— Горшочек, вот скажи, - Шуту тыщехуйственно что-то от него надо, настолько ласково и вкрадчиво звучит его скрипучий голос. - А много у вас тут колдунов?

— Да не, - Михаил листает телевизионные каналы, но смотреть, как всегда, совершенно нечего. - Первый раз увидел, честно. Есть всякие... ну... целители там, экстрасенсы, е-мое, наебщики, короче. Деньги с людей только тянут, но хуйня все это. Я думал, их вообще не бывает.

— Пидарас!

— Бля, да не заводись ты! - Михаил швыряет в Шута пульт, но промахивается, и тот разбивается о стену: ну заебись теперь. - Надоело одно и то же по сто раз слушать!

— Меня унизили! - жуткое ебало, на котором застыл акулий оскал, возникает перед ним из темноты, щеки и нос обдает горячее дыхание. - Задета моя профессиональная гордость!

— Пф-ф, - Михаил поднимает согнутую в колене ногу, чтобы упереться Шуту в живот и не дать ему приблизиться: мало ли реально сожрет еще. - Профессионал нашелся, е-мое, страхолюдка-индивидуалка.

— Ты обо мне ничего не знаешь, - шипит Шут. 

Михаил пожимает плечами. Ну да. Можно сказать, мол, ты и не рассказываешь, но его и так не заткнешь, спизданешь такое - подпишешь себе смертный приговор. Михаилу совершенно не хочется слушать истории обо всей его родне до какого-нибудь стотысячного колена. С другой стороны, не помешало бы действительно что-то о нем знать. Кроме того, что он тоже колдун, который где-то потерял свое тело. Ну раз потерял, значит можно найти? Пока он его собственное не употребил. 

— Ладно. Надо успокоиться.

С этим заявлением своего невольного сожителя Михаил полностью согласен. Только выглядит это "успокоится" как-то странно. Шут выпирается в центр комнаты, загораживая своей жопой телек, и начинает раздеваться. Чтобы переодеться ему обычно достаточно только захотеть. Значит, стриптиз решил устроить. В принципе, Михаил не против. У Шута довольно красивая фигура. Он невысок, но хорошо сложен. Широкие плечи, красивый изгиб спины, жопа - персик, такой жопы у баб не встретишь, и бедра... 

— Что лежишь, Горшочек? - обманчиво ласково интересуется Шут. - Давай-ка, снимай к хуям это все.

— Зачем?

Вопрос, конечно, идиотский. Страхоблядина закатывает глаза, устало трет переносицу, "с каким долбоебом мне приходится жить" - читается во всей его трагической позе поверженного демона. Очень горячего поверженного демона с охуенной задницей.

— Будем взаимно снимать стресс. И безо всяких "стопарнись" на сей раз, понял?

— В жопу не дам, - Михаил почему-то поджимает под себя ноги, как будто в случае чего этого было бы достаточно. - Хуясе стресс он снимает!

— Я и не прошу, - Шут морщится: очевидно, на что-то подобное он все же рассчитывал, но не слишком верил в успех. - Просто передернем, считай по-братски, давай, ну.

В этот раз Михаил абсолютно трезв. Его не качает на приятных волнах алкогольного опьянения, не несет наркотическая эйфория. Поэтому все это воспринимается совершенно иначе. По пьяной лавочке все кажется очень простым и понятным, но по трезваку...

Пружины кровати скрипят под весом довольно плотного тела страхоебины. Оказывается, он не только ебло себе гримом измазал. У него и спина белая. Михаил фыркает: шутку-минутку в данном случае лучше отложить, Шут слишком серьезен, что само по себе выглядит странно и даже в некотором роде пугает.

— Так и будешь на меня пялиться, Горшочек? - Шут хлопает ресницами, изображая, очевидно, девственницу. - Или все-таки сорвешь мой цветок?

— Твой цветок сгнил уже, е-мое.

Неловкость. Алкоголь от этого избавляет. Всего пару пива пропустишь - и все, и слова нужные знаешь, и делать ничего не боишься. А без этого... Выходит то, что выходит. Точнее - ничего не выходит. По идее Шут должен был разозлиться. Выбеситься, как это раньше бывало, свалить обижаться куда-нибудь, хуй знает куда. Но в этот раз он почему-то решает иначе. Взгляд его странных глаз становится... внимательным? Мягким? Глубоким, обволакивающим, синим...

— Смотри на меня, - голос его звучит, кажется, сразу в голове. - Если тебе не понравится, мы сразу остановимся, идет? Но я же знаю, что тебе хочется. Я знаю, что тебе нравится. Я чувствую, как ты смотришь. И в прошлый раз...

— В прошлый раз я бухой был в говно, - упрямо возражает Михаил. - Я и не помню уже нихуя.

— А я помню.

Поцелуй получается горячим и кусачим. В прошлый раз Шут был более аккуратным, а сейчас... Будто хочет его сожрать. С одной стороны, это действительно больно, и вкус крови несколько отвлекает. С другой стороны, этого ему и не хватало. Страсти. Ощущения, что по тебе действительно сохнут, а не одолжение делают. Шут кусает и тут же лижет, трется бесстыдно своим елдаком о живот. Бесцеремонно хватает его за руки и кладет себе на жопу. Михаил не замечает, как впивается в нее пальцами, массирует, шлепает до сдержанного пока еще стона. 

Зубы впиваются в шею, ухо, плечо, грудь. Следом за ними - жадное прикосновение горячего немного шершавого языка. Широкие ладони Шута жадно блуждают по телу, в котором, как сам Михаил считает, ничего особенного вовсе и нет. Страхоебина обхватывает его бедрами и резко поворачивается на бок, увлекая за собой. Они лежат на одной подушке в полумраке комнаты, которую неплохо было бы проветрить. Что-то бурчит телек, свет от него ложится на плечи и бедра Шута причудливым разноцветным отсветом витража. 

— Скажи, Горшочек, - он проводит кончиком языка по ушной раковине, и от этой ласки стояк становится еще крепче: знает, сволочь, где надо. - Какая слабость может быть у колдуна?

Не дает ответить, сразу увлекая в поцелуй. Глубокий, душный, горячий, острый. Обхватывает пальцами оба члена и начинает двигать ладонью слишком медленно и жарко, так, что только перехватывает дыхание, скручивает в бараний рог что-то глубоко внутри, до боли, до животного желания взять инициативу в свои руки и ебать его так, чтоб всю дурь нахуй выебать.

— Любовь, - говорит Михаил, как только Шут отрывается от него. - Она... может быть источником силы... А может... И убить.

— Какой ты умненький, Горшочек, какой ты у меня сегодня молодец. За это полагается награда.

Почему-то становится холодно. Михаил открывает глаза и соображает, что Шут куда-то делся. Если он додумался съебаться в такой момент... Дыхание останавливается. Он не может ни вздохнуть, ни выдохнуть. Пошевелиться не может тоже. Тело замерло, превратилось в каменное изваяние, ебучий соляной столп. Потому что Шут никуда не делся. Он просто сполз ниже, и теперь зубы, которые до этого оставляли весьма заметные следы на шее и губах, едва ощутимо касаются члена. Надо бы испугаться по-хорошему, а ну как откусит, зубы у него острые, но страха почему-то нет. Только предвкушение. Колокольчики мягко звенят, когда Шут начинает двигаться. Медленно, не забывая обводить языком вокруг ствола, заглатывая по самые яйца. Вибрация от его утробного рычания сносит крышу без возможности восстановления. Михаил откидывается на подушки, закрывает глаза и расслабляется. Ну отгрызет и отгрызет, хули тут сделаешь.

Судя по тому как трясется матрас, Шут о себе не забывает, подрачивая свободной рукой. Почему-то при мысли об этом яйца сводит особенно сладко. Жалко здесь нет зеркала. И телек включен, так в отражении... Простонать что-то определенное не получается, потому что все слова вылетают из башки, когда кончик языка касается задницы, ласково проходится по яичкам, поднимается по стволу, обводит головку и стремительно разворачивается как огромный жаркий лепесток, когда голова Шута снова начинает движение вниз. Нет, так не пойдет, так он будет над ним издеваться пока самому не надоест. 

Михаил резко садится на кровати, хватается за ебучий колпак и срывает его к хуям. Колокольчики жалобно звенят. Шут выглядит охуевшим. Настолько, что даже не закрывает рот, и в этом его главная ошибка. Диспозиция меняется. Он все еще сосет, это правда, но теперь делает это так, как хочется Михаилу, и выглядит при этом как потасканная шлюха, которую до того переебал весь город, и этот образ чрезвычайно ему идет. Из огромных удивленных глаз текут слезы, потому что член во рту двигается слишком быстро и резко, упираясь головкой в горло. Он старается держать рот раскрытым в достаточной степени, чтоб не касаться зубами, и от этого выглядит еще более растерянно. И в чем-то, наверное, даже мило. О себе он, впрочем, все равно не забывает. Михаил чувствует, как бешено двигается его надрачивающая рука. Странные увлечения для того, кому так важно во всем быть победителем: ему на самом деле нравится быть отъебанным. 

Шут все-таки касается члена зубами, когда сам кончает. Только этого Михаилу, очевидно, и не хватает. Шут глотает все до последней капли, глядя ему прямо в глаза. В его взгляде нет обиды или злости. Только удовольствие от того, что он делает. Михаил впервые видит кого-то, кому так искренне нравится сосать.

— Че, е-мое, стресс твой как себя чувствует?

Чувствуется некоторая неловкость. Обычно после такого сразу уходят и больше не встречаются или женятся. Шут сидит на полу, прислонившись к кровати плечом, опустошенный и слишком тихий. Его глаза в полумраке будто бы немного светятся. Он поднимает руку и манерно промокает уголки рта подушечкой мизинца. Облизывается. Нащупывает колпак, надевает его, выравнивает. Оглядывается в поисках остальной одежды, пожимает плечами и тут же оказывается в "домашнем": знакомая растянутая футболка и спортивные штаны, разве что очков нет на этот раз. Шут подтягивается и доползает до тумбочки, чтобы закурить и раскинуться на кровати звездой, заняв все пространство.

— Заебись, - говорит он.

И в этом слове есть какая-то своя особенная поэзия.