— Блять, Миша!

Глаза у Андрея испуганные. Перед ним в ванной Миша, кругом разводы крови и зеркальные осколки. Сам музыкант сидит с абсолютно безразличным выражением лица, рассматривает свои изрезанные руки с торчащими из плоти острыми кусками зеркала, пока кровь продолжает стекать на грязный кафель.

Князев не считал себя паникёром, но при виде такого пиздеца даже он потерял на некоторое время способность управлять своим телом. Однако в его жизни происходило слишком много херни, чтобы врасти в землю просто от вида крови.

Андрей сдергивает с полотенцесушителя собственно полотенце, бухается перед Горшенёвым на колени, попутно с этим доставая из кармана телефон. Прикладывает экран к уху и прижимает к плечу. Про скорую на быстром наборе он вовсе не шутил.

— Ш-ш-ш, съебись нахуй! — дёргается, как раненое животное, Миша, отпинываясь, когда чужие пальцы тронули торчащие из кожи осколки.

Выдёргивать Андрей их не стал, справедливо полагая, что они сейчас выполняют подобие затычки в бочке и способствуют тому, чтобы кое-кто не истёк кровью слишком быстро. Полотенце накладывает прям на них и давит. Миша закономерно шипит и цедит матерщину от боли, пытаясь рефлекторно отбиться, но хватка у Князева удивительно крепкая.

— Алло, да? — он освобожает одну руку и уже ей придерживает телефон, выравнивая голову. Кровь мажется по светлому чехлу и части дисплея. — Тут человек осколками руки изрезал… Да…

Диктует адрес. Прячет телефон в карман и возвращается к нашим баранам. Точнее к одному конкретному.

— Мишаня, ты нахуя это сделал?! — нарочито громко спрашивает Андрей, привлекая к себе рассеянное внимание музыканта.

Руки чесались дать ему пощёчину, чтобы привести в чувства, да и в целом для профилактики, но тот отреагировал.

— Да я знаю?! — шипит тот, перенимая чужую напряженность. — Просто… Блять… Мудак там какой-то…

Миша машинально пытается жестикулировать, но мешают чужие руки, зажимающие раны. Князев выгибает бровь.

— В зеркале? — уточняет он недоверчиво.

— Ну а где ещё, блять! — фыркает Горшенёв.

Андрей хмурится, а затем его глаза расширяются в удивлении от озарившего его понимания.

— Ты видел в зеркале кого-то, кто заставил тебя разбить его? — вкрадчиво спрашивает он и, видя как постепенно ускользает внимание Миши, надавливает на полотенце сильнее. Это возвращает музыканта на землю, и он отвечает.

— Не заставлял он, ёлки-палки, выбесил просто, понимаешь да? Херню нёс всякую, сука.

В карих глазах мелькает остаточная злоба да такая темная и жгучая, что Андрей вполне себе уверовал, что Миша способен расхуячить зеркало голыми руками.

— Дыхни, — скомандовал Князев, склонившись ближе к чужому лицу.

— Да не бухой я, блять! — возмущается Миша, но показательно сильно выдыхает воздух в лицо напротив. От него действительно не несёт алкашкой. Только сигаретами.

Князев снова выглядит удивлённым и при чём весьма неприятно: догадка уж слишком невесёлая. Он отклоняется, садясь на пятки, и зачесывает пятернёй упавшие на лоб волосы назад с абсолютно растерянным видом. Красноватые полосы остаются на светлой коже.

— Ёбанный рот, — тихо, но содержательно комментирует Андрей.

Потом он всё-таки берет себя и Мишу заодно в руки и отводит его на кухню. Тот выглядел потерянным и ему всунули еле тёплый, намешанный на скорую руку сладкий чай, от которого он воротил нос, но под хмурым взглядом всё-таки согласился выпить эту бурду.

Князев порывался наложить жгут, но, погуглив, понял, что в душе не чает куда его тут накладывать. Кровотечение вроде венозное — кровь вон бардовая, значит надо перетягивать ниже, но руки-то в мясо расхерачены, не будет же он накладывать эту поебень прям на раны, пусть и поменьше. И вот именно от того, что ему не были понятны эти моменты, он просто решил оставить всё как есть, искренне надеясь, что бледный как смерть Миша не кончится прям на своей прокуренной кухне.

Скорая примчалась удивительно быстро, и пока фельдшер оценивал масштаб трагедии очень спокойным и ни капли не удивленным взглядом, Андрей позволил себе большую вольность — сгреб на всякий случай папки с документами. Когда он вернулся на кухню и медик сообщил, что надо ехать зашиваться, предусмотрительность Андрея пришлась кстати.

~

Миша плюхается рядом с Андреем на скамейку в коридоре больницы. На руках уже наложены стерильные давящие повязки до самых локтей.

— Спасибо снова, Андрюх, — произнёс он первым делом, чувствуя моральный в том долг.

— Оставь, — отмахивается Князев. Он упирается предплечьями в колени, сцепив ладони в замок. — Скажи лучше, ты реально кого-то в зеркале видел?

Серьёзность тона напрягала.

— Ну видел и чё? — как-то кисло произносит Горшенёв, откидываясь на стену позади. На плечи будто свалили всю тяжесть мира.

— А ничё, Мих. Мозгоправу надо идти сдаваться, — в голосе скользит раздражение.

Конечно, Князев знает, что творит херню. Нельзя так в лоб выдавать эту информацию. Если у приятеля начала ехать крыша, то он сам должен до этого додуматься, иначе все потуги, все танцы с бубном вокруг да около не приведут ни к чему абсолютно. Пока Миша самостоятельно не дойдет своей головой и не признает, что он наркоман, алкоголик, а теперь ещё и с галлюцинациями из-за псих. расстройства, что вытекает из двух предыдущих обстоятельств, ему ничего не поможет. Это же всё равно, что ссать против надвигающегося на тебя урагана. Очень самонадеянно, глупо и бессмысленно.

— Нахуя?

— В смысле «нахуя»? — нервно спрашивает Андрей, оборачиваясь к Мише. И видит такую вселенскую усталость, что раздражение немного сглаживается. — Миха, ты расхуячил зеркало, — медленно поясняет Андрей, как наивному ребёнку, — потому что тебя выбесил мудак из галюна. Все могло закончиться намного хуже, если бы ты не был таким удачливым засранцем. Даже связки не повредил.

— Да хожу я к твоему ёбанному мозгоправу, — ворчит Миша, намекая на психолога, которая имела противное свойство ковыряться грязными руками в его душевных ранах мерзкими в своей точности вопросами.

— Это не тот. Тебе к психиатру уже, похоже, пора. Он тебе колёсики выпишет. Полезные. Пропьешь сколько надо и прощай выдуманный мудозвон.

Князев умолчал о том, что «сколько надо» может растянуться на «всю жизнь с перерывами на ремиссию» и про то, что скорее всего придётся сдаваться ещё и психотерапевту, потому что только колёс для исправления всего того пиздеца, что носит в своей груди этот человек, может не хватить.

— Андрюх, давай я сам решу куда мне надо, а куда не надо, — качает головой Горшенёв, чем несколько тормозит порывы Князева. — Ты ж мне не мамка, сам говорил.

— Да так-то оно так… — вздыхает тот и замолкает.

Когда твоя работа в целом состоит из поддержки одного конкретного человека, очень легко переступить дозволенную грань. Из сочувствия, жалости и тревоги. Эмпатии. Только вот это слепое стремление спасать тонущего никому по итогу лучше не сделает. Спасение утопающего — дело рук самого утопающего, и тут эта поговорка подходит как влитая.

— Знаешь что, Андрюх? — тихо зовет Миша и шкрябает бинты обломанными ногтями.

— Чего?

— Вот сидел я среди осколков. Было бы курево — ну точь-в-точь как в Константине.*

Князев оборачивается и выразительно выгибает одну бровь. Горшенёв лыбится и, не выдерживая пристального взгляда, тихо смеётся, упираясь затылком в стену. Ситуация не столько смешна, сколько сюрреалистична.

— А я получается Сатана? — логически продолжает это мысль Андрей.

— Ну получается так, да, — с улыбкой соглашается музыкант. — Былять, ты еще и в белой майке.

Миша гогочет в новом приступе хохота, но уже громче, от чего люди в коридоре бросают на них двоих косые взгляды. Им бы уйти отсюда, глаза не мозолить…

— Всё у тебя не как у людей, Михаил Юрьич, — ухмыляется Князев. — Даже ангел и тот Люцифер.

— Но фильм всё равно муть какая-то, — резко прекратив смеяться, задумчиво комментирует музыкант.

— Да нормальный, — пожимает плечами Андрей. — С моралью даже, какой-никакой.

Миша отмахивается. Андрей не настаивает.

— Куда рванём?

— Поехали чё-нить пожрем, бо я тут кончусь с голодухи.

~

Трель телефонного сигнала заставляет Князева резко встрепенуться, распахнув глаза. Тут же бьется затылком о настольную лампу и с шипением ругается, слепо шаря рукой по столу в поисках мобильника. Заснул он прям за графическим планшетом, когда имел неосторожность опереться щекой о ладонь. Закономерно заныла спина, возмущаясь наплевательским к ней отношением — спать сидя это же вверх неуважения к своему позвоночнику.

— Да, Мих? — трёт глаза Андрей и, щурясь, пытается рассмотреть сколько там времени.

Три часа ночи. Не то, чтобы это впервые. Как только Горшенёв узнал, что Князев птица ночная и часто засиживается за своими недоделками чуть ли не до рассвета, то звонить стал без зазрения совести. До этого тушевался и даже извинялся за беспокойство. Удивительно, как этот человек сочетает в себе одновременно порядочность и все свои менее социально приемлемые замашки.

— А что снилось хоть? — спрашивает Андрей, когда Миша бубнит что-то про отстойные сны.

В первые разы их ночные созвоны мало чем отличались от дневных, разве что они приобретали более философские и откровенные обороты. Было очевидно и ежу, что Горшенёва что-то жрет изнутри, но он упорно не касался таких интимных тем. Андрей же не толкал приятеля в спину. Если Миша не был готов сознаваться в истинной причине ночных звонков, то это его право.

Однако однажды плотину-таки прорвало. Музыкант тихим и упавшим голосом поделился тем, что ему снился очередной кошмар. До этого он сознательно не спал несколько дней подряд в надежде, что уставшему мозгу будет не до всякой мутоты в сновидениях, но, увы, ставка не сыграла. Содержание кошмара тогда, конечно, осталось тайной, но сам факт того, что Миша готов был доверить такую уязвимую сторону себя Андрею, говорил о многом. Князев не был против. Главное, чтобы потом это не переросло в более болезненные формы.

— Да знаешь… — начал музыкант и было слышно, что он опять смолит. — Снилось типо… Сидим с пацанами, бухаем, нормально всё, весело. И тут прикладываюсь и понимаю, что у меня что-то во рту хрустнуло. Пальцами полез, а на них кровь и зуб. Прям с куском мяса. Я полез ещё. Снова зуб. Кровь. И больно стало пиздец, думал прям там сдохну. Скрючился. А пацаны вокруг смеются, пиздят. Я Яшу за рукав хватаю. Тот ноль внимания. А зубы, блять, только так выскакивают, да ещё и осколки во рту оставляют с кровью. У меня изо рта все льется, как из ёбанной Ниагары. Я мычу. Шурку пинаю Балунова. А тот на меня так посмотрит. И такой типа… — небольшая заминка, — «Гаврил, ну ты чё как маленький?» Я ему зубы показываю, кровь, все дела. А у него взгляд непонимающий, как будто я хуйню какую-то творю. А челюсть сводит, ни слова сказать не могу. Сталкиваю что-то со стола. Пацаны сразу начинают гундеть, — Миша понижает голос и пародирует хриплым шепотом, — «Бля! Горшок! Хули представление опять ломаешь! Заебал уже своими выебонами!» Мне от боли уже, как последней бабе, разныться хочется. И зубов у меня там как у акулы, нахуй.

Князев слушает молча и внимательно. Щёлкает чайник и выходит на балкон, накинув на плечи куртку. Миша на том конце замолкает ненадолго, делая перерыв на попить, потому что во рту после монолога нещадно пересыхает.

— Короче проснулся я, а челюсть ноет, как будто мне реально зубы рвали наживую. Пиздец, словом.

Князев думает, что Миша должен рассказать это своему психотерапевту. Врач наверняка поймет что и к чему, а Андрей… Ну что Андрей? Он может только опознать это все как крайне стрёмную и болезненную херню.

— Мих, знаешь какую умную штуку дедушка Фрейд затирал?

— Ну?

— Короче. В сны наш мозг сбрасывает всю бессознательную кашу, что у нас есть. Все травмы, табу, вытесненные воспоминания и желания — все туда.

— Хочешь сказать, мне неебически хочется, чтобы мой рот выглядел так, будто мне туда блендер запихали? — скептично уточняет тот. — Или я не догоняю чего?

— Не догоняешь. Смотри. Во сне ты был с друзьями, да?

— Ну с друзьями.

— Но по сути-то один.

В динамике слышалось многозначительное молчание.

— Ты помощи просил? Просил. Но для них это выглядело как тупая выходка.

Андрей и сам не совсем понимал к чему ведет. Он импровизировал. Лишь бы не молчать на внезапное откровение, которым с ним внезапно поделились посреди ночи.

— Ты так говоришь, будто я не с друзьями, а с мразями какими-то сидел, — выдал Миша тихо и как-то озабоченно.

— Так это видишь ты. Сон-то твой, Миш. Типо ну. Сам подумай, как это всё… интерпретировать.

Снова молчание вперемешку с долгими затягами. У кого-то на парковке начинает противно визжать сигналка, и Князев возвращается в квартиру.

— Ох, Андрюха, что-то меня от твоих слов еще больше хуёвит теперь… Ты эта. Что планируешь делать?

Нехорошее подозрение закрадывается в голову Князева, но ответ звучит раньше, чем оно оформилось в полноценную мысль.

— Да чай вон планировал попить.

На кухне очень в тему закипает чайник с тихим щелчком.

— Чай, — усмехается Горшенёв. — Ну ты чесслово, как ромашка полевая, даже не кофе.

— Мих, да в чае кофеина больше, чем в самом кофе.

Почти слышно, как Миша озадаченно чешет свою лохматую макушку.

— Может мне тогда тоже с тобой чай попить? А-то чувствую, нажрусь я, а завтра концерт, ёлы-палы.

Что-то щелкает уже в мозгу Князева, и он хочет резко и грубо выкрикнуть «нет!». Так подсказывает ему здравый смысл. Потворствовать намечающемуся событию значит подпустить непозволительно близко эмоциональную катастрофу с безудержной тягой быть зависимым от чего угодно. Наркота? Пожалуйста. Алкоголь? Ещё бы. Курево? Заверните две. Идеологический угар? Забираю всё неглядя.

Работа Андрея поддерживать в Мише его волю к здоровью, чтобы он смотрел на такого вот правильного человека, сумевшего выйти в ремиссию, и находил в себе силы держаться. Поддерживать, а не держать, как атлант небо из древнегреческих мифов.

— Записывай, давай, адрес, — вздыхает Князев, совершая очередную глупость в своей жизни.

~

Миша уже пятую минуту подряд пялится на висящую на стене картину. На ней изображена вода, над которой стелется дымкой туман. И лодка. Над бортиком выглядывают мертвенно бледные руки. На переднем плане видно весло, упирающееся и отталкивающее лодку от берега.

— Хочешь подарю? — от балды спрашивает Андрей, лишь бы вывести своего гостя из состояния полного оцепенения.

— Не гонишь? — тут же отзывается тот.

«Гоню, конечно» — подмывает сказать, но Андрей проглатывает свои язвительные порывы, потому что Горшенёв выглядит пугающе серьёзным.

— Не, не гоню. От неё год назад отказались. Требовать деньги за заказ назад, правда, не стали. Ну я её и оставил. Так что если нравиться — забирай.

— А кому это может _не_ понравится? — с искреннем непониманием спрашивает Миша.

— Заказчику, очевидно, — хмыкает Андрей.

Горшенёв фыркает и говорит что-то про то, что заказчик нихера в искусстве не понимает. И снова отворачивается к картине. Ему хочется смотреть на тревожные картины Князева вечно, чтобы впитать их в себя и носить с собой до конца своих бренных дней.

Андрей всучает своему гостю кружку.

— Осторожно…

Миша сходу отхлебывает чай и тут же едва не плюётся, матерясь.

— …горячий.

— А чё ты молчал, ё-моё? — продолжает ругаться Миша.

Князев решает не оправдываться на собственной жилплощади и просто плюхается за стол к своей кружке. Её теплые бока согревают пальцы, а Горшенёв, слегка отрезвленный оказией с чаем, поворачивается к хозяину квартиры полностью.

— Слушай, Андро, а ты делаешь эскизы?

Князев выгибает бровь.

— Блин, ну для татуировок которые.

— А-а-а, — тянет понимающе тот. — Да не доводилось как-то. Разве что для себя накидывал всякое, но как-то не выходит ничего достойного. А чё такое?

— Да хочу набить чё-нить из твоего репертуара. Деньги не проблема, только нарисуй.

Князев удивлённо хлопает русыми ресницами. Вот уж действительно неожиданно.

— Можешь посмотреть готовые, если понравится что-то — так забирай. Мне не жалко.

Андрей пожимает плечами и готовиться подняться с места.

— Чай-то допей, потом посмотрю, куда спешим-то.

Почти пять часов утра. Действительно, куда спешить.

— Не, Мих, совместим приятное с полезным, — всё-таки встает Андрей и скрывается в дверном проеме.

Теперь Горшенёв пялится на разложенные перед ним листы со скетчами. Пялится придирчиво и долго. За окном уже светло, а они сидят на кухне в тишине. Было в этом даже что-то… безгранично комфортное.

— Вот этот, — Миша подсовывает Андрею листок.

На нём голова с растрёпанными патлами, вырастающая прямо из надрубленного пня. Князев невольно выгинает бровь. Это, кажется, самый старый его рисунок, который он перерисовал недавно. Задумка еще с подростковых зарисовок в тетрадях, где учебные записи вечно перемежались с такими вот почеркушками, за которые периодически прилетало от особенно педантичных преподавателей.

— Уверен?

— На все сто.

— Окей, хозяин барин. Только я его доделаю до полноценки и отдам.

Не мог ведь Князев уронить свое профессиональное достоинство, не доведя до приличного вида работу, которую как минимум будут рисовать в тату-салоне. Какой он тогда художник, верно?

— Спасибо, — Миша улыбается так подкупающе искренне, что в груди невольно теплеет.

— Пожалуйста, Мих, пожалуйста.

~

Музыканты загружаются в автобус, морально готовые как минимум несколько часов потрястись по суровым российским дорогам. Горшок нарочито закатал рукава до локтя, щеголяя недавно набитой татуировкой под тонкой прозрачной пленкой для заживления. На любые вопросы о ней он отвечает с таким блеском в глазах, что его друзья даже не знают радоваться или настораживаться. Очевидно, что Миша нашел себе что-то новое, по чему он может угорать и говорить часами. И было бы просто прекрасно, если бы Князев Андрей оказался менее разрушительным, чем все предыдущие увлечения Горшенёва.