— У тебя имя-то есть? 

— Папенька называл меня еболдышем, не правда ли, весьма поэтично? 

Шут против обыкновения отвечает рассеянно, в его мурлыкающем голосе вряд ли сыщется намек на шутку: он увлечен чтением. Михаил не видит со своего места, что это за книга, и в душе не ебет, с какого хуя эта страхоблядина вообще выказала желание почитать. Тем не менее, факт есть факт. Голову Шута все так же украшает колпак с дурацкими бубенчиками, но костюм куда-то делся. Вместо него на нем оказалась чья-то растянутая футболка почему-то с "Наутилусами", спортивные штаны и разноцветные носки. Забавнее всего, впрочем, смотрелись огромные библиотекарские очки с черной оправой. В них он выглядел как студентка-недотрога, которую никто не то что не трахал, не целовал даже еще.

— Выглядишь как девка, - сообщает Михаил просто потому, что не одному Шуту позволительно в этом доме высказывать неприятные вещи в лицо.

— Неёбаная, ага, - Шут рассеянно кивает, и бубенчики мерзко переливаются в тишине гостиничного номера. - Я в курсе, Горшочек, я знаю, о чем ты думаешь. Ничего особенного, кстати. Обычные среднестатистические мысли наркота, который сдохнет в луже собственной блевотины.

— Обычные среднеста... си... обычные, короче, мысли страхоебины, - парирует Михаил, сдерживая порыв швырнуть в него полупустой бутылкой. - Ты всегда меня выводишь, у меня иммунитет уже.

— М-да? 

Шут откладывает книгу и накрывает ее ладонью. Этот жест почему-то выглядит эротично. То, как его широкая ладонь ложится на переплет. То, как в тишине номера слышится тихое шуршание, когда он начинает поглаживать обложку книги. То, как он аккуратно касается кончиками пальцев уголков.  То, как другой рукой он поправляет огромные дурацкие очки. Михаил сглатывает. В горле внезапно становится очень сухо. Надо смочить. В бутылке пусто. И когда успел только? Он скатывается с кровати, пошатываясь, бредет к холодильнику, открывает дверцу. Как и следовало ожидать: хуй да ни хуя.

— Еще бы выпить, не так ли? - Шут опирается на дверцу и заглядывает Михаилу в лицо, растянув губы в своей привычной жуткой улыбке. - Или, может, пойдем дальше и все-таки ширнемся? Давай, Горшочек, хоть раз в жизни сделай правильный выбор. Тебе ведь хочется. Полежим в обнимку, позалипаем на красивые картинки, ты увидишь жизнь, которой у тебя никогда не будет, я... Пойдем, Горшочек.

— Не, не сегодня, - Михаил захлопывает дверцу, едва не прищемив Шуту пальцы. - Нам играть вечером, куда.

— Раньше тебя это не волновало, - Шут поджимает губы и возвращается на свое место с отвратительно прямой спиной и какой-то излишне твердой походкой. - Что-то изменилось? Стоит мне отвернуться, как ты кидаешься в омут идиотизма.

Михаил пожимает плечами. Выпить хочется ужасно. Во-первых, потому, что приятное ощущение опьянения начинает уступать место головной боли и отвратительной сухости во рту. Во-вторых, потому, что глупый домашний вид Шута выглядит настолько же нелепо, насколько сексуально. Почему-то хочется причинить ему боль. Ебнуть хорошенько, чтобы к краске на губах примешалась кровь, какого бы цвета она ни оказалась, швырнуть еблом в кровать и выебать так, чтобы эта тварь умоляла остановиться, скулила, чтоб сопли вместе с зубами своими ебучими потом по всему номеру собирал.

— О, да вы эстет, - Шут откидывается на подушки и снова возвращается к чтению, но выглядит при этом совершенно по-блядски. - Какие образы, какие чувства, Шекспир отдыхает в сторонке.

— Слушай, завали ебло, а, - Михаил не надеется на понимание со стороны страхоебины, потому что его не было никогда, но было бы неплохо, чтоб хотя бы раз появилось.

— Горшочек, ты осознаешь, насколько жалко ты выглядишь? - Шут смотрит на него поверх очков, и в ушах начинает медленно нарастать какой-то странный гул. - Обоссыш с пустой бутылкой пива, обрыган какой-то, честное слово, твой потолок - такая же спидозная шмара, которая даже не сообразит, что ее ебут.

— У тебя странный вкус на мужиков, - замечает Михаил, которого эти слова совершенно не задевают. - Это ты предлагал мне на хуй присесть, а не я.

— Правильно, - мурлычет Шут, возвращаясь к чтению и закидывая ногу на ногу так, что спортивные штаны отвратительно натягиваются на его тугой заднице, обрисовывая очертания яиц и внушительного члена, положение которого явно указывает на заинтересованность владельца в том, чтобы разговоры сменились делом. - Я предлагал тебе присесть, но не предлагал тебе меня трахнуть. И не мечтай о таком. 

— Схуяль? - Михаил замечает горлышко бутылки, спрятавшейся в куче белья на кресле и решительно направляется к ней. - Какая разница, кто кого ебет?

Ладонь Шута накрывает его собственную, едва он касается горлышка бутылки. Пальцы мягко сжимаются, подушечка большого ласково поглаживает кисть. Немного щекотно, но стояк от этого почему-то случается мгновенный. Шут ниже него, поэтому для того, чтоб прижаться собственным членом к заднице Михаила, ему приходится взлететь. Наверное, со стороны это выглядит забавно.

— Если ты, сука, сейчас заржешь, я перегрызу тебе горло.

Голос Шута звучит незнакомо. Нет больше мурлычущих ноток, только рокочущие, как камнепад где-то в горах. Глубокий, грудной, какой-то потусторонний голос. Он прижимается к плечу Михаила щекой. Ластится, гладит большими ладонями спину, задирает футболку, касается прохладной кожей рук горячей груди. В голове все плывет. Гостиничный номер с дурацкой люстрой и блевотного цвета шторами сливается в какой-то калейдоскоп ебучей хуйни, которой даже нет названия. Он упал бы стопудово, если бы не Шут позади, который прижимает его к себе все крепче, как будто действительно хочет стать с ним единым целым.

— Когда тебя ебут, Горшочек, это стыдно, - ласково произносит Шут, и Михаил слышит, как звонко шлепается на пол его ремень, и ногам сразу становится холодно. - Когда тебя ебут, тебя как бы побеждают, понимаешь? Ты принимаешь хуй как девка, из тебя конча течет пополам с говном и кровью, это... мерзко, Горшочек. - Пальцы Шута, наконец, сжимаются вокруг члена, и Михаил издает какой-то нечленораздельный даже по собственным меркам звук. - Когда же ты ебешь, то ты как бы побеждаешь. Ты берешь то, что захочешь, и как захочешь. Я не могу позволить тебе победить, поэтому... Даже не мечтай... Трахнуть... Меня.

Он очень сильный. Это открытие не просто удивляет, оно ошеломляет. Невысокого роста, припизднутый, легкомысленный алкоголик и наркоман внезапно оказывается действительно сильным. Он разворачивает Михаила лицом к себе, смотрит своими жуткими глазами прямо в душу и почему-то явственно ощущается, что он действительно может. И горло перегрызть, и наизнанку вывернуть, и вышвырнуть нахуй из окна, если ему так захочется. Почему тогда до сих пор этого не сделал? Если все это время мог справиться и сам? Хуй его знает.

Поцелуй превращает номер в ебучую карусель. Пол уходит из-под ног, но Шут крепко его держит. У него мягкие и теплые сухие губы, а акульи зубы царапаются совсем чуть-чуть. Он помнит о них, поэтому и не напирает слишком, хотя ему хочется. Это почему-то особенно приятно. Наверное потому, что он только что распинался о том, как ебущий побеждает. А разве победитель заботится о чувствах побежденного? Хуйню спизданул и рад, как обычно. Кончик языка очерчивает контур его губ. Широкая ладонь обхватывает оба члена, прижимая их друг к другу, и вот это действительно сводит с ума.

— Блядь... - Михаил открывает глаза и встречается взглядом с шутовскими глазами, которые из светлых почему-то становятся кобальтово-синими, и в них... можно разглядеть... отражение звезд? - Стопарнись.

— Чего? - Шут проводит языком по шее, резким срывает футболку к хуям. - Сейчас? Я в курсе, что ты мазохист, Горшочек, но не настолько же.

— Стопарнись, говорю!

— А то что?

— Пока не знаю, но придумаю, черт ебучий!

Михаил на самом деле не злится. Ему просто надо кое-что проверить. Он старается не думать об этом, пока Шут находится так близко от него: не надо ему знать эти мысли. Страхоебина выглядит разочарованно, но подчиняется. Демонстративно разводит руки в стороны, и Михаил падает на кровать, да так, что та издает какой-то странный визжащий звук, наверное, пружины ебнулись. Когда он приходит в себя и снова собирает взгляд в кучу, Шута в номере уже нет. Съебался обижаться в какое-нибудь злачное местечко, инфа сотка, вот только что он там делает, если его никто не видит? Наверное, сует всем под нос елду и наслаждается невидимостью на полную. Может баб ебет, пока они не просекают, что к чему, кто его знает. Но это, конечно, не главное.

Главное в том, что ему не похуй. Как бы он не пытался показать обратное, ему не похуй. Михаил понятия не имеет, почему он вообще к нему прицепился и откуда пришел. Шут, безусловно, имеет на него какой-то зуб, это проскальзывает во всем время от времени. Но... При этом ему не похуй. И он сам это знает, потому и бесится. Михаил, шатаясь, добирается до ванной и включает холодную воду. В рот он ебал все эти отношения, чувства и прочую хуйню, как будто дерьма с Андрюхой ему недостаточно, надо было еще и в это влезть. Но он человек основательный. И по какой-то причине отпустить эту ситуацию... Не выходит.

Он смотрит на свое лицо в зеркало. Хуйня, что ни говори. Но он выяснит, почему эта хуйня так нужна страхоблядине, и почему никто больше его не видит. Выяснит, сколько бы времени на это ни ушло.