За окном мощными струями хлестал проливной дождь. Крупные капли ударялись об оконное стекло и стекали по его поверхности, как слезы Девы Марии. Я вернулся с занятий, промокший до нитки, и какое-то время обессиленно лежал в кресле перед полыхающим камином в общей гостиной. Поднявшись в свою тесную комнатушку, я сбросил с плеч мокрое пальто и, обернувшись, удивленно замер.
В полумраке у окна стоял темный стройный силуэт, который держал в пальцах сигарету. Дым мягкими струйками вился вокруг ее зажженного конца. Я едва различил знакомые черты точеного лица, которые вызывали у меня сакральный трепет, и горящие на нем глаза.
- Камиль? – с облегчением выдохнул я, шаря по стене рукой, чтобы найти включатель.
- Добрый вечер, Уильям, - произнесла девушка своим глубоким голосом и затянулась.
Мою убогую комнату заполнил тусклый свет. Казавшаяся на этом фоне Мадонной, сошедшей с полотна Рафаэля, Камиль молча курила, дождь барабанил по окну и крыше, а я стоял и чувствовал, как с мокрых волос мне на щеки капает вода.
- Пожалуйста, присаживайся, - спохватился я запоздало, пододвигая к ней стул.
Она благодарно кивнула и опустилась в него, закинув ногу на ногу. Я напряженно присел напротив нее на край идеально заправленной постели. Каждый из нас тяготился собственными размышлениями. Я все пытался понять, чем обязан ее визиту, ведь мы были едва знакомы, а она украдкой рассматривала меня, думая, что я не замечаю ее заинтересованности.
- Я слышала, ты перевелся сюда из Йельского университета, – бросила Камиль как бы невзначай, приняв более непринужденную позу. Я вновь ощутил то самое странное напряжение рядом с ней, природа которого до сих пор для меня была неясна.
- Этому способствовали определенные жизненные обстоятельства, - уклончиво ответил я.
- Насколько мне известно, оттуда исключают только за серьезные проступки, - задумчиво произнесла Камиль, прижав к обветренным губам палец. – Что, если, скажем, ты убил человека? – прошептала она, подавшись вперед и вперив в меня серьезный взгляд.
Я вздрогнул и ощутил неясный трепет перед ее обликом. Она была полна противоречивой притягательности. Ее красота была ужасна, и вместе с тем этот ужас волновал мою душу. Я не мог понять, почему она оказывает на меня такое гипнотическое воздействие, и ощущал себя беспомощным перед ней.
- Все менее прозаично, чем ты думаешь, - признался я, нервно поправив ворот рубашки.
- А жаль, - только и обронила Камиль, докуривая сигарету. Она лениво шевельнулась, чтобы заправить локон, упавший ей на лицо, за ухо, и я с внезапным смущением почувствовал мягкую мускусную дымку ее парфюма, исходившую от ее небрежно собранных в пучок темных волос.
- Раз уж ты теперь – один из нас, мы хотели пригласить тебя на небольшое традиционное собрание после заседания клуба, - произнесла Камиль, затушив сигарету. – Мы часто собираемся вместе и хотели бы узнать тебя получше.
«Вот как? Значит, я им интересен?» - подумал я, и не скрою, что в этот момент во мне взыграло тщеславие. Если бы я знал, к чему это приведет в дальнейшем, я бы не стал принимать их приглашение, однако судьба распорядилась иначе.
На первых порах, я был очень любопытен, а загадочные образы, в которые я трепетно облачил этих четверых, не давали мне покоя, поэтому мне хотелось приоткрыть завесу тайны, увидеть их «настоящих». И тогда я даже и помыслить не мог, что под внешним лоском может скрываться нечто темное, отталкивающее, пугающее. Они просто казались мне элитным обществом, в котором я всегда мечтал оказаться, и этим я объяснял себе их пренебрежение к остальным – тем, кто совсем не был похож на них: интеллигентных, старомодных и полных чувства собственного достоинства.
- Хорошо, - согласился я, понимая, что мы застряли здесь наедине до того момента, пока не прекратится этот ливень. – Хочешь выпить? – внезапно предложил я, припомнив о том, что в городе приобрел бутылку красного сухого вина «Семьсот семьдесят миль Каберне Совиньон». Иногда я позволял себе выпить в одиночестве и не видел в этом ничего предосудительного, хотя узнай об этом мои родители, они бы спохватились о том, что сын не только наркоман, но и безнадежный алкоголик. Камиль кивнула.
Я принес бокалы без ножки из общей кухни. Камиль из-под полуопущенных век наблюдала, как чистая рубиновая жидкость, как кровь, хлынувшая из раны, наполняет бокалы. Она пригубила напиток, слегка прикрыв трепещущие веки и перекатывая вкус вина на языке, после чего продекламировала:
- Меж тем, и кровь текла по нем,
И в горле сдавленном моем
Пылала жажда, как костер…[1]
- Мне нравится твой голос, - вырвалось у меня. Прикусив язык, я заметил на красивом лице Камиль выражение приятного удивления. Ее алые от вина губы были слегка приоткрыты и сложены в букву «о».
Чтобы справиться со смущением, я торопливо опрокинул в себя вино, что было большой ошибкой – я едва уловил приятные нотки вишни и ягодного варенья за спиртовым содержанием. Привкус отдавал легкой горчинкой.
- Ты знал, что раньше люди предпочитали пить горячее вино с пряностями? – поинтересовалась Камиль, покачивая жидкость в бокале. – В Античности в него добавляли мед, корицу, кажется, перец и еще что-то, но я не помню, что, и кипятили на медленном огне. Это рецепт пряного вина Марка Габия Апиция.
- Теперь я знаю об этом, благодаря тебе, - ответил я, вызвав у нее короткую улыбку.
- Откуда ты родом? – она посмотрела на меня удивительно пленительным взглядом. Меня интересовало, осознавала ли Камиль как губительно красива. Поразмыслив, я пришел к выводу о том, что она похожа на искусительниц с полотен прерафаэлитов, в которых всегда ощущалась некая разрушительная сила зла, может быть, именно это меня в ней так отталкивало и заставляло восхищаться одновременно.
- Из Вермонта, - коротко бросил я, надеясь избежать расспросов о семье. К счастью, Камиль была довольно тактична. – У тебя прелестный акцент.
- Спасибо, я работаю над ним, - сказала Камиль, оглядываясь вокруг. Ее взгляд упал на прикроватную тумбу, уставленную книгами. - Ты знаешь, что Хемингуэй страдал от алкоголизма?
- Это меня в нем и привлекает, - вздохнул я. – Как там говорил Ремарк? «Алкоголь – обезболивающее, приносящее облегчение воспаленным нервам».
- Значит, тебе нравятся драматичные гении, погребшие себя в пучине разрушительных страстей? – поинтересовалась она, усмехнувшись.
- Согласись, в них, определенно, есть привлекательность. На пути саморазрушения они вырвали свои имена из бездны, поглотившей остальных, лишенных таланта, - ответил я.
- Ты, определенно, должен быть одним из нас, - задумчиво заметила Камиль, потянувшись ко мне и легким жестом поправив мои волосы.
«Этого бы я и хотел» - подумал я, наблюдая за тем, как алые капли скатываются по стенке бокала.
Камиль обратила внимание на разложенные шахматы, которые я одолжил из общей гостиной, чтобы скоротать время с пользой.
- Давай сыграем? – она вопросительно посмотрела на меня, и я не смог отказать этому влажно поблескивающему лихорадочному взгляду.
Партия длилась около часа, и я был уверен в том, что выигрываю даже после пяти бокалов вина, которые я растягивал как мог. Камиль, выпившая значительно больше, выглядела озадаченной и слегка хмурила свои изящные брови, обдумывая ход. Я напряженно наблюдал за тем, как ее тонкие пальцы теребят черного коня, которого она поглотила белым слоном. Я подставил под удар свою белую ладью, но Камиль не обращала на нее внимания. Наконец, она взяла двумя пальцами черного слона и передвинула его на защищенное своим ферзем поле с1, таким образом завершая партию. Я еще некоторое время пытался осознать, что проиграл, когда на губах Камиль расцвела победная улыбка.
- Шах и мат, - констатировала она, заставив меня почувствовать себя крайне нелепо. Она разгромила меня с такой небрежностью, что невольно заставила меня восхититься ею.
Когда дождь кончился, мы с ней отправились в корпус имени Хамилтона Смита, где на третьем этаже в кабинете профессора Морригана проходили встречи литературного клуба. Мы явились раньше на четверть часа, и Камиль представила меня остальным членам их компании. Габриэль первым поднялся нам навстречу из обитого жаккардом кресла с резными деревянными подлокотниками и расцеловал сестру в обе щеки на французский манер, затем подал мне руку и крепко пожал ее со словами: «Рад видеть тебя среди нас, приятель». В глубоком кресле у горящего камина, издававшего уютный треск поленьев, сидел Джеймс, как всегда одетый в безупречный темный костюм и накрахмаленную рубашку с галстуком, и читал книгу.
- Здравствуй, - негромко произнес он, кивнув мне в знак знакомства, и вновь, сведя густые брови к переносице, углубился в чтение «Хладнокровного убийства» Капоте. Вся его поза и вид напомнили мне изображение Данте в аду с полотна Бугро. Он казался мне мрачным байроническим героем, и я одергивал себя каждый раз, когда ловил на мысли о том, что откровенно наблюдаю за ним.
Ада устроилась на подоконнике, подтянув колени груди, в красно-коричневом свитере крупной вязки и делала наброски углем в альбоме. Ее выцветшие светло-русые волосы, убранные за виски, небрежно падали на плечи. Увидев меня, она оторвалась от рисования, дружелюбно улыбнулась и протянула мне руку для рукопожатия. Я замер, любуясь ее прелестными тонкими пальцами с обломанными ногтями, запачканными углем, и она, кажется, смутилась от того, что я замешкался с рукопожатием, поэтому извинилась и торопливо вытерла руки хлопковой тряпочкой, которая лежала рядом. Я почувствовал себя непреодолимо глупо, но объяснения сделали бы все еще хуже, поэтому мне ничего не оставалось, кроме как скомканно произнести: «Рад знакомству».
Когда мы все перезнакомились, меня успели расспросить о моих интересах, и мы даже завели дискуссию о Рембо, стрелка перевалила за пять вечера.
- Он сегодня задерживается, - заметила Ада, принявшись зажигать свечи в старомодных громоздких канделябрах, которые стояли по углам комнаты.
Убранство кабинета профессора Морригана производило двоякое впечатление. Казалось, будто открыв дверь с позолоченной табличкой, на которой было написано имя нашего преподавателя, я переносился в другую эпоху. Эта дверь разделяла «наш» мир и остальной. Очутившись в этом кабинете впервые, я не сразу обратил внимание на его удивительную необыкновенность, так как был занят тем, чтобы произвести хорошее впечатление на своих новых знакомых. Однако в последующие собрания клуба я был более внимателен к деталям.
У профессора Морригана был довольно просторный кабинет, вдвое превышающий мою комнатку по размерам. Напротив двери располагались два больших окна с широкими подоконниками. Один из них по полному праву принадлежал Аде, а второй был заставлен диковинными растениями. Джеймс, разбиравшийся в них, однажды показал мне на одно из них – с яркими розово-лиловыми листьями в виде сердца, и произнес своим негромким, низким голосом:
- Ты знал, что это растение зовется каладиумом? Все его части чрезвычайно опасны для человека. Сок часто вызывает раздражение, а если пожевать немного его листьев, это может привести к затруднению дыхания.
- Но почему профессор Морриган держит подобные вещи в своем кабинете? – удивился я, ощутив неприязнь к этому красивому растению.
Джеймс пожал плечами.
- Как знать, - загадочно произнес он. – Иронично то, что его иногда называют Ангельскими крыльями.
- Да уж, действительно иронично, - нервно хмыкнул я.
Растения были незаменимой частью интерьера кабинета, оживлявшие его. Они горделиво стояли на своих изящных жардиньерках, превращая кабинет в подобие оранжереи. Стены были выкрашенные в роскошный цвет красного дерева, а под ногами у нас был вычищенный до блеска лаковый паркет, как в старинных бальных залах. Профессор Морриган очень любил атмосферу некоторой таинственности, поэтому часто наши маленькие заседания проходили под покровом сумерек, а комнату освещали лишь свечи, плакавшие воском. Это создавало более интимную обстановку, и мы все негласно разделяли это маленькое пристрастие нашего преподавателя.
Посередине кабинета располагались столы со стульями, обитыми мягкими чехлами – для нас, верных слушателей, а вдоль стены, перед этими столами, было расположено рабочее место профессора Морригана. Это был внушительного вида дубовый письменный стол, по обе стороны которого стояли маленькие изысканные этажерки для книг и бумаг. В правом углу располагалась уменьшенная копия статуи Давида из искусственного мрамора, которую профессору преподнес кто-то из его бывших учеников. Однажды Камиль в хорошем расположении духа одарила Давида быстрым, полным опьяняющей страсти поцелуем, и Габриэль, недовольно посмотрев на сестру, произнес:
- Этот кусок мрамора ждал того, чтобы превратиться в произведение искусства сорок лет. Не могла бы ты относиться к нему более почтительно?
- Это ведь не настоящая статуя, - парировала Камиль, фыркнув. – Однако трудно поспорить с тем, что даже бездушная копия так безжалостно прекрасна… - с этими словами она повисла на Давиде, чтобы вывести Габриэля из себя, но он только смерил ее тяжелым взглядом.
Иной раз я удивлялся их отношениям. В какие-то моменты они были неразлучны – заканчивали друг за друга предложения, дурачились, оживленно спорили, а в какие-то я почти кожей чувствовал нависшее между ними напряжение: в такие дни они не разговаривали друг с другом, и Камиль была так зла и казалась одновременно несчастной, что мне становилось жаль ее. Габриэль вел себя так, будто сестры не существует и демонстративно игнорировал ее просьбы, обращенные в пустоту. Эти дни были самыми тяжелыми для всей группы, так как выносить это давление было невыносимо.
По другую сторону от стола профессора Морригана стоял небольшой книжный стеллаж из тисового дерева, на стенках которого застыли янтарные капельки смолы. В нем можно было найти «Илиаду» Гомера, «Графа Монте-Кристо» Дюма в двух тяжеленных томах, «Красное и черное» Стендаля, «Монахиню» Дидро, «Государя» Макиавелли и прочие образцы классической литературы, которые мы все так любили. Под стеллажом находился небольшой шкафчик, в котором профессор Морриган хранил превосходный фарфоровый сервиз на двенадцать персон. Блюдца и чашечки были украшены цветами кисти Элизабет Хорнинг (по словам Ады) и золотой каймой. Нутро чашек также было позолочено, и когда мы пили крепкий английский чай, блики от свеч подсвечивали напиток внутри них, делая его похожим на расплавленное золото.
Позади наших мест располагался изумрудный гобелен, расшитый золотыми нитями. Он изображал сцену охоты на оленя Пауля де Воса, где разгоряченные азартом собаки вцепились и терзали зубами несчастную жертву, а могучий благородный олень, встав на дыбы, хрипел и пытался сбросить с себя охотничьих псов. Картина производила неприятное впечатление, и я считал ее откровенно безвкусной. Камиль как-то не преминула заметить, что это оттого, что на картине нет крови. По ее мнению, только вид настоящих страданий мог вызвать эмоции от искусства. Я поразился ее странному размышлению, но вместе с тем, в моей душе ничего не воспротивилось ее словам. Мне показалось, будто она знала, о чем говорила, поэтому я тогда лишь молча кивнул в ответ.
Еще в кабинете располагались мягкие жаккардовые кресла с подушками, камин напротив окон, огонь в котором разводил Джеймс, так как в помещении обычно было сыро и промозгло, и небольшой диван, в котором мы просиживали с книгой в руках в ожидании нашего профессора и грея у окна озябшие руки. На каминной полке стояли старинные часы, которые давно перестали ходить, но профессор Морриган почему-то не торопился с ними расстаться. В этом кабинете все имело какой-то неотразимый дух старины и вызывало ностальгические ощущения.
Наконец, когда рабочие настенные часы над столом профессора Морригана пробили полшестого, явился и он сам в изысканном старомодном плаще и шляпе. С его черного зонта стекали капли воды.
- Добрый вечер, amici mei[2], - поприветствовал он нас. Мы поздоровались нестройным хором голосов и заняли свои места за столами. Впереди сидели Камиль и Джеймс, за ними Габриэль с Адой и, наконец, пустующее место позади было, по всей вероятности, отведено для меня. – Уильям, - заметив мое замешательство, произнес профессор Морриган приветливо. – Рад видеть тебя среди нас. Ты уже со всеми познакомился?
Я робко кивнул.
- Что же, прекрасно, тогда не будем медлить и перейдем к обсуждению темы нашего сегодняшнего диспута, - вдохновенно произнес профессор Морриган, опершись о край стола и обведя нас всех взглядом. – Как вам кажется, что такое свобода?
- Возможность следовать своим желаниям, - ответил Габриэль, подперев щеку кулаком.
- Способность принимать решения самому, - добавила Камиль.
- Мироощущение? – неуверенно обронил я.
- В какой-то степени, да, - согласился профессор Морриган. – Это понятие менялось на протяжении развития человечества. Вот, к примеру, возьмем Античность. Что за «свободу» принимали Сократ или Платон? Вспомните.
- Стремление к благу, - проговорил ранее молчавший Джеймс.
- Можете ли вы согласиться с его трактованием? – поинтересовался профессор Морриган.
- Не совсем, - произнесла Ада. – Допустим, для некоторых из нас свобода – это стремление удовлетворять свои желания. Но эти желания далеко не благостны. И тем не менее, мы в своей свободе хотим добиться их осуществления.
- Платон принимал свободу за служение во благо обществу, - добавил Джеймс. – Но что, если мои желания никоим образом не служат обществу, а только моим собственным эгоистичным побуждениям?
- Отлично. Понятие «свободы» Античности нам не подходит. А как вам, дорогие друзья, точка зрения стоиков? – поинтересовался профессор Морриган. – Эпиктет говорил: «Свободен тот, у которого все происходит по собственным решениям».
- Позвольте не согласиться, - я тоже решил внести лепту в свою полемику. – Некоторые жизненные обстоятельства не зависят от наших решений. Допустим, я не принимал решения родиться на этот свет. Следовательно, наша воля изначально зависит либо от судьбы, либо от случая.
- Замечательный контраргумент, - согласился профессор Морриган. – Чего бы нам, людям, хотелось больше всего?
- Жить, - произнесла Камиль с горящими глазами.
- И властвовать над сущим, - голос Джеймса, казалось, в эту минуту был соткан из бархата.
Они посмотрели друг на друга, и Джеймс коротко улыбнулся Камиль так, словно они одни делили какую-то тайну, которая была недоступна нашему пониманию.
- Возможно, это и значит быть свободным? – вдохновенно произнес профессор Морриган, обведя всех нас взволнованным взглядом. – Только вспомните «волю к власти» и «волю к жизни» Ницше! А ведь он оказался прав. Что движет людьми?
- Амбиции, - четко и громко проговорил я, уже заранее знавший ответ на этот вопрос. Это то, что двигало мной. То, что заставляло меня равняться на профессора Морригана и его студентов. То, что должно было привести меня к лучшей жизни.
- Именно, Уильям, - кивнул профессор Морриган. – Все мы, так или иначе, мечтаем добиться свободы и готовы пойти ради этого на многое. Вы никогда не задумывались над тем, что стоит на пути к свободе человека?
- Наверняка, то, что его ограничивает, границы свободы другого человека – духовные и телесные, - предположила Ада.
- И вновь здесь мы обратимся к философии Ницше. В своих трудах он определял свободу как способ самореализации личности. Только свободный человек может заявить о себе, встать на путь сверхчеловека, - профессор Морриган поправил свое изящное пенсне. – И эта свобода, о которой он говорит, может быть достигнута только путем переоценки ценностей. Моральные и религиозные устои, сложившиеся в обществе, подавляют свободу человека, следовательно, нужно пересмотреть их. Мы подчиняемся общественным нормам, не задумываясь о том, соответствуют ли они нашим собственным желаниям и убеждениям, вследствие чего у нас возникает внутренний конфликт. Какой?
- Мы чувствуем себя несвободными, даже если общество и закон предоставляют нам свободу слова, свободу выбора, свободу мысли, - пожал плечами Габриэль.
- Мораль – орудие слабых, - добавил Джеймс.
- Верно. Вот почему Ницше призывал нас освободиться от навязанных убеждений и создать собственную систему ценностей, которая будет удовлетворять нашим желаниям. Только так можно усмирить этот внутренний конфликт и преодолеть ограничения на пути к свободе, —заметил профессор Морриган. – Наша воля – это главный инструмент, который поможет добиться свободы. Без воли невозможно разрушить преграды, которые отделяют нас от истинной свободы.
- Профессор Морриган, - обратилась к нему Камиль. – Если для того, чтобы стать свободным, нужно избавиться от понятий всякой морали, можно ли прийти таким образом ко вседозволенности?
- А чем, по-твоему, отличаются эти два понятия? – вопросил в ответ профессор Морриган. – Что есть «свобода», а что есть «вседозволенность»? Где связующая нить между ними?
Мы некоторое время молчали в раздумьях. И хотя вопрос был задан Камиль, почему-то он затронул нас всех.
- Что же, похоже, я знатно утомил вас своими размышлениями, - усмехнулся профессор Морриган, истолковав наше молчание по-своему. – Давайте перейдем к более приятной части нашего совместного вечера.
После его предложения Габриэль и Ада заметно оживились. Мы соединили столы вплотную и уселись в круг вместе с нашим преподавателем. Я ощущал себя крайне неловко, будучи погруженным в подобную интеллигентную и дружескую атмосферу впервые, поэтому слегка мялся. Профессор Морриган разлил терпкий травяной чай по чашкам и поставил на стол блюдо с фруктами: сочный инжир кроваво-алым нутром влажно поблескивал в свете свеч, зерна раскрытого граната как капли крови были рассыпаны по блюду, осенние яблоки сорта Пепин шафранный с пряным вкусом из позднего урожая манили впиться зубами в плотную сочную мякоть.
Я отчетливо запомнил, чем был окутан первый вечер в этом обществе для меня. Слабый ветерок от наших движений заставлял трепетать пламя свеч, терпкий аромат чая, мускусные духи Камиль, смоляной запах кружили голову. Габриэль жарко спорил и касался меня своим плечом – в таинственном свете свеч, объятый отражением их пламени, он казался мне херувимом, ниспосланным с небес. Ада с затуманенным взором вслушивалась в чужие речи, мечтательная витая в облаках и являла собою зрелище, вызывавшее подлинное наслаждение. В какой-то момент я забылся и потерял нить разговора, наблюдая за тем, как ее влажные губы, измазанные соком инжира, впиваются в его податливую мякоть, и мне бы хотелось, чтобы эти губы также впились в мою плоть. В ее глазах с поволокой отражалось слабое пламя свеч, и эти очи напоминали мне ясные глаза Афины Паллады, в которых светилась божественная мудрость.
- Я поняла, - наконец, промолвила Камиль, заставив все взоры обратиться к ней. – Ницше, кажется, говорил о том, что свобода связана с ответственностью, так? Каждый должен нести ответственность за свои поступки, продиктованные его ценностными установками. Но «безнаказанность порождает вседозволенность». Следовательно, вседозволенность – это полная свобода, не обремененная последующим наказанием?
- В этом есть смысл, - отозвался Джеймс, нарушив возникшую тишину. – Вот почему понятия «свобода» и «вседозволенность» так тесно переплетены между собой. Ведь только вседозволенность может сровнять человека с Богом, гарантировать нам ощущение полной свободы.
Эти мысли были тревожны и темны, но мой разум не воспротивился им, потому что был согласен со всем, что сказано. Это должно было заставить меня задуматься над личностями моих новых «друзей» еще тогда, но я не видел в этих мыслях ничего пугающего, так как мне они казались обычными рассуждениями высших умов.
- Осторожнее, друзья мои, - рассмеялся профессор Морриган. – Вкусив раз ощущение вседозволенности, вы не сможете остановиться, ибо оно весьма опьяняющее в своей сущности…
- Чем же плохо поддаться абсолютной свободе? Разве это не то, о чем все мечтают? – вопросил Габриэль, испытующе посмотрев на профессора Морригана.
- Это великое искушение, - предупредил его профессор Морриган. – А искушение иногда может оказаться роковым. Но довольно об этом на сегодня, продолжим обсуждение этого вопроса на следующем собрании. А вы на досуге поразмышляйте, что может принести человеку ощущение вседозволенности и сделайте соответствующие выводы.
На этом мы кончили наше заседание, и после него я со своими новыми знакомыми направился к Джеймсу, где мы планировали продолжить вечер за выпивкой и познакомиться поближе. Пока мы шли по кампусу до его машины, снова начал накрапывать мелкий дождь. В воздухе тянуло сыростью. Небо было затянуто завесой туч. Из-за леса на территории кампуса надвигался густой белесый туман, который клубился у изножья деревьев. Погода была прескверная, и Габриэль и Камиль вполголоса ругались на французском из-за того, что он забыл зонт дома.
- Это правда, что ты учился в Йеле? – поинтересовалась у меня Ада, поравнявшись со мной. – Я слышала, туда берут только самых умных.
- Или тех, у кого есть деньги, - хмуро отозвался я.
- Но ты явно принадлежишь к первой категории, - улыбнулась она.
Фраза прозвучала невинно, но я почувствовал себя слегка задетым. Я предполагал, что все они происходят из обеспеченных семей и деньги для них не проблема, однако я подобным расточительством похвастаться не мог.
- Каково это – учиться там? – вновь спросила она после минутного молчания.
- Постоянно ощущаешь себя не на своем месте, - признался я, кутаясь поплотнее в шарф.
- Просто тебе не подходило это место, вот и все, - ответила Ада, небрежно дернув плечами.
- Наверное, - согласился я.
Когда мы все уселись в машину, Джеймс завел мотор – я пристроился на заднем сиденье, зажатый между Адой и Габриэлем, которые предложили мне дорогую изысканную сигарету «Dunhill International», а Камиль заняла переднее сиденье рядом с водителем. Джеймс водил изысканный черный «Oldsmobile Cutlass» с блестящим корпусом. В машинах никто из нас не разбирался, но мне казалось, что этот автомобиль прекрасно дополняет строгий элегантный образ Джеймса, и я был уверен, что остальные согласятся с этим утверждением не меньше моего.
Джеймс был богатым наследником нефтяных магнатов и приехал учиться из Луизианы. Я был удивлен, что он предпочел отдаленный Нью-Гемпширский университет более престижным и знаменитым университетам из Лиги Плюща, но уже после нашего более близкого знакомства начал понимать, что Джеймсу подобные места не подходили, так же, как и мне. Он терпеть не мог шума, был очень педантичен, немногословен и избирателен по отношению к своему кругу общения. Всех нас объединяло одинаковое презрение к незрелой молодежи с их разгульными вечеринками, ветром в голове и неумением отличить Толстого от Достоевского.
Вместо того, чтобы жить в общежитии для первокурсников в Дареме, он снимал роскошный дом в соседнем городе – Дувре. Дом представлял собой обшитое красными панелями двухэтажное строение с белой террасой, треугольной крышей и каменной дорожкой, ведущей к дому через небольшую неухоженную лужайку, покрытую разноцветными листьями от деревьев, что густо разрослись рядом с домом. На террасе стояли два кресла, на спинку одного из которых был небрежно закинут клетчатый плед и небольшой столик, на котором стояло цветочное кашпо.
Войдя в дом, Джеймс включил свет в прихожей. Мы столпились за его спиной, пока он любезно принимал наши пальто, шарфы и плащи и вешал их на напольную вешалку-треногу. Я случайно споткнулся о подставку для зонтов, но к счастью, не успел перевернуть ее содержимое. Камиль и Габриэль как завсегдатаи этого дома устремились в гостиную первыми. Она располагалась слева и можно было увидеть сквозь арочный проем камин и софу, а передо прихожей находилась старая скрипучая деревянная лестница, которая вела на второй этаж.
Изнутри дом был отделан темными деревянными панелями. В гостиной у окна располагался большой круглый стол, на котором лежали в беспорядке фишки для покера. Над столом висела репродукция «Аполлона и Дафны» Уотерхауса в резной позолоченной рамке. Перед камином стоял небольшой светлый диван со взбитыми подушками. На каминной полке в ряд располагались книги. Я провел пальцем по их корешкам, читая названия: «Отверженные» Гюго, «Моби Дик» Мелвилла, «Критика чистого разума» Канта, «Фауст» Гете, «Капитал» Маркса, «Государство» Платона и другие. В доме не было телевизора. Я поинтересовался, почему.
Джеймс в это время был на кухне, поэтому мне ответила Камиль.
- Джеймс ненавидит телевидение и считает, что это непрерывный поток бесполезной информации, который засоряет мозг, - сказала она.
- Но как же тогда узнавать мировые новости? – поинтересовался я в изумлении его категоричностью.
- Он выписывает газеты, - произнес Габриэль.
- Это так старомодно, - закатила глаза Камиль.
Наконец, Ада, готовившая нам коктейли на кухне, вошла в гостиную с подносом, на котором стояли бокалы с мартини. Джеймс принес бутылку вермута и портвейн.
- За наше знакомство, - звонко произнесла тост Ада, подмигнув мне, и мы все чокнулись бокалами с мартини. Коктейль был отменный. Это был просто мартини, но, допив его, я ощутил, как мое сознание стремительно смазывается. «Я что, опьянел с одного бокала мартини?» - простодушно удивился я, глядя на то, как остальные уже принимаются за портвейн.
Кажется, сначала мы обсуждали, правда ли Ван Гог отрезал себе ухо, из-за чего Камиль и Габриэль, придерживавшиеся противоположных взглядов, едва не поругались, после чего все спросили у меня, что я думаю о Ван Гоге, и я буркнул что-то навроде: «Ничего не думаю, кроме того, что он страдал от безвестности и бедности всю свою короткую жизнь, прямо как я», разрядив этим атмосферу. В порыве откровенности, я признался, что из Йеля меня отчислили из-за того, что я пытался экспериментировать с веществами, затем Джеймс сообщил, что в возрасте шестнадцати лет случайно устроил пожар в своем доме (мы все в удивлении воззрились на него в этот момент), Камиль и Габриэль рассказали, что из-за них развелись родители (причем, Камиль в присущей ей ироничной манере насмехалась над их искренней надеждой на то, что второй ребенок точно спасет трещащий по швам брак), а Ада заявила, что просто-таки ненавидит своих чопорных родителей, которые не дают ей спокойного житья.
Все произошедшее я запомнил исключительно отрывками, а после пяти порций вермута на меня накатила эйфория. Я был расслаблен и, с удовольствием наблюдал за Адой, которая смеялась в ухо Габриэлю, Камиль, меланхолично курившей с головой ее брата на плече, Джеймсом, который, прикрыв глаза, слушал их разговоры с папиросой в руке. Мой взгляд был расфокусирован, и слова остальных доносились до меня, как будто сквозь толщу воды.
- Тебе нравится наше общество, Уильям? – поинтересовалась Ада, протянув ко мне руку и сжав мою влажную ладонь в своей. Я кивнул, потому что не получалось облечь свои чувства в слова. Ее большой палец погладил мою ладонь изнутри.
- Ты бы хотел, скажем, стать нашим другом? – усмехнулся Габриэль, вытянув сигарету из тонких пальцев сестры, несмотря на ее возмущение, и глубоко затянувшись. Я вновь кивнул, будучи уже, кажется, в таком состоянии опьянения, что был готов сказать «да» на все, что они мне предложат.
- Тогда давай посмотрим, на что ты готов пойти, чтобы статью одним из нас, – произнесла Камиль, и остальные загадочно переглянулись друг с другом.
Я откинулся на спинку стула, и Джеймс налил мне еще портвейна. Камиль встала из-за стола и через некоторое время вернулась с бархатным свертком, который торжественно водрузила на стол. Она развернула сверток, и внутри него оказался нож с тонким лезвием и черной рукоятью. Я, в опьяненном замешательстве, переводил взгляд с нее на остальных и обратно.
- Мы подумали, что было бы неплохо скрепить нашу дружбу кровью, как это делали в старые добрые времена, - пояснила Камиль, взяв нож в руку. Блик света прокатился по лезвию.
- Вы, верно, решили надо мной подшутить? – заплетающимся языком вопросил я, чувствуя некоторое замешательство от ее предложения, после чего меня пробрал необузданный смех.
Но никто не смеялся, кроме меня. Лица всех присутствующих были крайне серьезны, а Камиль даже помрачнела, когда я рассмеялся ей в лицо.
- Нет, - наконец, нарушила молчание Ада. – Чтобы стать одним из нас, ты должен пройти посвящение. Все мы в свое время делали это.
- В старину, - продолжил Джеймс, - многие клятвы и договоры заключались на крови. И мы посчитали, что этот небольшой обряд инициации сплотит нас гораздо сильнее, чем обычное знакомство за бокалом вермута.
Я уже не смеялся, а смотрел на них во все глаза. Тело налилось тяжестью, в лицо словно плеснули холодной воды. Они все ждали, что я скажу, а я только и мог что едва шевелить непослушными губами от шока.
- Это не так уж и страшно, и вовсе не больно, - заговорила Камиль. В ее низком чарующем голосе было что-то, что подействовало на меня успокаивающе. – Смотри, - она показала мне раскрытую ладонь и медленно сделала на ней длинный надрез.
Рубиновые капли крови скопились в нем и тут же потекли за рукав рубахи по ее запястью. Я тяжело дышал и загнанно смотрел на нее, а лицо Камиль выражало полнейшее удовлетворение моей беспомощностью. Габриэль притянул ее израненную руку к себе и нежно слизал капли крови, повергнув меня в еще большее смятение. Я наблюдал за тем, как один за другим, они передавали нож друг другу и делали надрез на ладонях. Последним был Джеймс. Я очнулся, когда увидел, что он уже некоторое время сидит, протягивая мне нож, лезвие которого было опоено их общей кровью, и молча смотрит на меня исподлобья, словно ожидая, решусь я или нет.
- Либо ты с нами, - произнесла Ада.
- Либо нет, - закончил за нее Габриэль.
- Tertium non datur[3], - возвышаясь над всеми, отчеканила Камиль.
Я взял нож дрожащими руками и быстрым рваным движением нанес себе увечье. Кровь радостно хлынула из раны, и все ободряюще закричали, а Джеймс не сводил с меня своего пугающе спокойного темного взгляда. Словно в бреду, я помнил, как мы касались окровавленных ладоней друг друга и произносили: «Vive ut vivas[4]». Затем кто-то, кажется, Ада, я уже не помнил точно в сутолоке событий, разлил вино и окропил его нашей кровью.
В ту ночь наши губы были алыми от крови и вина и, кажется, в ту ночь я совершил непоправимую ошибку, связав себя с этими людьми. Сделав несколько глотков, пока Камиль придерживала мой бокал и не давала мне отстраниться, я почувствовал, как мне становится дурно от привкуса крови и ее запаха. «Только бы не стошнило, только бы не стошнило», - думал я, дрожа будто в лихорадке. Зубы застучали о край бокала. Кровавое вино полилось по моему подбородку, потекло к груди. В глазах потемнело, образы перед моими глазами расплылись в одно большое темное пятно, и я обмяк на стуле, потеряв сознание.
Утром я проснулся от того, что кто-то легко водил по моему лицу пальцами. Вздрогнув, я вынырнул из оков сна и увидел, что на краю постели сидит Ада и с улыбкой смотрит на меня. Я смутился, так как почувствовал, что был совершенно обнажен. К счастью, одеяло не успело сползти с моего живота, и это избавило меня от конфуза. Я натянул его повыше и сел в постели.
- Доброе утро, - произнесла Ада, выглядя довольно свежо. – Я пришла, чтобы пригласить тебя на наш дружеский совместный завтрак в честь пополнения нашего клуба. Как себя чувствуешь? – поинтересовалась она, заметив, что я щурюсь от утреннего света.
- Разбитым вдребезги, - заявил я, касаясь раскалывающейся головы.
- Мы вчера довольно прилично выпили, - заметила Ада обеспокоенно. – Помнишь что-нибудь?
Я покачал головой. Мысли были словно в тумане.
- Ладно, мы будем ждать тебя внизу, - произнесла девушка и выпорхнула из комнаты.
Оглядевшись, я кое-как сообразил, что нахожусь в одной из просторных гостевых комнат в доме Джеймса. Потолок был выбелен, я лежал в огромной кровати с балдахином. Рядом с ней на тумбе был стакан воды и записка, подписанная изящным почерком Камиль: «Ждем тебя внизу». Я в три глотка опустошил стакан и со стоном повалился обратно на подушки, не в силах выносить отвратительное самочувствие. Более того, я мучился вопросом, куда подевалась моя одежда, если я вчера заснул в ней? И кто перенес меня из гостиной в комнату? Вероятно, нужно было поблагодарить Джеймса за заботу, но я пребывал в некотором ошеломлении их вчерашней выходкой. Вспомнив о ней, я вдруг обратил внимание на свою ладонь. Она была аккуратно перевязана. Торопливо размотав бинты, я рассмотрел затянувшийся надрез со всех сторон, словно пытаясь убедить себя в том, что это был не сон и никакая не шутка. Мы серьезно скрепили наши зародившиеся отношения кровью. Это никак не укладывалось у меня в голове. И хоть ритуал и был безобидный, я ощущал некую угрозу, которая таилась во всем этом действе, но не до конца проснувшийся мозг просто решил не придавать этому значения.
Накинув на себя шелковый халат, оставленный в изголовье кровати, я умылся и, пригладив волосы, как был, босой, спустился вниз. Все уже сидели за столом и ждали моего появления. Завтрак был накрыт на пять персон. Я окинул взглядом кофейник, яичницу с тостами, поджаренные румяные сосиски, и от вида этого великолепия мой голодный желудок заурчал, несмотря на то, что от запаха еды меня воротило.
- Только посмотрите на него, - засмеялся Габриэль, уже щедро намазывавший булочку маслом и джемом. – Настоящий Джей Гэтсби.
- Если бы я еще и был нуворишем, как он, было бы просто замечательно, - хриплым ото сна голосом отозвался я.
- Один из нас, один из нас, один из нас! – воскликнула Камиль, подняв бокал и отсалютовав мне, после чего этот клич подхватила дружно вся группа. Даже Джеймс позволил себе скромную улыбку.
Глядя на их светящиеся лица, я вдруг испытал ни с чем не сравнимую гордость за то, что стал частью их элитного клуба, и ничто в этот момент не могло убедить меня в том, что вместе с тем я, возможно, стал частью неизбежного зла. Я был просто опьяняюще счастлив. Я был одним из них.