Присутствие Князева в жизни Миши было не таким навязчивым, как последний себе представлял изначально. Они иногда созванивались, говорили о жизни, повседневных вещах и искусстве.

Оказалось, что основная профессия Андрея — художник и очень много времени он проводит в своей квартире, совмещённой с его мастерской. Из этого исходило, что бытовой бардак соседствовал с творческим.

Такой вывод Горшенёв сделал, когда во время их очередного непринуждённого разговора раздался какой-то фыркающий звук, и Андрей от души выругался, отодвинув телефон от уха. Потом Князев объяснил, отплевываясь, что перепутал кружку с водой для мытья акварельных кисточек с кружкой из-под кофе. Типичная ситуация, как он это тогда назвал.

— И каково на вкус искусство? — усмехается Миша.

— Да ерунда какая-то, — подыгрывает Андрей. — Масляные краски мне как-то больше по вкусу.

Музыкант ёрзает, проверяя карманы, в которых, увы, заветной пачки с сигаретами не находится, а вставать за ними — лень. Приходится лежать так.

— А ты когда-нибудь, ну, пробовал их специально? — интересуется Миша, смиряясь с отсутствием никотина в своей жизни и лёгких на ближайшие десять или двадцать минут.

Князев на том конце странно замолчал. Пришлось проверить не сброшен ли вызов.

— Андрюх?

— Да, Мишаня, — раздается голос Князева и тон у него такой, будто он сознается в смертных грехах на исповеди, — ем краски на завтрак, обед и ужин, потому что на нормальную жратву бабла не хватает. Вот такая вот она — жизнь нищего художника.

Позже Горшенёв узнает, что Андрей способен произносить с самой серьезной миной любую херню, и ему при этом даже поверят.

— Дурак, — беззлобно парирует очевидный стёб Миша. — Мне же интересно.

Андрей посмеивается в трубку.

— Пробовал, конечно, что за вопросы-то такие? В училище, да и вообще… У меня на быстром наборе скорая, могу позволить себе гастрономические извращения.

— И чё как?

Миша смотрит в потолок, в котором отражается он сам размытым силуэтом. По ногам тянет приятным холодком от сквозняка, а трёп Андрея не напрягает. В этом моменте жизнь не казалась такой уж паршивой.

— Ну химоза, что еще сказать? — можно было услышать как Андрей пожимает плечами. Во всяком случае, в голове это чётко вырисовывалось. — Могу принести на пробу.

— На красках я еще не торчал, — хмыкает Миша и улыбается.

— Поверь мне, эта херотень обойдется дороже герыча, — подхватывает шутку Андрей.

Разговор их заканчивается на шутливой ноте, когда Князев обещает раздвинуть вкусовые границы Горшенёва разными марками красок. Дает слово, что выберет самые вкусные и на том музыкант забывает этот диалог.

Ровно до того момента, как Андрей в действительности выполняет свое обещание. Совпало это как раз с тем событием, когда Князев впервые посещает концерт группы. Он приходит к ним за кулисы до начала, как раз в то время, когда Горшенёв куда-то отлучается от компании. И пока Миши не было, Балу героически взял на себя роль связующего звена, как будто знаком с пришедшим целую вечность, а не всего один раз видел на точке и один раз слышал по телефону, когда был бухой в дрова.

— Тут у нас три Санька и один целый Яков, — представляет группу басист, дружески приобнимая Князева за шею одной рукой, а второй указывая поочереди на каждого участника группы.

Музыканты смотрят на ту самую известную няньку Горшка с интересом. Некоторые из них полагали, что он должен выглядеть более… крепким. Ну, чтобы налаживать связь с общественностью и их другом, когда тот в неадеквате. Но Андрей был среднего роста, то есть очевидно ниже Миши ростом, и на вид вполне обычным. Однако их вокалист тоже худощав, а удар — тяжёлый.

— Колоритно, — улыбается тот. — Я — Андрей.

— Да мы знаем, — со смешком кивает Балу и ойкает, когда ему внезапно прилетает щелбан по крашенному затылку.

— Отстань от человека, Шур, — хмыкает Миша и хлопает Князева по плечу, когда басист уходит на место, где сидел до прихода гостя. — Какими судьбами, Андрюх?

— Да вот, принёс то, что обещал.

Горшенёву протягивают три прозрачных пузырька с разноцветным содержимым.

— Это чё? — с любопытством уточняет Миша, принимая странный подгон.

Он силится получше рассмотреть бутылочки при слабом освещении, но получается не очень.

— Краска, — просто отвечает Андрей.

Миша высоко поднимает брови и смотрит на него исподлобья.

— Серьезно?

— А ты думаешь я тогда шутил?

У Горшенёва уже и вылетело из головы тот их разговор, но сейчас он припоминает содержание и его пробивает на улыбку.

— Ну предполагал, да, — кивает он, вызывая чужой смешок. — Как ты её вообще туда так аккуратно запихнул, ё-моё?

Миша откручивает миниатюрную крышку и заглядывает внутрь. Подносит ближе к носу, пытаясь понять, чем пахнет. Разве что для полной картины не лизнул горлышко, а наоборот закрутил бутылочку обратно.

— Ты только не увлекайся дегустацией-то, — предостерегает Андрей. — Не сезон в больничке с отравлением лежать.

— Да идти ты, — ударяет кулаком Миша его в плечо. — Не буду же я в самом деле… ёлки-палки.

— Я, если что, не осуждаю, — издевательски ухмыляется Андрей.

Кто-то из парней вспоминает про время и то, что уже было бы неплохо идти на сцену. Вразвалочку, переговариваясь на ходу о делах насущных, все двинулись к выходу.

— Вы тут воркуйте, а мы пошли, — сообщает Ренегат, проходя мимо Горшка, все еще стоящего рядом с Князевым и что-то тихо обсуждающий с последним.

— Можешь даже чутка опоздать, — благосклонно разрешает Балу, хлопая друга по спине.

Миша очень ласково шлёт друга жестом по известному адресу, а на вопросительный взгляд Андрея отвечает лаконичное:

— Шутки тупые. Не бери в голову. Останешься на концерт? Или творческая труба зовет?

— Останусь.

~

— Тебе хоть понравилось? — как бы невзначай спрашивает Миша, заваливаясь на скамейку и культурно стряхивая пепел в стоящую рядом урну.

Сидящий по левую руку Андрей, с которым они спонтанно решили встретиться, пока разговаривали ранним утром, помолчал, пытаясь понять, о чем именно его с ходу спрашивает приятель.

— Концерт в смысле? — уточняет он.

— Ну а что еще, блин, — фыркает Горшенёв.

Миша делал вид, что ему не то, чтобы действительно интересно мнение Князева, и он вообще самодостаточная личность, не нуждающаяся в посторонней оценке и поддержке.

Андрей, не особенно задумываясь, искренне делится тем, что и музыка и энергетика концерта запали ему в душу, и что за последние годы ничего настолько яркого он не ощущал, за что душевное спасибо. В словах не чувствовалось ни капли лести или лжи. И сам собой навязывался вопрос…

— А чё сбежал тогда? — лениво почесал шею музыкант.

Князев после концерта так и не пришёл к своим новым знакомым, которые после выступления выглядели ещё более гротескно, чем до: грим потёк от пота, добавляя их образам большего устрашения. Горшенёв, конечно, порывался позвонить Андрею, но решил, что раз не пришел, значит у него на это были какие-то свои причины, и, как это называется, не стал лезть в чужие личные границы. О как.

Но вот конкретно сейчас ему очень даже было интересно почему.

— Тебе честно? — коротко вздохнул Андрей.

— А как еще, ё-моё.

— Вы после концерта квасили?

— Ну выпили чутка, да, — кивнул Миша.

— Ну вот поэтому и не пришел. Трезвому в компании пьяных делать нечего, — пояснил Князев, но теперь у Горшенёва появились дополнительные вопросы, которые он тут же принялся озвучивать.

— Выпил бы с нами сколько надо — и вроде не совсем трезвый, но и не пьяный. Ближе бы с парнями познакомился. Тебе еще с нами в туры вроде как ездить. Я ничего не путаю?

Миша вполне себе считал, что его цепочка мыслей стройна и логична, но Князев, по выражению его лица, такого мнения не разделял.

— Не путаешь, — согласился Андрей. — Только пить мне нельзя вообще, Миш. Я алкоголик в завязке.

— Погоди, а как же это твоё, — Горшенёв картинно взмахнул руками и затянулся, отбивая себе пару секунд для формулирования, — «просекать момент от блеска глаз до наебениться в слюни», ёлки-палки? — цитирует он и смотрит нахмуренному Андрею в глаза. — Ты как меня-то собираешься контролировать, если бегаешь от пьянок?

— Не собираюсь я тебя контролировать, еще раз говорю, — Князев цокает и вдыхает побольше воздуха, чтобы пуститься в содержательные объяснения. — Контролируешь ты себя сам. Это же тебе нужно. И вот, если ты зовёшь меня на какие-нибудь посиделки с друзьями, потому что тебе нужна поддержка, благодаря который ты не ужрешься до состояния комы — это всегда пожалуйста. А если ты меня зовешь просто привычно «отдохнуть», не собираясь при этом себя контролировать самостоятельно — извини меня, Мих, но я все еще не твоя жена.

Миша на этот увлекательный монолог задумчиво молчит настолько долго, что курить в его сигарете уже нечего. Андрей не торопит процесс обмозговывания, искренне надеясь, что его слова дойдут куда надо и осядут там надолго. В идеале — навсегда.

— Ну допустим, — наконец, выдает музыкант и закидывает левую руку на спинку скамейки.

Вновь между ними воцаряется молчание. В парке начинают прогуливаться люди: подростки, возвращающиеся с занятий, женщины с детьми, просто случайные прохожие одиночки. Атмосфера интимности, резко ощущавшаяся пока аллея пустовала, притупляется, и будто бы вместе с этим потихоньку начинает меркнуть напряженность в разговоре.

— На группы-то ходишь? — меняет тему Князев, чуть съезжая вниз. Он укладывает светловолосую голову на руку Миши, совершенно забыв о ее наличии на спинке сзади. Оба делают вид, что так и надо.

— Да сходил пару раз. Мура какая-то, — морщится Горшенёв. — Все эти «Всем привет, я впервые ширнулся тогда-то тогда-то, потому что герыч был доступнее нормальной жратвы». Это цитата, ё-моё, мужик там какой-то. Хоть кому-то это помогает? А-то мне в наркологичке это описывали как дар божий, а выглядит пока что только на яичницу.

Князев давит смешок и покашливает.

— Не знаю, мне помогает.

— Да? — Миша неосознанно поднимает выразительно брови в сомнении.

Почему-то факт того, что такой правильный Андрей, говорящий вполне адекватные вещи, хоть местами и сомнительные, был алкоголиком, постоянно выпадал из головы Горшенева.

— Ага. Чувствуешь, что не один ты такой несчастный ублюдок, — Андрей садится вполоборота к собеседнику, тем самым прекращая сдавливать чужой кровоток. — Можешь и к нам тоже приходить. Учитывая, сколько ты умудряешься пить, впишешься как миленький.

— Откажусь, мне и одной шизы хватает.

— Как хочешь, — Андрей садится ровно и направляет взгляд перед собой.

Горшенёв смотрит на профиль Князева, и его мучает желание задать один не дающий ему покоя вопрос.

— Андро.

— М?

— А все работники ну вроде тебя в твоей конторе… ну того… зависимые?

— Большинство.

— Эт почему? Они же сорваться могут, — резонно заметил музыкант.

— Могут сорваться, могут не сорваться, их же никто не заставляет там работать. Но в целом, Мих, — Андрей снова оборачивается к собеседнику, — кого бы ты послушал: проповедника, не знающего о чём он говорит, или такого же как ты, но пришедшего к завязке?

— Да никого, — хмыкает Горшенёв. — Чё я по-твоему своей головой думать не умею? — и для красочности костяшками постучал по виску.

Князев ничем не выказал несогласие, только приулыбнулся и оставил своё ценное мнение при себе. Ничего доказывать музыканту он не хотел, ибо может тот думать-то и умеет, но не хочет.

Человек пускает по венам блаженный яд явно не от ярого желания много и усиленно думать. Он прежде всего пытается изгнать мысли, свербящие в его голове так сильно и болезненно, что мгновения без них кажутся раем, даже если через пару секунд под ногами разверзнется ад последствий. Так было у Андрея. Так же наверняка и у Миши. Но Князев не станет ничего вбивать в чужую голову раскалёнными гвоздями, потому что это также бессмысленно, как вырывать из рук бутылку и шприцы насильно.

— Как тебе кстати на вкус искусство? — вернул Андрей Горшенёву его же вопрос.

Тот подзавис, перебирая все вспыхнувшие мысли, ассоциирующиеся с «искусством». Понял он, что все весьма прозаично, только через пару мучительных секунд.

— Бля, Андрюх, не ел я твои краски, успокойся, — возмутился музыкант и словил на себе лукавый взгляд, явственно означающий «Да-да, я тебе верю (нет)». — Лучше картины свои покажи, а то болтаешь про них много, а я ни одной пока не видел.

— Да пожалуйста.

Какое-то время собеседник роется в галерее телефона. Краем глаза Миша видит, что в ней очень много самых разных фотографий и в том числе с Князевым на них. Довольно нелепых. Но их владелец времени на разглядывания лишнего не давал и протянул телефон уже с картиной на экране.

Она производила какое-то тягостное ощущение. Пепельное небо с лунным диском, зловеще сверкающим за дымкой облаков. Сухое поле с покачивающимися травами чуть ниже. На переднем же плане рука с которой тонкой струей стекает кровь в тёмную воду. При этом все это будто рябило и двигалось, лишая картину четких границ и стационарности. Мрачно. Удушливо.

Миша перелистнул на следующую картину.

Она уже была наоборот ярче. Если окинуть картину взглядом целостным, отодвинув от себя дисплей, то в ней можно разглядеть буйную толпу, разукрашенную пестрыми до рези в глазах оттенками, только вот всё внимание притягивало не это, а одинокая фигура, которая неуловимо была чётче и обрисовывалась тоже лучше из-за контраста. В итоге выходило, что весь этот праздник жизни смазывался в бесформенную и бессмысленную массу, в то время как один мрачный силуэт занимал центральную позицию.

Было еще несколько картин, где либо атмосфера была гнетущая, либо кого-то расчленили, либо и то и другое.

Горшенев смотрел на всё это таким внимательным взглядом, что Князев боялся за сохранность рассудка музыканта.

— Это охеренно, просто пиздец как, просто ну… — в голову ничего кроме ёмкого и экспрессивного русского матерного не шло вообще.

— Да ладно, — отмахивается Князев, потянувшись забрать свой телефон.

— А я тебе говорю, — настаивает Миша и отодвигает руку с телефоном, не давая его отнять.

Они шутливо борются за устройство, пока то не шлёпается на каменную кладку обязательно экраном вниз. Тут их возня закономерно прекращается, и Андрей со спокойствием буддийского монаха поднимает свою собственность, отряхивает от пыли и с невозмутимым лицом прячет в карман куртки. Затем деловито смотрит на наручные часы.

— Ладно, Мих, мне ещё к родителям заскочить надо. Тебя подбросить?

Андрей поднимается на ноги, машинально засовывая руки в карманы штанов.

— А ты на чём?

— Байк. Не ссы, второй шлем есть, — Андрей несильно пинает мыском голень Горшнева.

— Я и так, — отбивается тот и пинает ногу в ответ.

~

Душно. Глухо. Уши как будто заложило плотной ватой, потому что заполнивший все пространство вокруг шум будто огибает его по касательной, не задевает. В глазах рябит от кислотных цветов в полумраке. Хочется зажмуриться и спрятаться непонятно только от чего. От себя или от всего мира? Можно ли вообще оградиться от всего, если останешься наедине с собой? Наверное, можно. Только ненадолго. И с каждым разом стены всё более хрупкие и ломаются слишком быстро, хотя выстраивать их всё тяжелее.

В груди зарождается глубокий вдох и завязывается тугой узел. Вместе с ним затягивается и ремень.

Музыка начинает давить на уши, натягивая перепонки до предела. Еще чуть-чуть и кровь тонкой струей скатиться параллельно линии челюсти и спрячется за высоким воротником. От напряжения начинают ломаться передние зубы с мерзким характерным звуком. Становится так душно, что голова идет кругом, а руки трясутся и бестолково вонзают железное жало куда-то в сторону, просто в кожу. Градом катится пот.

Внезапно вечно динамичный фон, от которого тянуло блевануть, останавливается. Тёмное пятно обретает смутные человеческие силуэты. У них не видно черт лица, но зияют провалы глазниц. И они пялятся также, как это делает пустота пропасти, соблазнительно зовущая в свои объятья.

Руки трясутся сильнее, теперь уже от озноба. Чисто случайно под пальцами ощущается провал, полость под забитой жиром и капиллярами плотью.

Безликая толпа снова смазывается и приходит в движение, словно возвращая свое привычное течение.

Поршень как-то сам вдавливается до упора, но чувствуется только боль. Под тонким барьером кожи расползается гематома.

Внезапно шум прекращается вовсе, и тишина обрушивается звоном набата.

Чужие руки вырывают иглу больно и резко. Ремень сам соскальзывает на пол, не издав ни единого звука.

— Ничего-то ты не понял.

Звучит как-то равнодушно. От этого хочется взвыть и расцарапать грудную клетку, чтобы вытащить скользкий комок из вины, жалости к себе и потребности быть кому-то нужным.

Карие глаза смотрят в потолок ровно десять минут. Прохладная дорожка от уголка глаза до слухового прохода успевает высохнуть, как и липкий пот, от которого одежда ощущается как вторая кожа.

— Блять, — выдавливает Миша и закрывает лицо предплечьями.

Кое-как садиться в кровати и поднимается. Тело ведёт в сторону, но рука успевает схватиться за стену. Вслепую добирается до окна, распахивает настежь. Город живет огнями и визгливыми моторами машин каких-то умников без глушителя. Холодный ночной ветер отрезвляет.

Дым начинает виться от огонька сигареты. Уже второй подряд. На экране неприятно резким светом вырисовываются белые цифры.

«Вот номер. Звони в любое время»