Тишина.

      Гулкая, мёрзлая, отвратительной гнилостной лужей затекшая в каждый уголок похоронного дома, в каждую трещинку в его деревянном полу, впиталась в стены и, кажется, даже в Сюэ Яне оставила свой невидимый болезненный отпечаток: где-то глубоко в груди, там, где должно биться сердце – тихо. Лишь ветер, завывающий по ночам в обветшалых оконных рамах и заставляющий то и дело вздрагивать, натягивая практически до подбородка истрёпанную временем ткань, что служила одеялом, не давал Сюэ Яну усомниться – он всё ещё живой.

      – Поговори со мной, даочжан, – просьба выходит несколько капризной и могла бы даже звучать по-детски невинно и забавно глупо, если бы голос, севший от долгого мучительного молчания, не дрогнул предательски, смешиваясь с надрывным хриплым смехом, пока пальцы любовно оглаживали холодную гладкую скулу.

      Сяо Синчэнь был красив даже во смерти. Сюэ Ян уверен – не будь его талисманы так сильны, даже неизбежное гниение не подпортило бы этот идеально-кукольный внешний вид. Огрубевшие подушечки скользят по бледной, чуть сероватой коже с лёгким нажимом, следуют по причудливым дорожкам вен, и Ян с сожалением в очередной раз отмечает – мёртвый. Безвозвратно, безуспешно, душераздирающе мёртвый. Не сработал ни один ритуал, не помогла чужая кровь, не помогла даже его собственная: его даочжан не просыпается и не проснётся, должно быть, уже никогда.

      – И как не стыдно тебе, Сяо Синчэнь, – Ян практически шипит, подобно готовящейся к броску змее, скользит пальцами по белоснежной повязке на глазах милого друга, поправляет аккуратно, затягивая ослабший узел туже. – Оставил меня совсем одного. И что же мне теперь делать?

      Сюэ Ян кидает беглый взгляд на талисманы. Может, где-то в иероглифах допущена ошибка? Может, его медленно иссыхающих жизненных сил попросту не хватает на полноценный правильный ритуал? Что, что могло пойти не так, чёрт возьми? Из груди вырывается тихий сдавленный рык, и в нём, пожалуй, целый спектр эмоций: от разочарования до осознания собственной беспомощности и обречённости.

      – Кто же теперь позаботится о моих ранах, Чэнь-Чэнь? – Сюэ Ян судорожно выдыхает, обхватывает пальцами тонкое ледяное запястье и подносит к собственному лицу, утыкаясь в ладонь, точно маленький слепой котенок. Он ощущает холод кожи и этот смутный, но всё же чуть более явный, чем раньше, сладковатый аромат: совсем не обнадёживающий знак. Хочется закричать, завыть раненым псом, потерявшим заботливые хозяйские руки, хочется заснуть и проснуться на чужой вздымающейся от дыхания груди, но ему остаётся лишь сидеть на коленях перед медленно истлевающим телом, до последнего надеясь, что хотя бы один из ритуалов, пусть и со значительной отсрочкой, но-таки даст результат.

      Надежда – всё, что ему осталось. Надежда с призрачным запахом гниения и чувства вины.

      В попытке согреть чужие холодные пальцы Ян осторожно касается их губами, обводит языком, обжигает дыханием, будто надеясь разогнать давно остывшую кровь. Он прикрывает глаза, стараясь абстрагироваться от ситуации, будто он не сидит в отчаянии перед трупом друга-врага, сжимая его ладонь. Будто не было всего того, что произошло. Будто...

      – Скучаю по тебе, Чэнь-Чэнь, – слова срываются с губ прежде, чем Ян осознаёт сказанное и морщится: отвратительные признания, совсем неуместные, ненужные и бессмысленные. Тем не менее, они сказаны. Слова назад не вернуть.

      Он правда скучает. Искренне.

      Обхватив мраморную ладонь своей, он мягко ведёт ей по шее, чуть жмурясь от явной прохлады; спускается ниже – на грудь, и отвратительны могильный холод ощущается даже через слой одеяний, снова и снова напоминая о собственном бессилии. Но он правда скучал. Скучал так сильно и отчаянно, что одна лишь мысль о чужом тепле и строгой, но мягкой и ласковой улыбке заставляла всё естество сжаться и дрогнуть, требуя больше. Намного большего.

      Безжизненные пальцы ощущаются обжигающе правильными на чувствительной коже члена. Половицы скрипят, стоит Яну чуть приподняться и сменять позу, перенеся вес на пятки – скрип отрезвляет, но недостаточно сильно, потому что, если отбросить посторонние запахи и этот кошмарный болезненный холод, можно легко представить чужое тяжёлое дыхание, звучащее в унисон с собственным, и то, как приятна на ощупь мягкая нежная кожа. Можно представить, можно. И Ян представляет. И у него почти выходит. Он крепче смыкает чужие пальцы, подаётся бёдрами вперёд, закусывает губу и, запрокинув голову, прикрывает глаза. Так куда проще. Ему кажется даже, что на пару секунд, вдалеке, где-то совсем отдалённо – возможно, в собственном сознании – он слышит, как Синчэнь зовёт его по имени. Этого хватает, чтобы кончить. Быстро, позорно, точно подросток, впервые испытавший прелести рукоблудства. И нет, ему не стыдно. Разве что, совсем немного.

      Ян сидит так какое-то время, тяжело дыша и упёршись взглядом в стену. Болезненно. Так мерзко, липко и гадко внутри, что, кажется, выхода из этого состояния нет и никогда не найдется. Он разглядывает ладонь с белёсыми следами бесстыдства на коже, морщится и отводит взгляд. Что бы он ни делал – ничего не имеет смысла. Нужно смириться. И принять решение, пока не стало слишком поздно.

      Ян бережно – настолько, насколько умеет в принципе – обтирает чужую ладонь и укладывает руку в прежнее положение, напоследок скользнув по запястью губами. Начинается дождь – Ян видит, как кое-где дождевые капли всё же просачиваются сквозь зазоры в крыше, наполняя помещение мягким запахом мокрой древесины. Подтянув ближе то, что когда-то звалось одеялом, Сюэ Ян устраивается прямо так, на полу, прижавшись щекой к чужому плечу и прикрывая глаза.

      На границе сна и яви он ощущает, как грудь даочжана коротко поднимается и опускается. Губы трогает улыбка – он обязательно попробует снова.