Синцю лыбится гаденько так, вздëргивая полы своего камзола — тот, кто представился «Странником», лишь глаза закатывает. И что с этим парнем не так? Может, уронил кто в детстве?
— Уронил, уронил, — кивает Синцю в такт мыслям Странника и глупо пританцовывает, как бы завлекая, как бы дурачась, как бы ни о чëм не думая. Как бы обманывая своим ребячеством. Странник хмурится на высоту обрыва, на котором они стоят, и всë раздумывает, спихнуть Синцю вниз или нет.
Что ему стоит, в самом деле. Один раз уронили, и второй раз стерпит, да?
— Стерпит, стерпит, — шепчет Странник, перебинтовывая свежие ранения Синцю, брызжущие теперь самонадеянностью тупой. Тот откровенно угарает, ему инстинкт самосохранения отшибло напрочь, ему наслаждение невообразимое приносит боль (что-то на уровне мазохистическом, всë норм? может, к целителю сходить? к монахам? к отцу твоему? А МОЖЕТ К ТВОЕЙ МАМКЕ), ему в кайф Странника пугать своими выпадами-падениями-смертями. Вообще-то да, Синцю — смертный, в отличие от Странника. Синцю в курсе.
Синцю всегда в курсе всего-всего, на самом деле, и это бесит. Вымораживает. Да хватит таким умным быть, выскочка. Сейчас возьму и уронюсь сам, будешь знать, как лезть к отвергнутому и уроненному вниз головой. Дважды.
Надоел.
— Надоел, надоел, — кивает Синцю вслед, снова читая мысли, и Странник оборачивается с выражением полного ужаса: постой, с каких пор? подожди, давай я всë объясню, мне правда жаль, но мне пора идти, я не могу остаться здесь, с тобо—
— Обоюдно ведь. Обоюдно и потому честно, — Синцю лыбится так не-гаденько, что Странник хочет ему рожу в клочья разорвать, лишь бы вернул себе сарказм, лишь бы перестал говорить искренне, лишь бы стал прежним, немыслимым, беспощадным, дурацким, самонадеянным... знакомым и оттого родным. Странник не привык видеть, как Синцю ломается — высокий ж порог ведь? тебе не должно быть больно ведь? ты постоянно улыбаешься ведь? давай скорчись, давай станцуй, давай спрыгни с обрыва и крутани сальто, давай давай давай ура. — Надо же, а ты говорил, что справедливости не существует. Ну и мразь же ты.
Странник заезжает ему по челюсти, потому что надоел. Глупый, глупый, глупый Синцю, ну зачем ты драму выжимаешь, ну кто тебя просил на всëм белом свете вообще рождаться на свет? в такое время? не мог раньше, чтобы со Скарамушем встретиться? не мог позже, после отведённой Скарамушу вечности? совсем планировать не умеешь ничего? мразь.
Странник садится сверху и затыкает рот Синцю, наперëд зная, что он укусит.
— Не плюйся только, ублюдок мелкий, — скалится, скалится Странник, а у самого слëзы в раскрытый рот стекают. — Опять заставлю слизывать.
— Вали уже, вперëд навстречу самоуничтожению. Я тебя исправлять никогда не собирался.
— О, я в курсе. Мне это и не нужно было. Что, — наклоняется к самому уху, чтобы накапать на щëку Синцю, — до золотого героя снизошло озарение? что куклам тоже свойственно раниться?
Синцю плачет тоже.
Странник падает на него и упирается щекой в грудь. Чтобы сердце послушать, как бы своë собственное. Как бы не желаемое всем естеством: что ему стоит, в самом деле, разрезать кожу, раздвинуть рëбра и отнять-присвоить себе. В конце концов, однажды Синцю всë равно пообещается добровольно отдать. Назло Страннику.
Архонты, ну почему Синцю смертный. Заслужил ли Странник наказание таково? В кайф ли ему? Как жестока эта ваша хвалёная справедливость. Хоть сальто крути в прыжке с обрыва.