— Горшочек-Горшочек, присядь на хуечек.

Ливень барабанит в оконное стекло. Слышно, как ветер ломает тонкие ветви деревьев и швыряет их на отлив, отчего в ночной тишине, приправленной музыкой необузданной стихии, раздается резкий жестяной отзвук. 

— Горшочек-Горшочек, ну присядь на хуечек.

На это дерьмо лучше не смотреть. Поймет, что смотришь - сразу начнет лыбиться своей жуткой акульей улыбкой, разойдется пуще прежнего, чего доброго доебется так, что игнорировать его больше не получится. Откуда эта хуйня вообще взялась? Михаил точно помнит, что когда они встретились впервые, галюнов у него еще не было. Во всяком случае - таких. Ну не нахуячивался он так, чтоб по синьке чертей видеть. Или нахуячивался, просто не помнит ничего?

— Горшочек…

— Завали ебло свое, е-мое, заебал, говномес хуев.

Это было ошибкой. Михаил слышит, как скребут когти по стеклу. Как скрипит кожа шутовского костюма, когда эта ебала сползает с подоконника. Звенят колокольчики на колпаке. Кровать прогибается под его весом. Будь он галюном, такое было бы возможно? Или ему только кажется, что кровать прогибается, а на самом деле здесь вообще никого нет? Пиздец, как ни посмотри.

— Не спим, значит, - мурлычет Шут своим жутким странным голосом, от которого все нутро буквально переворачивает от отвращения. - А чего на хуёчек не присаживаемся, брезгуем-с? Как мы зависимы от масок… А вот если бы так?

Михаил пытается отвернуться, но лицо зубастой хуйни заполняет собой все пространство. Подергивается пеленой, стирается, и на его месте внезапно возникает лицо Андрюхи. Не в первый уже раз, потому практически не трогает. Практически.

— Мих, ну ты чего, - это его голос, его глаза, даже прикосновение ладоней ощущается так же, но Михаил теперь уже знает, что это не он. Заставляет себя об этом помнить. - 

Опять вмазался что ли? Посмотри на меня. Посмотри… ПОСМОТРИ НА МЕНЯ.

Лицо Андрюхи раскалывается надвое, из разлома вываливается целое скопище каких-то червей, мух и прочей хуйни. Михаил успевает увернуться: и это уже не в первый раз.

Они сидели за столом,

Был вечер, музыка играла,

Схватив Мишаню за подол,

Шут засосал его неслабо.

Переместившись на кровать,

Сняв плавки и раздвинув ноги,

Он резво стал его ебать,

Чтоб наш герой не чуял боли.

— Завали ебло свое, стихоплет.

Шут пропускает тычок в плечо и скатывается с кровати, сметает тумбочку, из которой вываливаются бесконечные пепельницы с бычками и пустые бутылки. Сверху на все это великолепие внезапно планируют светлые прямоугольники старых писем.

— Ай, - лицо ебалы выглядит обиженным и разочарованным, почти нормальным. - Обидно, Горшочек. Я старался, новый хит для тебя выдумывал, а ты не ценишь. Никого ты не ценишь, Горшочек, ни меня, ни Князька, ни себя самого. А ты знал, - Шут снова забирается на кровать, закидывает на него неожиданно тяжелую ногу и, как ему самому, наверное, кажется, обольстительно улыбается, обнажая свои жуткие зубы, - что самоуничижение есть высшая форма гордыни?

— Че?

— Хуй через плечо. Какой ты ограниченный, Миша, как с тобой только Князек водится, вот уж воистину: принцесса и свинопас.

— Да пошел ты! - нога Шута не сдвигается с места, как ее ни пизди, он весь кажется высеченным из камня. - Съеби в туман!

— Если я съебу, - Шут ласково касается кончиком указательного пальца его носа, делаясь вдруг серьезным, - кто разделит твою боль? Когда ты в очередной раз будешь корчиться в ломке. Ты мазохист, Горшочек. Тебе так нравится делать себе больно… Ты и живешь, наверное, чтоб подольше пострадать. А коли так… Не вижу ни одной причины, почему ты до сих пор не болтаешься на моей елде. Гляди какая охуительная.

Скинуть это дерьмо с себя нельзя, но отвернуться можно. Впрочем, шутовскую елду Михаил уже видел, тогда, на крыше. Болтаться на таком что на вертеле крутиться, наверное. 

— Иди на хуй.

— А и пойду.

У Михаила нет предубеждений относительно ебли. Единственное, что для него кажется важным - чтоб все были довольны. Поэтому нет ничего странного в том, что бедра Шута с первой встречи показались ему весьма интересными. Гипотетически, конечно. Кому в голову придет ебать такую хуелыгу, которая хер знает из каких глубин ада (если он вообще существует) вылезла. Тем не менее, нельзя было отрицать, что Шут обладал совершенно бешеной харизмой, чему Михаил иногда завидовал. И незаметно для самого себя пытался ее воспроизвести, вот только такие вещи невозможно украсть или повторить. Это либо есть, либо нет. У него вот не было. Такого - точно.

Острые зубы аккуратно касаются места, где шея переходит в плечо, прикусывают почти нежно, отчего правая сторона тела покрывается мурашками. Теплый влажный язык проходится по контуру ушной раковины. Дыхание Шута пахнет какими-то травами. Наверное, все дело в его трубке, которую он периодически пыхает в самых неподходящих для этого местах. Михаил заставляет себя взглянуть ему в глаза. У них очень интересный цвет, можно было бы сказать, что это линзы, но Шут ведь не человек, может они действительно такие и есть. Хорошо видны места, где грим не покрывает кожу, где ее естественный цвет пробивается сквозь смазанную, потекшую от пота краску. Наклеенная мефистофельская бородка, усы и бакенбарды. Из какого материала, интересно? Или это такие наросты?

Руки Шута с жуткими темными когтями задирают футболку и начинают исследовать грудь и живот, будто втирают какой-то крем. Странно видеть его таким. Красный рот больше не смеется, но губы дрожат. Взгляд не выебистый, а… смущенный, что ли. Во дела. Михаил не может удержаться от смеха.

— Ну ты долбоеб, Горшок!

Шут скатывается с него и ловко взлетает на подоконник. Отворачивается, ворчит какую-то ересь, достает трубку чуть ли не из жопы, закуривает и смотрит на дождь. Ну чисто малолетка, которую на хуй послал старшак. Михаил заходится в почти истерическом смехе.

— Пошел на хуй!

Хочется ответить в духе Шута, но Михаил привык отвечать за свои слова, поэтому приходится воздержаться. Вместо этого он встает и выходит, покачивая головой, из комнаты, чтобы умыться и оправиться.

— Мишенька, - сонная мать выглядывает из комнаты. - Приснилось что-то?

— Да, мам, ниче, иди отдыхай, умаялась поди за день-то.

— Где это ты так?

— Да нигде, мам, иди спи.

О чем она? Где это он как? Михаил плотно закрывает за собой дверь ванной комнаты. Вопреки ожиданиям, Шут предпочитает на сей раз оставаться в комнате, а не преследовать его до очередной громкой истерики, которая поставит на уши весь дом. В зеркале отражается совершенно обычное, хоть и заебанное лицо. Пожав плечами, Михаил умывается, отфыркивается и отплевывается. Взгляд совершенно случайно цепляется за что-то темное на груди. Еб твою мать, пиздопроебище опиздохуевшее. Поцарапал все-таки, пидор бешеный.

— Нет, - Михаил опирается на раковину и смотрит на самого себя обреченным взглядом человека, который больше не может врать самому себе. - Это не галюн. Галюны не царапаются.

— И не отсасывают, прошу заметить!

Что в этой хуевине Михаилу нравится, так это то, что оно совершенно не умеет долго обижаться. И всегда, действительно всегда прикрывает его спину.