрпризом, от которого Миша лечился в наркологичке, и спас это взъерошенное недоразумение только какой-то неебически удачный случай.

Она спалилась перед Андреем совершенно нечаянно и, вероятно, этого даже не заметила. Князев понимал, чем возникшая ситуация может обернуться. Горшенёв естественно человек взрослый и самодостаточный, одна беда — вмазанный, а люди под градусом не склонны проявлять чудеса силы воли. Поэтому делать что-то надо было. И Андрей сделал.

Нравоучать Мишу в открытую всё равно, что подойти и напрямую попросить себе втащить, так что Князев, как только его зависимый друг отошёл на пару минут от своей пассии-однодневки, выкрутил обаяние на максимум, переключив внимание на себя. Благо девушка была очень нетрезвая, а оттого неразборчивая, и утащить её в туалет труда не составило. Там с горем пополам Андрей выдурил все имеющиеся запасы наркоты, пока она то и дело вешалась на него, поняв приглашение на рандеву в кабинке в известном смысле, но по итоге бедную девочку скрутило в рвоте над унитазом. Князев же под шумок слинял и смыл белый яд в канализацию.

Не рассчитал он только одного. Миша-то вернулся раньше и прекрасно понял, что случилось, особенно после того как взглянул на сбитую одежду Андрея и следы дешёвой губной помады на шее и щеке. Ну точнее как понял. По своему интерпретировал, так сказать.

Вероятно, Горшенёв бы не придал этому никакого значения в обычной ситуации, но он был пьян, а пьяным людям свойственно быть обидчивыми и творить херню. Так что весь последующий вечер на Князева смотрели волком, а апогеем зревшего нарыва стала их драка в номере. Дракой, конечно, назвать это можно с огромной натяжкой, скорее покатались по полу, облегчив уборщице работу, покричали друг на друга немножко и на том успокоились.

На утро Миша чувствовал похмелье и вину. Второе сразу после того, как увидел разбитую губу Князева.

— Мих, ни мне, ни тебе вина передо мной не поможет. Берёшь и завязываешь напиваться до тупой хуйни, только так, — произнёс тот на извинения. И тему они закрыли.

Были в турах и душевные моменты, вроде их спонтанного единения природой, когда они сидели на пологом склоне какого-то оврага в зелени и пялились в живописное ничего, которое цвело и пахло.

— …Знаешь типо висельника.

— Не-е, Мих, висельника я уже рисовал, — лениво покачал головой Андрей, жуя какую-то травинку.

— Да погоди ты с выводами, блин! Берёшь, рисуешь всё типо ну… весело вот. Красиво. Как ещё сказать-то? Ну вот как в музее всякие пейзажи, понял да?

— Ну допустим.

— И где-то среди деревьев — висельник. Это же все, как это, восприятие, во! Меняет. Ты ж какие обычно картины рисуешь? Там сразу видно, что происходит жуткая херь, а тут ничего не предвещает беды… И хоба!

Миша щурится от солнца, развалившись на траве, как довольный жизнью кошак. Каждый раз, когда Князев бросает на него такого взгляд, его тянет глупо улыбаться, потому что в трезвом музыканте так много от детской непосредственности, что аж за ребрами щемит. Сам бы Андрей таким быть не смог — занудство мешает.

— Ну вот когда закажешь, тогда и нарисую. Я тебе Иванушка-дурачок, чтобы просто так что-то малевать?

— Княже, ну до чего же ты корыстный, ёлки-палки. Искусство оно же бесценно! Никакого бабла мира не хватит, чтобы его окупить, понимаешь да? Это же… ну… даже словами не передать, — Горшенёв аж чуть не подавился воздухом от того насколько выглядел воодушевлённым. — А ты всё деньги то, деньги сё, — передразнил он собеседника, смешно кривляясь.

Андрей выплюнул травинку, заменяя её новой, и отклонился назад, упираясь локтями в зелень.

— Что-то вы концерты за спасибо не даёте, — ухмыляется он, поднимая лицо к небу и жмурясь.

Миша цыкает и тянет сквозь сцепленные зубы воздух с досадой.

— Так тут же расходы. Этому за помещение дай, там за проезд заплати, инструмент навернулся — новый купи, бухло для настроения тоже не бесплатное, как и жратва.

— Во-во.

Музыкант горестно вздохнул и замолчал, погрузившись в невеселые думы о том, насколько же меркантилен в сущности этот мир.

— Ну ты не кисни, Мих, — толкает его локтём Князев с улыбкой. — Может и нарисую, только домой вернёмся.

Горшенёв поворачивает голову к Андрею, закидывает руки за голову, удобнее устраиваясь на земле.

— А слабо в полевых условиях, а? — и лыбится, как чеширский кот — широко и плутовато.

— Ну слабо, да, — кивает художник, чем заметно сбивает чужой настрой. — Чем я тебе рисовать должен и на чём? Мелками что ли?

— Да хоть бы и мелками! — резко садится музыкант и протягивает руку. — Забились?

Андрей смотрит на протянутую ладонь, на хитрую рожу напротив и чёрт его дергает тоже сесть.

— А забились, только если у меня получится — до конца тура не пьёшь.

И пожимает руку.

Позже об этом своём опрометчивом поступке он пожалеет, потому что в следующем же городе Горшок находит и договаривается насчёт приличного такого куска асфальта и достает кучу химозных цветных мелков. Конечно, это все равно, что рисовать Мону Лизу акварелью на куске картонки, но Андрея за язык никто не тянул. Пришлось полтора дня корпеть враскорячку над уличной живописью.

— Ебать, — только и смог произнести Горшенёв, увидев картину, на которую он мог бы лечь поперек или вдоль и спокойно оставаться всеми своими частями тела на рисунке.

Проблема всего этого состояла только в том, что начинался дождь, и с каждой минутой беспощадные капли слизывали и размывали мел.

— Я продул, — просто признался Князев. — Она не закончена, а вторую такую рисовать сил нет.

Так и стояли под дождём, как дураки, поминая молчанием разноцветное пятно, которое когда-то было шумящим лесом, где на одном из высоких деревьев повесился человек.

— Ну, Андрюх, ты старался, — утешающе похлопал Миша приятеля по плечу.

— Ой иди ты, — толкнул тот его в бок, и музыкант с тихим охом сложился, будто его не легонько пихнули, а нормально так зарядили в живот. — Клоун, просто клоун, — фыркнул Андрей, слыша как смеётся приятель, согнувшись в три погибели.

— Приятно познакомиться, меня Михой зовут, — сквозь смех глупо пошутили в ответ.

Между ними завязывается шуточная борьба, пока дождь еще больше пропитывал их одежду и волосы. Но несмотря на сырость и холод они возились, смеялись и радовались жизни, пока не раздался резкий вскрик Андрея и они вдвоем не повалились на асфальт. Ничего не успевший понять Миша падает на приятеля сверху и прижимает всем весом к земле.

— Блять, — сквозь зубы цедит Князев, когда Горшенёв ёрзает в попытках подняться.

Музыкант аж застывает, опёршись о вытянутые по бокам от Андрея руки.

— Чё такое? — встревоженно заглядывает он в искаженное гримасой лицо.

— Чё-чё, нога нахуй, встань, блять.

Горшенёв поднимается так проворно, будто невидимый кукловод резко дёргает вверх за ниточки. Князев тут же садится, кое-как подтягивает к себе правую ногу и задирает штанину. Лодыжка припухла, но резкая боль при любом к ней прикосновении явственно намекала — это только начало.

— Скорую?

Сидящий на корточках Миша выглядит обеспокоенно, однако Андрей смотрит так раздражительно-красноречиво, что хочется самого себя обматерить за то, что глупость сморозил.

— Подняться помоги.

Князев опирается на любезно предложенное плечо и руку Миши и, морщась от боли, принимает вертикальное положение, подгибая пострадавшую ногу. Ковылять так очень неудобно и медленно, и Горшенёв ляпает:

— Может я тебя того… понесу, а? — а затем тут же прибавляет. — Как… княжну, — и расплывается в невольной ухмылке.

Андрей юмора не оценивает и заряжает шутнику щелбан по лбу.

— И мы вместе полетим, потому что ты — чахлик.

— Э, какой я те чахлик, княже, ты не обалдел ли часом? — тормозит движение музыкант, возмущаяясь.

— Обалдел не обалдел, а ты, герой, вон уже задыхаешься, а мы и десяток метров не прошли. Курить меньше надо, — теперь издевается уже Андрей, правда не улыбается — нога начинает ныть тупой болью.

Горшенев фыркает, пробормотав «а еще чё надо?», и они возобнавляют движение.

В травмпункте ногу осматривают, отправляют на рентген и только потом заключают, что это вывих голеностопа без отягощающих в виде переломов или разрывов связок, что радует Андрея несказанно. Правда ногу все равно советуют сильно не тормошить, чтобы в норму быстрее пришла.

— Андрюх, а давай тебе трость где-нибудь надыбаем, — заявляет Горшенёв, видя хромую походку художника, опирающегося на костыль. — С черепом. Будешь типа как Смерть из этого… как его…

— Если у меня появиться трость, то у тебя появится огромная шишка от неё на лбу. Как в мультиках.

— Пиздец ты скучный, Андрюх.

И, несмотря на угрозы, Миша через пару дней всё равно дарит какую-то жуть винтажную трость, упорно отказываясь говорить, где он её украл, потому что Князев не верит, что у музыканта действительно есть столько денег.

~

Последний город тура встречает группу особенно ярко, по крайней мере так им кажется. И сами они выступают отчаянно, будто из последних сил. Андрей в этот раз, правда, сидел за кулисами, потому что с восстанавливающейся ногой толкаться в толпе не слишком умное решение, тем более когда есть удобная альтернатива, но он был с ребятами морально.

Отыграв концерт, музыканты, обычно тяготеющие к кутежу, если к тому располагали обстоятельства, на этот раз разошлись по номерам, решив отдохнуть перед тем как на следующий день им предстоит дорога в родной город к родным серым тучам. И отдых их долго не продлился, потому что Балу решил подработать суетологом и организовать спонтанные посиделки в номере как полагается и с синькой, и с прекрасными дамами, которых он какими-то своими окольными путями протащил через суровое секьюрити в виде уборщиц.

Андрея встретили словами: «О, а вот и наш талисман. Иди, садись, давай». Кто точно первым назвал Князева талисманом группы уже не понятно, они вроде как в целом подхватили эту идею, будто состояли в коллективном разуме. Даже Горшок и тот в эту шутку включился. И поделать ничего нельзя было, кроме принять сей факт и улыбаться на их прибаутки.

— Мы с Тамарой ходим парой? — выдал Яша, когда следом за Князевым зашёл Миша.

— Санитары мы с Тамарой! — подхватил Балу.

— Да хорош, пацаны, — уселся Горшенёв и жестом отказался от протянутой бутылки пива.

Разговор постепенно вернулся в то же русло, в каком и шёл до того, как соизволили явиться двое из ларца. Весёлая гурьба пила, разговаривала, курить, правда, решили всё-таки на балконе, потому что кому-то тут еще спать предстояло. Не пили только три человека: кто-то из девчонок, само собой Андрей и, что удивительно, Миша. И если к непьющему Князеву привыкли, то от своего товарища-вокалиста такого вообще не ожидали и забеспокоились о его состоянии, но он ловко съезжал с темы, отшучиваясь от любых подколов. Князев никак это не комментировал, хотя ему тоже было интересно.

— Андрюха плохо на тебя влияет, — со смешком хмыкает Поручик.

— А почему плохо-то? Хорошо же, наверное, — возразил Яша.

— И хорошо, и плохо, — предложил компромисс Балу. — Хорошо, что не пьет, плохо, что скучный.

— Лесом идите, — с улыбкой пожелал Миша посмеивающимся друзьям. — Андрюх, пошли отсюда. Нас тут не ценят.

Горшенёв встал, призывающие дотронулся плеча Князева, и кивнул на выход.

— Ну идите-идите, воркуйте! — желает им вслед Балу и получает на прощание длинный средний палец от друга.

~

С балкона номера видно полотно разноцветных огоньков, мелькающих в ночи: от сигнальных на многоэтажках для самолётов до кислотных вывесок. Князев уверен, что теперь ночь будет ассоциироваться у него с Мишей: Мишей, испуганным и тревожащимся из-за очередного кошмара, Мишей, увлечённым разглядованием его рисунков, Мишей, курящим рядом с ним у перил незастекленного балкона…

У Горшенева аналогичная ситуация: ночь для него теперь не только тягостное время, которая приносит мерзкий шлейф удушающих чувств во сне и странных очень тягостных мыслей о своей жизни и существовании, но еще она теперь повязана с Андреем. Андреем спокойным, Андреем внимательным, Андреем, который кажется слишком сильным для простого смертного.

— Ну давай, спрашивай, — первым прерывает молчание Миша. — Я же вижу, что хочешь.

— Почему ты не пил?

— А это так удивительно?

— Вообще-то да.

Миша хмыкает.

— На трезвую голову хочу поговорить.

— Это о чём?

Вместо ответа Миша отводит в сторону руку с тлеющей сигаретой, поворачивается и уже другую руку кладет на шею Андрея. Склоняется, припадая к его губам своими.

Когда Князева целуют, он понимает, что нисколько не удивлен, как будто это логический исход какой-то стройной цепочки событий. Он не сопротивляется и не отталкивает, более того, чёрт его дергает ещё и отвечать на это несанкционированное вторжение в своё личное пространство. Горшенёв же напоследок цапает его за нижнюю губу и отстраняется, обращаясь лицом к ночному городу и тут же затягиваясь.

— Вот об этом.

До Андрея с задержкой доходит, что это как раз тот момент, когда оговорка «по-дружески» работать уже не может. И Миша сломал её первым. Только вот… Князев соврет, если скажет, что он не рад внезапно свалившемуся облегчению, но и правды нет в словах о том, что у них всё даже в теории может быть хорошо.

— Миш, — тихо произносит Андрей и упирается лбом в плечо. — Я — алкоголик, ты — наркоман, и ничего из этого не лечится. Это закончится или охеренно хорошо или охеренно плохо, понимаешь?

— А лучше врать? — дёргает плечом Горшенев. — Рожи друг другу корчить, что мы друзья охеренные?

— Но лучше от того, как сейчас, не станет, — Андрей выпрямляется. — Дружба же тоже хорошо. Сам знаешь.

Миша смотрит на него, глубоко затягиваясь.

— А нахера мне дружба, где я друга разложить хочу — а он и против не будет. Я же за честность, ё-моё. И ты меня честностью зацепил. Так и нахуя, спрашивается, мудрить? Сашки мне — друзья, Яшка — друг, а ты — другое, Андрюх, ты — другое. И это другое, это… Не плохо же. Хорошо даже. Было у меня такое, и я знаю как это называется, и это нихуя не дружба, даром, что и я, и ты мужики. Разницы никакой. Ни-ка-кой. Понимаешь же? По глазам вижу, что да.

— Понимаю, — не упирается Князев.

Только как объяснить, что из двух эмоциональных катастроф не выйдет ничего путного? Андрей же тоже отнюдь не здоровый и даже не такой стабильный, каким казаться хочет. Ему желается прикрыться этикой, моралью, чем угодно, чтобы не признавать, что всё, что мешает — страх. Страх, что вот сейчас Андрей собственноручно подпишет себя на отношения с одним из самых восхитительных людей в еэ своей жизни с охренеть каким богатым внутренним миром и близкими ему мыслями касаемо многих вещей, одна беда — огромный вагон его проблем в прицепе, которые они либо вместе преодолеют, либо их нещадно задавит и засыпет. Страшно в первую очередь за себя и уже потом — за Мишу.

А если Князев не выдюжит всего этого и решит, что пора уйти — а он уйдет — что тогда будет с Горшеневым, который с душой нараспашку и на лице у него всё написано. Что с ним тогда будет?

— И нахуя нам тогда ложь? — снова спрашивает музыкант.

— Не, Миш, тут надо подумать. Нельзя так с места да в карьер.

— Подумать, — протягивает Миша, смотря на звёзды. — Тьфу ты, ё-моё.

Горшенёв с досады сплёвывает и возвращается в номер. Князев же трёт лицо ладонью, упираясь второй в бок. Внезапно становится неуместно совестно. Будто он виноват в том, что пытается сохранять адекватность. Ему хочется отпустить ситуацию, хочется попытаться. Только вот Князев разгребал последствия отсутствия взвешенных решений в своей жизни. Не понравилось. И разве он виноват, что ему жалко все разрушать?

~

Миша сидит на кровати в полутёмной комнате, что-то листая в телефоне из желания привести себя в душевное равновесие. И курит вторую подряд, прям в номере. Удивительно, как датчики дыма наплевательски относятся к такому неуважению.

Рядом прогибается матрас под Андреем. Внимания на него не обращают.

— Миш, ну ты чё, как маленький. Время мне нужно. И тебе, кстати тоже, — сходу переходит он в оборону.

Горшенёв на это ничего не отвечает, только затягивается и блокирует телефон. Князев поджимает губы и отбирает сигарету. Музыкант не сопротивляется и попыток отжать её обратно не предпринимает.

— Миш, ну а что изменится-то? Съедемся мы что ли? Вместе жить будем? Нет, не будем, так же и продолжим общаться, как сейчас. Зачем нам ярлыки вешать на свои отношения?

Горшенёв потер уставшие глаза, сильнее сгорбившись под внимательным и чуть тревожным взглядом Андрея.

— Да хоть бы и съедемся. Подзаебался я один, Андрюх. Вот тут уже, — ведёт ребром ладони у основания челюсти. — Я себе в этом не признаюсь никогда, тебе признаюсь. Что-то же это да значит, ну?

— А друзья как же? Так уж и один?

— Андрюх, друзья само собой. И легче с ними. Но… им же всего не скажешь, даже если хочешь. У них свои проблемы, у меня — свои.

И как бы не хотел быть откровенным, поперёк горла встали слова о том, что не хочется быть для остальных обузой. А по-другому ведь не выходит…

— Мих, ну а я чем отличаюсь?

Князева хотелось взять за грудки и хорошенько встряхнуть, чтобы он прекращал задавать все эти неудобные вопросы, в которых так и сквозило очень красноречивое желание найти лазейку. И причина проста. Ему эти драмы не упёрлись.

— Не знаю. Закрыли тему, княже, — раздражённо дёрнул головой Миша.

— Нет, погоди…

— Андрей, хорош. Тебя я понял, тупой я что ли? Давай, вали в свою кровать, чё расселся. Устал я, отдохнуть хочу.

Князев смотрел около десяти секунд, прежде чем повернул к себе его голову и коротко поцеловал. Но только он собрался отстраняться, как ему помешала чужая рука на собственном затылке, оказавшаяся там в попытке продлить муку ещё на пару мгновений. И Андрей так и не оттолкнул. Хотя должен был. И давно. До всей этой ситуации. До этого вечера.

Но должен не значит хочет.

— Я пошёл, Мих.

— Давай, — лениво кивнул ему Горшенёв и завалился спиной на кровать.

Полоска света, идущая из коридора, скрылась за закрытой дверью.