«Наркоманы — знатные притворщики.»

— Майкрофт Холмс

×××

Антон чувствовал, как внутри него скапливается что-то.

Что-то тягучее, чем-то похожее на тревогу, нарастающую с прогрессивностью придавленной улитки, сгустившееся в одной точке где-то за ребрами, стягивающее грудную клетку в одну пульсирующую мышцу, что-то, что душило и не позволяло сделать полноценный вдох. И он бы рад спихнуть симптомы на легкомысленное отношение к собственному здоровью — господи, он был торчком, легкомысленнее этого мог быть только променад по проезжей части М-4 с повязкой на глазах, — но сомневался, что распахнутая форточка в ванной, извечно раскаленной до состояния бани, где эта самая форточка не то что не давала никакого охлаждающего эффекта — казалось, будто сего маленького квадратика в стене не существовало вовсе, вообще имела к этому какое-то отношение. Где-то на задворках, самым мрачным и параноидальным уголком своего разума он понимал: что-то надвигается. Спокойствие в его жизни за редким случаем задерживалось так надолго, если взять в расчет то, что на этот раз оно было создано чужими силами и без вмешательства самого Шастуна, который обычно это самое спокойствие уничтожал самым извращенным образом. И, наряду с этим, он ощущал вновь подступающую к горлу тошноту.

Антон не был уверен и не мог точно сказать, сколько времени прошло с того момента, как Арс, великодушно швырнув ему грязный окурок, оставил парня коротать вечер как его душеньке будет угодно. Несмотря на изрядно затекшие мышцы, все это время Антон продолжал сидеть в прежней позе, обхватив колени, прижавшись подбородком и губами к мягкой ткани штанов, угрюмым взглядом созерцая пепельное пятно от самокрутки и ее саму на белом пододеяльнике. Взбудораженное сознание подкидывало отрывки событий прошедших дней к случившемуся накануне, как бы намекая об очевидной их связи, которую вымотанный общим недомоганием Шастун предпочел бы игнорировать и дальше, но, к сожалению, даже в паршивом состоянии не терял доброй половины аналитических способностей и, чего греха таить, личного интереса.

Сдвинувшись, наконец, с места, он поднялся, окинул бычок равнодушно-презренным взглядом и, намеренно не сдвинув его даже на миллиметр, вышел в коридор. В нем ощеривалась и царапала острыми иглами задетая гордость — право, порой даже ему самому был смешон сам факт ее существования, да еще в таком количестве, — насильно теснившаяся с тем самым «интересом» и невыносимой тошнотой, что, как ни странно, и послужила причиной его поползновений. Блевать на белесые, несмотря на образовавшееся черное пятнышко, покрывала, которые, возможно, никто не намеревался менять ему в ближайшее время, было бы тупо и просто чудовищно, тем более на трезвый рассудок — вольготно тошнить на них он мог лишь в приступе ломки, и отчасти было радостно осознавать, что никто не заставлял его менять постель и застирывать белье в тазике, ведь на то здесь был невероятно терпеливый Арсений и его шайтан-машина в углу ванной комнаты. Впрочем, как уже было замечено однажды, Антон не любил быть грязным, ровно как и жить в грязи.

Кругом вновь царила тишина. Спальню Арсения по обыкновению оберегала толстая, наглухо захлопнутая дверь, отвратительно-настораживающая в своей чопорной целостности, сквозь полумрак она вглядывалась в ответ с самым что ни на есть враждебно-надменным видом, который только можно было себе представить — конечно, если хоть кто-нибудь в здравом уме когда-либо приписывал человеческие черты гребаной лакированной деревяке. Дверь в ванную была закрыта и свет больше не горел; краем глаза скользнув по гладкой — но не столь гладкой, как дверь в спальне Арсения — поверхности, Антон сутулой тенью прошмыгнул в конец коридора, где вскоре свернул в залитую мягким светом кухню.

На краю кухонного островка одиноко ютились недопитая бутылка виски, немытый пустой стакан и обыкновенный белый — вообще-то, он был бежевым — домашний телефон с невероятной длины проводом, пролегающим через весь дом, в раковине сгрудились грязные тарелки, вилки, ложки, ножи и пара бокалов, до которых, как ни странно, никому не было дела. Комната пустовала, и что-то подсказывало, будто весь дом опустел тоже: они были здесь совсем одни — Антон и грязная посуда.

Застыв в дверях, Шаст простоял так еще минуту, дыша через нос глубоко и размеренно, всматриваясь в детали окружающих его вещей. Он обогнул островок, скользя по краю столешницы кончиками пальцев, приблизился к полупустой бутылке и, игнорируя пристроившийся рядом стакан, снял крышку и прильнул к горлышку, запрокинув голову; закашлялся с непривычки и дал себе пару секунд, сморгнул выступившую на глаза влагу и вновь принялся глотать обжигающую дрянь, которой так дорожил хозяин его бетонной клетки.

Стеклянное дно, звонко стукнув, опустилось на деревянную крышку стола; по стенкам бутылки в небольшое углубление скатились янтарные капли и, слившись воедино, образовали тонкий ободок. Коротким ногтем он отбивает на ней одному ему понятный ритм, пока помутневшие зеленые глаза поочередно впиваются то в дисковую панель телефона — подмывает набрать номер Вади и вывалить весь скопившийся шлак, в надежде, что тот найдет способ вызволить его отсюда, — то в закрытые дверцы навесных шкафчиков, которые уже спустя полминуты он распахивает по очереди.

Верхние шкафы оказываются совершенно бесполезными, поэтому парень спускается ниже, плюхается на непривычно холодный пол, от которого голые ступни уже давно превратились в ледышки — Антон садится на них задницей и холодные ноги тут же окунаются в мягкое тепло домашних треников, — и в закромах крайнего стола находит целый контейнер, забитый пилюлями под завязку, но все они относились либо к болезням глотки, либо служили каплями от сухости глаз, а некоторые и вовсе носили непереводимые названия и хранили в себе целые папирусные свертки-инструкции, которые даже боязно было разворачивать — гормоны, антидепрессанты, успокоительное, и посреди всего этого добра не нашлось ни единой чертовой таблетки, способной хоть как-то утихомирить его приступы тошноты.

Переливающиеся на свету блистеры один за другим катапультируются на пол, образуя вокруг Шастуна блестящий медикаментозный полумесяц, как будто он был не просто горе-наркоманом, а горе-наркоманом со значительными сдвигами в башке — эта мысль маячит перед ним всего четверть секунды, после чего сменяется легким испугом и последующим за ним раздражением, вызванными внезапным появлением высокого темного силуэта в не менее темном проеме двери.

— Что ты делаешь? — от Арсения веет холодом в прямом и переносном смысле, ведь на нем все еще надето припорошенное снегом пальто, и руки, с покрасневшими от мороза кистями, стянутые толстой тканью в плечах, претенциозно сложены на груди, а брови смещены к переносице, такой же морозно-красной, как и кончик его носа, и скулы, и неизменно гладкий подбородок, хотя голос звучит ровно и спокойно, с едва уловимой хрипотцой от недавно выкуренных сигарет.

Теперь, когда он знает, что все это время Арсений торчал где-то на улице, а не за закрытой дверью своей спальни, идея позвонить Ваде показалась ему еще более взбалмошной и необдуманной — приедь он вызволять Шастуна, домой бы вернулся с простреленной задницей, — и, к счастью, все еще неосуществленной.

— Таблетки ищу.

— Я не храню наркоту на кухне.

Антон досадно мнет губы, косится на возвышающегося над ним Попова и, будто прижатая ботинком змея, сдавленно шипит:

— Пошел ты.

Он подрывается настолько быстро, насколько позволяет поза и затекшие мышцы, но не успевает сделать полноценный шаг: ноги резко становятся непривычно слабыми, перед глазами на мгновение куда-то девается весь свет, а к горлу, по ощущениям, подкатывается целый снежный ком — никак Арсений принес с улицы и собственноручно вбил ему в глотку.

— Шаст?.. — безразличие сменяется чем-то мягким и трепетным, долетающим до Шастуна жалкими урывками, и над подобной переменой впору бы ехидно ухмыльнуться, да вот только малость не до этого. — Опять?.. — к встревоженному голосу вскоре добавляются прохладные ладони, сжимающие его плечи и ведущие потерявшегося в пространстве Антона к ближайшему стулу. — Часто с тобой такое?

— Отстань, — Шаст пыхтит, отмахивается и сильно морщится то ли от недовольства, то ли от паршивого состояния. — Не знаю я.

Арсений смотрит безотрывно со сложным выражением на лице, видимо, метаясь между скепсисом и хлипким доверием, и говорит осторожно:

— Ты все-таки что-то принял?

Антон срать хотел на всякую осторожность.

— Че? Твои седативы? Или что это, блять, такое? — длинная нога выдвигается вперед и небрежно отбрасывает таблетки. — Я даже слов таких не знаю, хотя колесами торговал годами. Даже спрашивать боюсь, что это за говно и зачем оно тебе в таких количествах.

Мужчина на его реплику ответа не дает; он принюхивается, потом смотрит на пустую бутылку, которую за всем этим балаганом не заметил даже, и складывает довольно простенький пазл.

— Да от тебя перегаром несет, — угрюмо констатирует он. — Ебанулся? Ты же только что… Вызову скорую.

Арс не успевает не то что дернуться, даже посмотреть в сторону телефона — да и подумать об этом не успевает тоже, — когда его запястье оказывается в неожиданно сильной хватке худой ладони — с мелкими родинками и голубыми дорожками вен под бледной кожей, такой красивой и тонкой без всех тех железяк, что Шастун любил напяливать на каждую вылазку — чуть встрепенувшегося парня.

— Нет!

— Тогда Игоря, — он слегка дергает рукой, но только слегка, чтобы отчасти выразить свое негодование и отчасти — желание чувствовать его холодные пальцы, и быть ближе, намного ближе.

— Только попробуй!

— А что еще мне делать, Антон? Дожидаться, когда ты опять начнешь кровью плеваться?

Шастун хмурит темно-русые брови и все-таки выпускает его руку, а затем хорошенько растирает ладонями собственное лицо.

— Да боже ж мой… — глухо стонет в пальцы. — У тебя, что ли, никогда сосуды не лопались? Развел драму, твою за ногу…

— Ты только что сказал, что не знаешь, что это было.

— Явно не страшнее обычного авитаминоза.

— Да откуда тебе знать, Айболит хренов?

— Да оттуда! — Антон возмущенно вскакивает, и стул под ним отодвигается с душераздирающим скрипом ножек о кафель. — Лучше бы хоть раз на улицу меня вывел, чем сразу к лепиле (жарг.: врач) какому-то тащить! Сижу тут, аки красна девица в башне, нахер никому не нужная!

Арсений на его выпад только тянет воздух носом — поднявшись, парень невзначай сократил расстояние до едва ли приемлемого, — вдыхая запах спиртного, которым сам он пропах, наверное, пожизненно.

— Думаешь, подышишь воздухом, и все болячки как рукой снимет?

— Да может меня от хорóм этих и рожи твоей смазливой выворачивает уже!

Слова со звоном отскакивают от стен, и они, прислушиваясь, затихают одновременно. Антон сглатывает насухо но, судя по его несчастному виду, жалеет тут же, отводит взгляд и отворачивается вовсе, упирая ладони в стол, пока водянисто-голубые радужки сбоку сверлят в нем дыру. Дом на несколько секунд погружается в шаткое безмолвие.

— Ты мог просто попросить, — неровный голос Арсения вклинивается в монотонное гудение холодильника. — Пройдемся?

Шаст нехотя склоняет голову, скашивает глаза — в зеленом омуте утопает недоверие пополам с надеждой, но пацан их смаргивает безжалостно и смотрит уже с издевкой.

— Не, я же фикус, а не человек. Мне и на подоконнике посидеть хватит.

Попов молчит вновь, всматривается в неидеальный профиль и, будто завороженный, медленно кивает. Его умиротворенный вид сбивает весь боевой настрой, и Антон, шумно выдохнув, нудно заключает:

— Я не хочу заговнить твои простыни, так что лучше найди мне уже что-нибудь.

Арсений ведет плечом и, наконец, обходит его, чтобы зачем-то встать у плиты.

— Это всего лишь тряпки. Их можно выбросить и купить новые.

Антон это знает и без него — страшно представить, сколько вещей за свой «богатый период жизни» он испоганил по чистой дурости, — но что-то внутри подстегивает напомнить, кто из них здесь поганый буржуй, а кто — несчастный оборванец.

— Ну да, — он со вздохом усаживается на прежнее место, подтягивает колени, чтобы руками дотянуться к озябшим пальцам на ногах. — Наверное, круто не бояться обосраться в собственной постели? Ты ж при желании не только белье купить можешь, но еще и кровать — широченную такую, из цельного дерева и со всякими ненужными прибабахами.

Мужские плечи коротко дергаются — Попов фыркает и беззвучно смеется, — и мышцы под домашней футболкой красиво перекатываются в тусклом свете. Честно повернувшись лишь на секунду, Антон бессовестно идет ва-банк и смотрит, смотрит, смотрит, и кажется, начинает в чем-то понимать чудиков-ценителей-искусства, пусть в галереях/выставках/музеях он по сути-то и не бывал: смотреть можно, руками — не трогать.

— Наверное, — равнодушно вторит ему Арс, будто бы его вся эта тема не касается вовсе.

Пока пацан за его спиной борется с наваждением, сам Арсений трется у плиты, кипятит чайник и через несколько минут ставит перед ним блюдце с пригоршней сладких сухариков, а рядом — чашку с черным чаем и долькой лимона, плавающей на поверхности. Результат его трудов натыкается на растерянно-хмурый взгляд Шастуна.

— Тебе надо что-нибудь поесть. При тошноте обычно едят это.

Антон чувствует удар под дых, потому что вспоминает: точно так же его отпаивали и мама с бабулей.

Арс выдерживает паузу и добавляет:

— Потом могу суп сделать.

Пацана изнутри как будто режут, и он едва ли не плюется, не в силах сдержать порыв пустой злобы.

— При тошноте обычно, — он рисует кавычки в воздухе и передразнивает чужую манеру говорить, — не едят, а блюют дальше, чем видят. И воду пьют. Да и тебе ли не похуй, а?

Мужчина сохраняет внешнее спокойствие, но фальшивые нотки сдают его с головой: их затянувшаяся перепалка начинает действовать Арсению на нервы.

— Что, не нравится, когда тебя не смешивают с дерьмом? Ты — часть нашей компании — банды, если угодно, — и моя прямая обязанность сохранить ее целостность. А это значит, что я буду выхаживать тебя столько, сколько потребуется, нравится тебе или нет.

— Ах, какой заботливый начальник!

Короткий рывок со стороны Арса — незначительное, но быстрое движение корпусом — вынуждает парня рефлекторно дернуться и на несколько секунд пригвоздить поясницу к спинке стула.

— Если ты еще не понял: мы в одной лодке. А ты только и делаешь, что раскачиваешь ее и пробиваешь дно своей дурной башкой.

Если бы на месте Арсения стоял Игорь, Антон уверен, тот как минимум проорал бы эти слова напополам с трехэтажным матом, обильно брызжа слюной ему в лицо — Попов же лишь играет желваками, немного щурится и изредка шипит, и Шастун, глубоко восхищенный его выдержкой, отмирает, чтобы выдать очередную порцию сарказма:

— Ну так может лучше скинуть меня за борт?

Арсений звучно тянет воздух носом — даром, что не надувается.

— Если бы я был капитаном, поверь, я бы так и сделал, — он сдержанно сжимает-разжимает ладони со вздувшимися венками, но вскоре, кажется, теряет к нему интерес: с тяжелым вздохом отворачивается и опускается на колени, чтобы убрать разведенный парнем бардак.

Тот еще несколько секунд дует ноздри, сверлит его взглядом, но вскоре опять сникает, горбится и опускает глаза к чуть дымящейся чашке. О том, кому была отведена роль капитана и за какие грехи его могли бы отправить на прогулку по доске, Антон старался не думать — настроение и без того было глубоко на дне.

Отшелестев и откряхтев на полу от силы минут пять, Арс тащит ему таблетку, кажется, из ванной, кладет на стол и садится на соседний стул. Антон медленно цедит уже подостывший чай, смотрит на круглую белую «кнопку» перед собой, а затем вдруг нагло укладывает ступни на чужие бедра.

— Холодно че-то, — лепечет он под нос, периферическим зрением наблюдая за реакцией подельника.

Кажется, будто Арс существует вне всяких границ растерянности: с нечитаемым, но явно расслабленным лицом он опускает взгляд и вместе с ним — теплые уже ладони на замерзшие ноги, сдержанно мнет местами шершавую кожу, не без удовольствия отмечая на себе чужое удивление.

— Про носки не слышал? — он говорит тихо и все еще немного хрипло, и чувствует тут же, как чужие стопы мелко вздрагивают.

— Можно подумать сам надеваешь, — Антон больше не ворчит, только коротко поджимает пальцы на ногах, вызывая у мужчины крохотную улыбку в уголке рта, и почему-то хочет ухмыльнуться тоже, но вскоре это желание в себе подавляет. — Куда девался блатной подогрев?

— К хорошему быстро привыкаешь, да? — хмыкает Попов, сжимая выпрямившиеся пальцы. — Сломался. Эта хрень довольно ненадежная, приходится чинить почти каждый год.

Теплые руки на его извечно мерзнущих стопах опять бросают Антона на растерзание давно забытого ощущения домашнего уюта родительской квартирки, и хотя арсовы ладони совершенно отличны от заботливых маминых рук, раздражение все еще трепещет где-то посреди грудной клетки, но больше не душит — потому что приятно. И тепло.

— Антон, — его, будто нашкодившего котенка, за шкирку вытаскивает звук собственного имени — взгляды сталкиваются, и Арсений кивает на стол. — Таблетка.

Парень без лишних раздумий кладет колесико на язык и запивает холодным чаем, даром не поперхнувшись: Арсений, видимо, с концами осмелев — читать как «обнаглев», — по кругу поглаживает косточки на лодыжках, спускается к суставу, вновь мягко сжимает пальцы, щекочет их у основания и гладит подушечки, изредка надавливая, как если бы в его руках были не шастовы ласты энного размера, а крошечные кошачьи лапки, и косится на притихшего парня, уставившегося на собственные ноги, заключенные в узловатые пальцы.

Осознание всей однозначности ситуации доходит до Антона только тогда, когда думать об ассоциациях с родительской заботой становится до ужаса неприемлемо, особенно, если под трениками, натянутыми на голую задницу, мало-помалу занимается обжигающее пламя вожделения, что в голове Шастуна звучит как лаконичное «стояк?! от ебаного массажа ног?!», при том, что неумелые пожмякивания Арса вообще мало чем походили даже на самую дилетантскую версию массажа, а уровень тестостерона в крови наркозависимого парнишки оставлял желать лучшего вот уже который год подряд.

Ему прилетает достаточно болезненный двусторонний шлепок по икрам, и разнеженный Антон, не предвидевший такой подлянки, подскакивает и шипит что-то на исконно-матерном.

— Ну все, одевайся, — лыбится Арсений, глядя на его оскорбленную физиономию.

— Так ты не?.. Да? — понимание, как и утренний автобус, приходит с опозданием в полторы вечности, но никто из них злиться больше не намерен — межбровная складка Шастуна исчезает как по волшебству, на что Попов улыбается еще ярче и срывается на короткий смешок.

— Что, вся кровь к ногам прилила? — теперь очаровательная улыбка чудится хитрым оскалом, а язык так и чешется назвать Арсения глазастым извращенцем, но Антон знает, что лишь сдаст себя с потрохами, если этого еще не сделали его воспламенившиеся уши и непосредственно сам член. — Я не шутил. Давай только поживее.

Оказывается, под «прогулкой» Попов имел в виду самую что ни на есть настоящую прогулку вдоль озера-пруда-водоема, а не пару-тройку кругов вокруг дома за запертыми воротами с острыми верхушками-пиками, и, что самое главное, мужик не пытался держать его на поводке, не заламывал руки при любом резком движении и вообще, кажется, не проявлял никаких признаков беспокойства. Это непонятно откуда взявшееся доверие, будь оно напускное или искреннее, одновременно льстило и наталкивало на мысли разной степени гнусности.

— Тебе ведь сколько? Лет двадцать? — после нескольких десятков молчаливых шагов по заледеневшей тропе, сквозь вечернюю тишину прорезается голос Арса.

Укутанный в теплое пальто, заботливо выделенное ему барыгой, вышагивающим по правую руку, Антон еще глубже пихает кулаки в карманы, роняет короткое:

— Двадцать два.

И замолкает, потому что говорить хочется как можно меньше.

Сбоку чиркает зажигалка, и следом в нос ударяет приятный запах импортных сигарет.

— Всего-то, — Арс косится, вдыхает поглубже и протягивает парню подожженную никотиновую палочку. — Неужели не хочется пожить?

Антон перенимает сигарету и иронично фыркает себе под нос: палочка с огоньком на одном конце и самоубийцей — на другом. Слышать подобный вопрос от Арсения, подсовывающего ему отраву в чистом виде, забавно до поросячьего визга: очередной палач, сторожевой пес и всего-навсего переменная в их жестоком, зависимом от самоумерщвления мире под маской благодетеля зачем-то пытается вывести его на откровение, при этом совершенно не беспокоясь о том, что, вообще-то, парню вроде Шастуна ничего не стоило бы хорошенько приложить его затылком о железный столб и кубарем пустить вниз, прямиком в студеную воду. Нет, он держит его в золотой клетке, подкармливает с ладошки и как может зализывает чужие раны, даже выпускает на прогулку, создавая видимость свободы, позволяет привязаться к себе ровно до той поры, пока пушечное мясо не превратится в фарш.

Теперь, если не считать время от времени захлестывающих его душевных метаний, будучи в здравом уме и твердой памяти, очевидные вещи Антон схватывал на раз-два, и хотя он не знал, какую именно роль уготовили ему новые хозяева, но нутром чуял одно — так или иначе, до следующей зимы он точно не дотянет.

Веских причин отказывать Арсению в его позывах пустотрепства он не находит, и не то чтобы ему так уж хотелось жить, скорее наоборот, но напоследях подышать свежим воздухом — очень даже, поэтому после приличной затяжки и небольшой паузы он отвечает:

— Для чего? Все что надо, я уже увидел.

— А что значит это твое «все»? Москва, нищета, наркотики, разбой — что еще? Что еще ты видел?

Антон ведет плечом и признает без толики сожаления:

— Ничего.

— И не хочешь узнать, что там есть, за этим «ничего»?

Странный тон Арсения — отрешенность с примесью горечи — выдавливает из него звучное прысканье.

— Ну и что там?

— Другая жизнь. Другие страны. Другие города. Намного лучше чем, здесь.

Антон ухмыляется как-то грустно и даже голову поворачивает. Попов отвечает ему встречным взглядом, каким-то потерянным и серьезным; он ищет там ответ на незаданный вопрос, и, опомнившись, говорит:

— Чем лучше?

Две блеклые льдинки упираются в покрытую наледью лужу, беспомощно захрустевшую под подошвой; Арсений притормаживает и, будто школьник, топчется на месте.

— Тебя что, совсем ничего не держит? — глухо говорит в шарф, не поднимая глаз — Шастун глазеет безотрывно.

— А что должно? Семья? Так у меня ее нет. — Наверное, тут голос должен был драматично дрогнуть, и хотя неясно, откуда у него в башке взялись такие выводы, но Антон не дрожит — даже от холода, потому что чужое пальто греет лучше всех его пуховиков (которых два) вместе взятых, забытых в недрах старого платяного шкафа. — Друзей — тоже нет.

Попов, наконец, сходит с растоптанной лужи, коротко мажет взглядом по худому лицу и проходит вперед; ноги движутся за ним по инерции, и Антон уже не так уверен в том, что на шее нет веревки.

— Не слишком ли категорично? А как же Игорь? Ты ему, кажется, как брат. Тебе и на него плевать?

— Не плевать. Но и для причины жить дружба не подходит. Не факт даже, что кто-то станет горевать, когда я загнусь. Не то чтобы мне этого хочется — вообще не хочется. Я бы не стал.

— А как же любовь? Она подходит под причину жить?

Антон, конечно, знает ответ и на этот вопрос, но почему-то держит паузу и незаметно для себя замолкает дольше положенного; вопреки всей наивности, иронично смеяться над чужими словами не хочется.

— Мне некого любить. И меня — любить не за что. Кому я нужен такой?

— Всегда можно измениться.

— Не хочу. Не за чем мне меняться.

— Меняйся ради себя. Живи ради себя. Ты ведь не просто так на свет появился, не просто так жил. Тебе совсем не обидно растратить все то время, что тебе было отведено? Даже не растратить — попросту сжечь. Ты ведь такой не один — таких как ты бóльшая часть страны. И всем поголовно сдохнуть хочется. Но они живут. Во что-то верят. А ты чем хуже?

— Ты, я посмотрю, прямо ударился в философию. Хорошо, наверное, рассуждать, когда у тебя все есть.

— Хорошо, наверное, рассуждать, когда ничего о человеке не знаешь.

Облачко пара на несколько секунд взмывает в воздух — Антон резко выдыхает в ироничной кривой усмешке.

— Тут ты прав — не знаю.

Арсений весь как-то сжимается и шмыгает носом.

— Идем обратно. Холодно.

Их променад заканчивается так же, как и начинался: молча, под скрипучее трение подошв о промерзшую землю.

Арсений, будто задумавшись о чем-то, небрежно стягивает пальто — от того, что укрывало худые мальчишеские плечи, оно отличалось лишь цветом и местами потертой тканью, — и уходит к себе, не обронив ни словечка. Антон после такого количества морозного воздуха в доме чувствует себя странно: лицо полыхает, а руки и отдельные места на теле ощутимо пощипывает, но он привыкает уже спустя полминуты и искоса следит за удаляющейся фигурой, пока сам копошится на пороге.

Тошнота полностью проходит еще на улице. Антон вспоминает о ней лишь когда медленно бредет по тускло освещенному коридору, минует ванную и хочет уже пойти в гостевую, но глаза мертвой хваткой цепляются за приоткрытую дверь в хозяйскую спальню.

Он встает напротив образовавшейся щели, откуда в коридор льется приглушенный свет торшера, и выцепляет взъерошенную темную макушку, незащищенную шею, голые плечи, плавно переходящие в широкую спину, изящный изгиб мужской талии и ямочки на пояснице. Обнаженные мышцы красиво играют тенями, пока легкая ткань футболки скользит по рукам и вскоре падает на застеленную кровать. Антон чувствует как кончики пальцев начинает покалывать, а во рту становится сухо, и виной тому отнюдь не перепад внешних температур — скорее уж его собственных.

Свежие воспоминания о том, как всего несколько часов назад эти руки отчаянно сжимали его бедра, как это тело вжимало его в матрас и как он сам охотно жался к нему, накрывают сознание тонкой мутной пленкой, отдаленно напоминающей приход. В паху — это ли не чудо? — тяжелеет третий раз за вечер, и Антон забывается окончательно, обнаруживая себя — просто потому что как распоследний срамник, страдающий одышкой, стоял и откровенно пялился в совсем не маленькую щель той самой двери, что еще недавно чудилась ему непреодолимой преградой между ними. Он дергается, но с места не сходит, только наблюдает как Арс медленно — видимо, только в его собственном пространственно-временном континууме, ведь на деле тот оказывается у двери чуть ли не спустя полторы секунды — шагает в его направлении.

— Ты чего тут? Все нормально?

Он не выглядит взволнованным, но в интонации слышится целый микс из тревоги, ласки и чуткости, что вкупе с мягкими чертами лица и уверенными движениями сильного тела запускают в парне неизвестный пульсирующий механизм, больше напоминающий пробудившийся вулкан.

Антон тянет воздух носом — и немигающим взглядом бегает по его лицу, то ли выискивая какой-нибудь подвох, то ли силясь запечатлеть бесчисленные родинки и мелкие морщинки, чтобы иметь возможность представить его в точности до последней пóры, когда он вновь обнаружит себя на холодном полу своей разлагающейся квартирки; Антон тянет неспокойные руки — и неуверенно укладывает на теплые плечи, скользит выше, поглаживая ключицы большими пальцами, сводит ладони у основания шеи и соскальзывает к груди — чужое сердце в ладони бьется дикой птицей, и собственный пульс, будто синхронизируясь, заходится в таком же бешеном ритме. Мелкими шажками он подходит вплотную, прижимаясь к мужчине как давно лишенный всякого тепла зверек, скрывающий беззащитное нежное тельце за длинными острыми иглами.

Чужое размеренное дыхание успокаивает пробивающийся тремор, и парень наконец замечает робкое прикосновение к локтям, перетекающее к предплечьям, устремившееся к запястьям — Арсений мягко сжимает еще подрагивающие ладони и оставляет невесомый поцелуй на костяшке, удерживая Антона на расстоянии вдоха.

— Кажется, я запутался, — осипло выдавливает младший, коротко зажмурившись — глаза распахиваются, вонзаясь в уже знакомую кривую ухмылку.

— Что такое? Не можешь решить, друг я или враг?

Антон досадно скулит и припадает к груди — бодается, мотает кудрявой головой и выдыхает длинный поток воздуха, улавливая запах спиртного, пуская мурашки по обнаженной коже.

— Меня всю жизнь тянет в какую-то беспросветную бездну, — приглушенно шелестит он, но потом поднимает голову и смотрит из-под опущенных век, — ты мог бы стать моим идеальным падением.

Темные брови дергаются к макушке, и Арсений снова по-доброму усмехается:

— Да ты романтик, Антоша, — опускает пальцы в растрепавшиеся кудри, отводя их от поблескивающих на свету усталых глаз. — Только пьяный. Да еще и дальтоник в придачу.

Шастун хмурится, безмолвно требуя объяснений.

— Я вижу эту твою манеру делить цвета на четкие грани: красное, черное, зеленое, белое — в твоей голове все существует строго по-отдельности и никогда не пересекается. Ты видишь оттенки, но не замечаешь их.

Зеленые радужки задумчиво опускаются в район его шеи, а сведенные брови образуют выразительную складку, которую невыносимо хочется разгладить — Арсений мокро целует ее, прихватывает губами и спускается к переносице, когда морщинка все-таки исчезает. Сжимая влажную ладонь правой рукой, левую он укладывает на щетинистую скулу, находит зарубцевавшийся шрам-полумесяц под глазом и тянется к нему губами, но не успевает и целует воздух — Антон отворачивается, едва заметно поморщившись.

— Не надо.

— Почему?

— Мерзко, — задушенно выговаривает Шаст в пространство за его спиной, — шрам этот — мерзкий.

— Вовсе нет, — он возвращает внимание парня легким касанием к подбородку. — Не украшение, конечно, но это часть тебя. Я же говорил, он прелестный. Потому что ты такой.

Сказанное новым слоем оседает на десятки предыдущих, пока пространство в очередной раз сужается до двух людей, застывших в молчании… которое вскоре прерывает сдавленный смешок, грозящий перерасти в полноценный гогот.

— Вот ведь засранец, — беззлобно ворчит мужчина, наблюдая за похрюкивающим в ладонь Шастуном.

— Ну ты выдал, Арс, — посмеивается пацан, укладывая свободную руку ему на лопатки и колючей щекой прижимается к гладкой. — Завязывай смотреть мелодрамы, а то как-то не по статусу.

— А сам-то, — резким шлепком Арс впечатывает ладонь во вполне себе мягкую для дрыща ягодицу, вновь заставляя парня вздрогнуть и рвано выдохнуть в чужое ухо — Попов прерывается на мгновение и продолжает уже с придыханием, — плел про идеальное падение…

Антон коварно подтягивается ближе и выцепляет мочку, влажно проходясь языком и слегка посасывая. Мышцы в паху приятно тянет, а зажатый меж ними член ощутимо дергается; он сильнее вжимается в таз Арсения, бесцеремонно проталкивая его в дверной проем.

— Антон… Ну, погоди…

Вылизанную раковину обдает ритмичными порывами воздуха:

— Блять, у тебя и на мультики фетиш какой-то? Больной, — усмехается пацан и прикусывает ободок покрасневшего ушка. Попов сдержанно мычит, с нажимом проходясь ребром ладони между ягодицами, на что Антон охает и, высвободив вторую руку, поворачивает его к себе, грубо прикусывает, зализывает, оттягивает нижнюю губу, а после прижимает большой палец к подбородку и безо всякого усилия врывается в чужой рот.

— Дурень, — отклоняется Арсений с хлюпающим звуком, и тонкая ниточка слюны тащится за ним до тех пор, пока он ее не слизывает, — я, кажется, что-то слышал.

Антон упрямо мотает головой, продолжая напирать.

— Не, нихуя, на этот раз ты меня не кинешь.

— Это я-то?.. — возмущается Арс, но его слова и язык тут же тонут в обволакивающей влаге чужого рта и беспамятно барахтаются в его глубинах, когда тонкие пальцы сжимают заострившийся сосок, пересекают торс короткими ноготками, поглаживают темные жесткие завитки у самого края уже расстегнутых брюк и шустро юркают под резинку белья, все-таки срывая с губ тихое…

— ДА ВЫ ТУТ ЧЕ, ОХУЕЛИ, ЧЕРТИ?!