Бывают ли Боги грешны?

Несомненно. Они все грешны. Грех был частью их сути — неотъемлемой, порочной и мерзкой. Он пачкал их руки по локоть в крови, и благо, если кровь та была не людской, а божественной. Их личной, или же принадлежавшей их врагам. Но всё это не имело значения в глазах последователей учения — они были слепы, ведь искали спасения, а не понимания. Им не нужно и не хотелось искать пороки тех, кто им помогал.

Смыть собственные прегрешения было невозможно. Чжун Ли не мог отпустить их сам себе — это было бы не столько сюрреалистично, сколько попросту глупо. Сам себя простить, искренне и без увиливаний, поняв совершенное, о не мог. Как и остальные Архонты, ищущие просвещения далеко не в самодурстве, а в познании той реальности, какую начали создавать сами, перестав быть марионетками в руках умелых Верховных Богов.

Когда ниточки на их теле были обрезаны, то им оставалось либо рухнуть камнем и разбиться о землю, теряя рассудок и силу, либо же взмыть вверх, в этот раз раскрывая крылья самостоятельно. И тем не менее — обретенное свободомыслие, не омрачённое тенью приказов, не очищало их жизни от совершённой мерзости.

И прегрешения всех Семи были запечатлены в их учениях. Смотрели на них с витражей, скользили в каждом слове молитв, вспыхивали в движениях ритуальных танцев и подношений, и преследовали веками: не стёртые временем, лишь искажённые, но остающиеся в своей сути. Вечное напоминание о том, что они не идеальны.

Если понятие «идеальности» имело место быть в этом мире.

Оттого Чжун Ли слишком хорошо понимал, что личные порывы толкают его лишь ближе к краю Бездны. В бесконечной, вязкой тьме, кишащей монстрами, созданными бережной и беспощадной рукой Рейндоттир, его бы приняли. Но не за все его грехи — суть Бездны далека от преобладающей у людей идеи «наказания». Это яма, воющая голодными тварями, которым нет дела, насколько неправильно прожил свою жизнь тот или иной человек. И потому они бы разорвали Чжун Ли на части, обгладывая его кости, будь у них возможность. Будь они сильнее его и не будь они отродьями собственной матери, ненавидящей их так же сильно, как любила она своё совершенное дитя.

Но то дела, уже не касающиеся Архонтов. Симбиоз их правления, их учения и ведения за собой людей давно существовал рядом с разломом вечной тьмы, который не сшить, будто бы шрам, и забыть о нём. Он просто существовал где-то там, под коркой земли, — бесконечно чёрный и бесконечно бесполезный, раскрывшийся после падения Верховных. Когда небесная твердь раскололась вместе со священным островом, парившем в том, что даже Архонтам казалось тогда истиной.

Когда не то что люди — все Семеро впервые увидели, что такое настоящие звёзды, солнце и луна. Откровение, заставившее весь мир содрогнуться. Откровение, исчезнувшее во времени и обернувшееся для человечества чудесной сказкой о том, как Семеро освободили небеса.

Тогда Чжун Ли стоял на перепутье — спуститься ли вниз, к людям, теперь танцующим не под флейты Селестии, а под музыку самого мира, или же ступить по звёздам вверх, исчезая из того, что оказалось их давней, секретной для них же самих, тюрьмой? Дотронуться до белоснежного света мириада новых миров, мыслям о которых в его голове не позволяли даже родиться, или же обратить взор на такой знакомый, но одномоментно переродившийся дом?

Что ж, выбор его был сделан около тысячи лет назад. И он до сих пор оставался ему верен, сейчас, спустя столько времени, столько прошедших эпох, наблюдая за тем, как с аккуратных, тонких пальцев, прямо из-под прозрачных ногтей, распускает тлеющие крылья бабочка. Взмах — пепел крупицами бесследно рассеялся в воздухе. Огненная бабочка сорвалась с пальца и мягко, будто бы готовая в любой момент исчезнуть слабой вспышкой, запорхала вперёд.

Её искрящиеся, тонкие, тоньше веточек, лапки потянулись к нетронутому фитилю свечи, и… Бабочка сгорела. И правда вспыхнула огоньком, так и не задев фитиль, и только-только рождённый образ растворился миражом в разноцветных лучах солнца, проникающих сквозь мозаику оконного витража.

Вместе с погибшей бабочкой рассеялась и тишина. Ху Тао издала раздражённый звук сквозь зубы — нечто среднее между шипением и гортанным стоном. Она опустила чуть подрагивающую руку, недовольно сжимая губы в линию, уставившись на фитиль. Чжун Ли укоризненно кашлянул в кулак, и Ху Тао отвела взгляд прежде, чем почти неумышленно послала в свечу тривиальный всполох пламени.

— Это глупо, — выдала Ху Тао, оправившись от третьей по счёту неудачи за это утро. — Раньше всё получалось!

— Есть огромная разница между тем, чтобы просто создавать огонь и придавать ему форму, — заговорил Чжун Ли со спокойствием, поправляя и так ровно стоявшую свечу на столе — просто чтобы привлечь внимание Ху Тао и сконцентрировать его на задаче. — В обыкновенной вспышке твоей энергии нет ничего удивительного.

— Звучит как оскорбление, — скептично выгнула бровь Ху Тао, искоса поглядев на Чжун Ли, а затем вновь переведя взгляд на так и не обгоревший фитиль. В тёмных зрачках плясал далеко не метафорический огонь.

— Я не пытаюсь тебя оскорбить, — ответил Чжун Ли с неизменным спокойствием. — Но огонь нуждается в постоянном контроле. И раз ты уже умеешь направлять его, то самое время научиться придавать своим порывам осмысленную форму. Пробуй ещё раз.

Ху Тао насупилась, будто самый настоящий ребёнок, которого привели на ненужный и ужасающе скучный урок, где надо было прилагать хоть какие-то усилия. Однако Ху Тао не была ребёнком — глубоко вдохнула, смиряясь, и снова подняла руку. Чуть склонив голову, Чжун Ли тихо сказал:

— Закрой глаза.

— А если бабочка не туда полетит? — тут же потеряла концентрацию Ху Тао и повернула голову, глядя с искренним недоумением.

— Я не позволю тебе сжечь церковь, не беспокойся, — Чжун Ли чуть усмехнулся. Поймать слабую бабочку ладонями ничего не стоило — даже не обожжётся. Сила пламени Ху Тао равнялась её азартной и весёлой душе, но не когда была скована рамкой образа. Пока что. До тех пор, пока рамка растворится, а пламя Ху Тао не преобразится, наконец обретая истинный облик.

И тогда на крыльях слабых, тлеющих бабочек, огонь будет сиять ярче самого солнца.

— Сосредоточься на самом создании образа, для начала, — сказал Чжун Ли смотря в чёрные глаза, медленно краснеющие в своей радужке. — Позволь бабочке раскрыть крылья полностью.

В очевидной неуверенности Ху Тао нахмурилась. Пару раз моргнув, она медленно кивнула, и взгляд несколько потерялся — смотрела уже не на Чжун Ли, а чуть левее от него. И ему не надо было заглядывать в её голову, чтобы увидеть, как она рисует в воображении округлость крыльев, тонкость тела и лапок, аккуратные завитки усиков, и вдыхает в это огонь, заставляя языки пламени мягко танцевать в до того пустых крыльях.

Идеальный образ, не получающийся таким, каким виделся. Вдохнув, Ху Тао отвернулась к свече и послушно закрыла глаза. Вновь направила задрожавшие пальцы прямо на фитиль. Каждый новый вдох становился тише, и под её кожей вспыхнули едва заметным алым вены. Пламя побежало, поджигая кровь, и устремилось к запястью, затем сходясь в одной точке.

В новой маленькой, слабой вспышке появилась она. С крыльями не идеальными — обгоревшими, не округлыми, слабыми. Без танцующего в них огня. Хрупкие, такие же тлеющие, как и крылья, лапки, зацепились за палец Ху Тао, и бабочка повисла на нём, вытащив своё эфемерное тело из-под аккуратного ногтя. Затрепетала крыльями, уже собираясь взлететь и вновь раствориться, но Чжун Ли не позволил, вплетая в тишину слова, едва слышные, звучащие под трепет обожжённых крыльев:

— Не отпускай её пока.

Дрогнула не Ху Тао — бабочка дёрнулась, и почудилось, будто она сейчас сорвётся. Однако тонкие лапки продолжали цепляться за кончик пальца, и бабочка повисла, как отдыхая. Её усики, на концах тлеющие подобно ароматическим палочкам, едва заметно шевелились. Словно Ху Тао прислушивалась к окружению через собственную силу. Чжун Ли тонко улыбнулся, довольно прищурив глаза.

— Теперь медленно напитай её пламенем.

В этот раз вздохнула сама Ху Тао. Быстро, легко, всего на мгновение её грудь дрогнула. А затем вместе с медленным, бесшумным выдохом под её кожей вновь побежало алое, в этот раз рождая вспышку внутри слабых крыльев. Пламя побежало, воздавая в обгоревших крыльях прожилки, пульсирующие медленно, тягуче. В такт сердца Ху Тао.

Пепел посыпался с крыльев чёрным снегом, распадаясь в воздухе и исчезая, но они не сгорали. Наоборот: чем больше пепла летело, чем округлее становились, сияя всё ярче, но всё так же слабо, напоминая маленький огонёк под нападками дождевых капель. Порывисто мерцающий, пульсирующий уже лихорадочно. Крылья задрожали, затрепыхались, судорожно раскрываясь, и Чжун Ли сомкнул ладонь на бабочке, ловя пальцами вспышку.

Ху Тао резко одёрнула руку, распахивая глаза. В воздухе расползся неприятный запах сгоревшей ткани, и Чжун Ли разжал руку — золото ладони сияло сквозь дыру в чёрной перчатке.

— Простите, — пробормотала Ху Тао неожиданно сконфуженно, понурив плечи и сильнее хмуря брови. Впилась в ладони ногтями, как думая, что из-под них не по её желанию сейчас начнут рождаться новые бабочки.

— Это нормально, всё в порядке, — ответил Чжун Ли, снимая повреждённую пару перчаток. Золотой свет прорезал солнечные лучи, поглощая их. Умерив пыл, Чжун Ли достал из стола другую пару и спрятал за плотной чёрной тканью перчаток прямые линии узоров. Ху Тао наблюдала за всем этим несколько несчастным взглядом, после глянув на собственные ладони и шевеля пальцами.

— Почему именно сейчас? — вдруг спросила она, проводя большим пальцем по линии из красных полумесяцев — следов впившихся в кожу ногтей, — на своей ладони. Закусила в раздумьях губу, как будто всерьёз озадачилась этим. А казалось, что до этого и не задумывалась.

— В последнее время ты часто начала использовать благословение, — ответил Чжун Ли спокойно, тоже прикипая взглядом к следам, уже начинающим медленно сходить. — Ты привыкла к нему.

— Не совсем понимаю, — едва заметно покачала головой Ху Тао, затем смотря на Чжун Ли и пересекаясь с ним своим серьёзным, внимательным и непривычным взглядом. На мгновение Чжун Ли почудилось, что он вновь оказался там.

В маленькой деревушке, где порывы ветра с гор Ли Юэ перекрикивает сиплый, надрывный, бесконечный кашель.

— Это уже не орудие в твоих руках, — ответил Чжун Ли, смаргивая морок воспоминаний, и вместе с этим образ осунувшегося и смертельно бледного лица, покрытого грязью и струпьями, развеялся. Ху Тао смотрела на него не пустыми глазами, а теми, в которых сияла уже прижившаяся, но не имеющая отчётливой формы сила. Чжун Ли мягко улыбнулся. — А продолжение тебя. Как кисть — продолжение руки художника.

— Но я не умею рисовать, — усмехнулась Ху Тао, зажигая простой огонь на пальце, совершенно не похожий на бабочку. Он вспыхнул и задребезжал, будто бы плясал не на бледной коже, а на фитиле так и не тронутой свечи на столе.

— Смотря что именно можно понимать под «умением» рисовать, но давай не будем продолжать эту метафору, — Чжун Ли подавил утробный смех, позволяя себе только сощурить глаза. Успокоившись, он продолжил, кивая на тот самый огонёк. — Для тебя уже естественно создавать его, всё равно, что дыхание. Дело осталось за малым.

— Малым? — закатила глаза Ху Тао и потушила огонь, сжимая оба пальца плотно — даже дыма не пошло. Вздохнув, она сказала. — Это трудно. Очень. Сами же видели!

— Как долго ты путешествуешь со мной? — указал Чжун Ли, и Ху Тао опустила глаза вниз, пытаясь посчитать. Спустя пару секунд она повела опустившимися плечами. Чжун Ли медленно кивнул. — И всё это время ты привыкала к своей новой сути. Разница лишь в том, что сейчас тебе надо приложить усилия, чтобы добиться большего.

— Да-да, я помню, «в труде — благодетель», — прошептала Ху Тао с оттенком язвительности, но та язвительность скорее была от усталости и ещё чего-то, что успело раздражением просочиться в её мысли. И раздражение оказалось настолько сильным, что Ху Тао опять впилась ногтями в собственную ладонь.

— Не надо, — мягко сказал Чжун Ли, останавливая и разгибая её пальцы, не давая причинить себе боль. Ху Тао послушалась, после смотря на их руки и как-то неожиданно несчастно вздохнула. Чжун Ли спросил. — Что такое?

— Я вдруг подумала, что соскучилась по ней, — пробормотала Ху Тао без привычной искры в голосе, без толики веселья, что взрывалось в её смехе хлопушками. Поёрзав на стуле, она посмотрела на Чжун Ли. — Я очень давно не видела Ян Фей.

— Она не забыла о тебе, — заверил её Чжун Ли, слабо улыбаясь. Пылкая дочь Священного Зверя точно не могла забыть о своей возлюбленной на земле — не настолько поверхностны были её чувства, которые и позволили Ху Тао, подобно бабочке, раскрыть слабые крылья. А научить её летать обязался Чжун Ли.

— Я знаю, — Ху Тао просто кивнула, и то была не ложь самой себе, чтобы утешить сердце. Звучала с искренней уверенностью и верой в чужие чувства. Она сжала ладонь Чжун Ли и тихо добавила. — Возможно, мне бывает иногда… чуть-чуть одиноко.

Она снова поёрзала на стуле, как не решаясь на что-то, и Чжун Ли сделал это вместо неё. Ху Тао шумно вдохнула и зарылась носом в тёплое плечо Чжун Ли носом, прижимаясь всем телом и будто бы пытаясь утонуть в несколько неудобных объятиях. Даже сквозь чёрную сутану ощущался жар её уже утомившегося за это утро тела. Чжун Ли уткнулся носом в тёмную макушку, делясь нежностью, и скосил взгляд на свечу.

На сегодня хватит. Спешить было некуда. Ху Тао обмякла в его руках, расслабляясь и, очевидно, радуясь возможности вдохнуть спокойнее, свободнее. На мгновение перед глазами вновь мелькнули воспоминания — окружённое растрёпанным облаком розовых волос лицо умоляющее, отчаянное, со слезящимися от страха зелёными глазами.

Вероятно, Царица была бы самым могущественным Архонтом, исходи её сила из любовных мук и песен. Сколько сердец бьются в унисон, сколько чудес происходит каждый раз благодаря подобным чувствам. Чувствам сильным, могущественным, порой глупым и безрассудным, но эти глупость и безрассудность будто бы только наделяют людей ещё большим желанием жить.

Одна из великих тайн человечества, которую они разделяют с Богами напрямую. Чжун Ли погладил Ху Тао по спине, прогоняя картины прошлого, от которых лёгкий холод колол кончики его пальцев до сих пор. И не сказать, что он сожалел о совершённом. Если кто и мог сожалеть о принятом решении, так это Ян Фей, существующая в долгом цикле из порывистого сна и коротких пробуждений, пытаясь воспитать в себе новое пламя.

Но она не сожалела. Ни единой секунды.

Чжун Ли отпустил Ху Тао и в моменте сочувствия и нежности провёл большими пальцами по её щекам, как пытаясь стереть её так и не пролившиеся от тоски слёзы. Однако взгляд Ху Тао уже прояснился, и тоска пропала, сменившись лёгкой грустью. Встряхнувшись и вдруг смутившись, Ху Тао отстранилась и прочистился горло, смотря на свечу.

— Продолжим? — спросила она. Чжун Ли глянул на её чуть покрасневшие щёки и помотал головой.

— Нет, лучше остановимся. Но у меня для тебя есть домашнее задание…

***

Монштадт он выбрал скорее по случайности, чем по какой-то определённой причине. Единственное, чего ему хотелось, так это выбраться за границы собственного дома, выйти из-под неба, обитаемого его друзьями, и, вероятно, скрыться от их вездесущего взора. В Мондштадте небеса были свободны — единственный их выживший обитатель струился ветрами по всей своей земле, порой принимая человеческий облик.

Отчасти Чжун Ли считал его раздражающим, но их встречи случались столь редко, что это не имело значения. Мондштадт был тих и спокоен, наконец обретя мир спустя сотни и сотни лет распрей и гражданских войн, потому что, очевидно, борьба за свободу и равенство требовали огромных жертв. Само собой, не такого добивался Барбатос, и единственное оправдание, которое могло спасти его от чувства вины — большая часть войн пришлась на правление Верховных Богов, а значит могла быть частью их огромного замысла.

Впрочем, у всех Архонтов было о чём сожалеть, и достижение шаткого перемирия между ними сумело достичь баланса относительно недавно. Если приравнивать сотню лет к десяти годам человеческой жизни. Перемирие включало в себя дипломатию, а дипломатия — выказывание уважения.

Правда, Чжун Ли не был уверен в том, что бутылку одуванчикового вина, покрытую утренней росой, сияющую зелёным боком на солнце и прислонённую к дверям церкви, можно расценивать именно как проявление «уважения», а не дружеской насмешки. Барбатос не умел делать подарков, и Чжун Ли убедился в этом в ту же секунду, когда поднял бутылку.

Конечно, она была наполовину пустой.

— Зачем так делать? — спросила Ху Тао, чересчур расстроенная отсутствием части вина в бутылке. Открыв двери, они вернулись в церковь с обхода — в каком-то смысле это действительно было странно, потому что Ху Тао приходилось просить благословить это место у того, кто буквально стоял у неё за спиной.

В неловкости этого момента Чжун Ли пришлось с ней согласиться.

— Потому что Барбатос любит раздражать других, — вздохнул он, рассматривая в разноцветных из-за витражей лучах солнца этикетку. А вино оказалось хорошим. Чжун Ли проверил пробку — на удивление, бутылка была запечатана обратно на совесть, будто её и не открывали. Можно было бы поверить, не будь она слишком уж лёгкой в руках. Чжун Ли вздохнул, продолжая мысль. — Ему весело от реакции других, когда он вгоняет их в замешательство или злит. Его шутки безобидны, по большей части.

— Мне обидно! — возразила Ху Тао, складывая руки на груди и глядя на бутылку с искренним расстройством. Покосившись в её сторону, Чжун Ли покачал головой.

— Не знал, что у тебя есть пристрастие к вину.

— Одуванчиковое вино очень вкусное, — Ху Тао с несколько смешной серьёзностью взглянула на Чжун Ли. — Я помню об опасности алкоголя и о чистоте разума, но это же не значит, что я не могу его любить, верно?

— Главное, чтобы ты его любила не слишком уж сильно, — ответил Чжун Ли, и Ху Тао со всё той же серьёзностью кивнула, но её взгляд продолжал липнуть к бутылке. Возможно, Чжун Ли несколько поспешил с выводами, и мельтешащая на краю сознания тень напряжения испарилась, уступив веселью.

Если у Ху Тао и были пристрастия, то к смертной жизни. Она бы подружилась с Барбатосом. А может, они бы начали взаимно раздражать друг друга из-за наличия слишком большого количества сходств. Улыбнувшись размышлениям, Чжун Ли временно отставил бутылку на крышку электронного органа. Видимо, это натолкнуло Ху Тао на мысль:

— А он сегодня придёт?

— Кто? — спросил Чжун Ли, и Ху Тао посмотрела на него скептично, усмехаясь.

— Тот рыжий. Тарталья? — она сказала это с намёком, который Чжун Ли предпочёл проигнорировать и даже не считывать. Пока что эта мысль казалась ему излишне откровенной, и ей нельзя было давать развития. Чжун Ли бы хотел оставить себя в тех рамках, в которых уже находился.

— Не могу знать, — ответил он спокойно, вновь смотря на орган, на тёмную крышку, скрывающую клавиши. А в сердце утаивая дополнение, такое же чересчур откровенное и недопустимое. Отчасти это чем-то напоминало приручение. Лучше дать шанс на отступление, а не загонять в угол.

То же самое касалось и самого Чжун Ли. Ему необходимо отступление, потому что в отличие от того же Тартальи у него действительно есть когти. Внезапная мысль о правильности его предложения — пригласить Тарталью в свой нынешний дом, в «логово зверя», — почудилась очень неприятной.

— У Вас тоже появились какие-то пристрастия, святой отец? — Ху Тао не нужен был наточенный нож, чтобы вскрыть то, что он так силился спрятать. Напрягшись, он посмотрел на неё, безмолвно прося закончить. Ху Тао победно улыбнулась, едва слышно говоря. — Вы сейчас очень похожи на Ян Фей, знаете?

— Не думаю, — опроверг Чжун Ли, качая головой. — Это совершенно разные вещи, я не испытываю такого же желания, какое испытывала Ян Фей. Мне интересно. Возможно, я хочу ему помочь, но не могу пока до конца понять, в чём именно. Это не более, чем проявление альтруизма.

Ху Тао замолчала, выслушивая его, и шкодливая улыбка не сходила с её лица. А с каждым новым словом Чжун Ли всё отчетливее ощущал, что он занимается сейчас какой-то чушью. Оправдания в собственных словах неприятной, унизительной горечью осели на языке. Встряхнувшись, он прикрыл глаза, пытаясь собраться с мыслями и, наконец, нормально выразить то, что он думал.

— Он притянул мой взгляд, и я пытаюсь понять, в чём причина, — сказал он тихо, сумев подавить душевную бурю. Отчасти, это всё ещё было лукавство — он понимал, в чём причина его интереса. В черноте у сердца и мёртвом море синих глаз. В голосе и словах — дрожащих, но полных некой твёрдой убеждённости и решимости.

В ощутимой уязвимости Тартальи перед ним. В том, что, по словам Ху Тао, он больше похож на Цици, чем на кого-либо другого человека. В том, что в его душе дыра и полустёртое клеймо Царицы.

По ладоням пробежал жар от мысли, что он может прикоснуться. Напрямую: прочувствовать тепло кожи, бережно сомкнуть пальцы на трепещущем сердце и… Что? Что в итоге?

— Я не попрекаю Вас, — проговорила Ху Тао примирительно. — Мне тоже интересно. Не сам Тарталья, а то, что Вы будете делать.

— Я не развлечение для тебя, — указал Чжун Ли, недовольно хмурясь, и Ху Тао хихикнула, соглашаясь.

— Конечно. Считайте, что я, как Ваша ученица, наблюдаю за Вами и учусь.

Чжун Ли только удивлённо воззрился на неё, искренне поражённый таким поворотом разговора. Но его замешательство длилось всего секунду, после чего он вернул себе короткое душевное равновесие. Ху Тао едва заметно закусила губу, уловив перемену его настроения, и сделала маленький шажок назад. Будто уловив некую «опасность».

— Что ж, в чём заключается роль наблюдателя? — спросил Чжун Ли, щуря глаза. Ху Тао сощурилась в ответ, пытаясь противостоять, но не продержалась и секунды — её радужка вспыхнула алым, и она увела взгляд в сторону дверей из церкви.

— Наблюдать? — скорее спросила, чем ответила. Чжун Ли мягко кивнул, не сомневаясь, что это движение проследили краем глаза. Когда он двинулся, то увидел мелкую дрожь, пробравшую всё тело Ху Тао, будто бы в желании отшатнуться. Но она устояла и даже не дёрнулась, когда он положил ей ладонь на плечо. Не сжимая, просто касаясь.

— Тогда наблюдай, — проговорил он, и Ху Тао подняла голову. Храбрость полыхнула в её глазах, когда они встретились взглядами, и Чжун Ли улыбнулся шире. Убрав руку, он сказал уже спокойнее, рассеивая сгустившийся от лёгкого напряжения воздух. — Ты сегодня идёшь в книжный дом «Фэй Юнь»?

— Да, — Ху Тао моргнула, принимая смену темы, и её плечи расслабились, будто с них сбросили гору. — Син Цю обещал помочь мне с книжками для воскресной школы.

— Отлично, тогда полагаюсь на тебя, — ответил Чжун Ли, отходя обратно к электронному органу и оглядывая его. Зацепился взглядом за бутылку, подумал и тяжело вздохнул — следующий праздник, позволяющий им выпить, будет в середине лета, почти через шесть недель.

— Я тоже полагаюсь на Вас, — вдруг произнесла Ху Тао. Обернувшись, Чжун Ли увидел окончание её стремительного поклона. Выпрямившись, встряхивая тонкими хвостами, Ху Тао улыбнулась и упорхнула к дверям.

Распахнув их, на краткий миг утонула в солнечном свете, прежде чем сойти и исчезнуть в нём. Дверь медленно закрылась за ней, возвращая в церковь тени, и Чжун Ли расслабился. Про себя гадая, как же Ян Фей сумела найти Ху Тао в этом мире среди стольких людей. Потянувшаяся за этим мысль звякнула призрачным колокольчиком в висках, но Чжун Ли отогнал её.

Звук открываемой двери послышался вновь, и Чжун Ли повернулся, ожидая увидеть вернувшуюся за чем-нибудь Ху Тао. Но так и застыл, слыша повторный звон и ощущая всем своим существом, как воздух наполняется чем-то, заставляющим его сделать несколько мерных, но глубоких, жадных вдохов.

В этот раз из солнечной обители за тёмными дверьми выступал он. Оттого фигура его казалась нечёткой, словно бы мираж, иллюзия, возникшая перед взором Чжун Ли. И золотящийся в свету огонь волос отпечатывался в его памяти новым воспоминанием, сливаясь со старыми и преображаясь в нечто новое. Нечто такое, что ему никогда не удастся забыть, даже если он будет сброшен в Бездну.

Но когда он моргнул, то наваждение спало, а дверь — закрылась. Фигура Тартальи приобрела очертания, став обычной, человеческой. Разве что теперь Чжун Ли сомневался в собственных мыслях. Поскольку чувства, что осели в его сердце и жаждой обожгли горло и язык, были непривычны. Ненормальны. Новы.

— Здравствуйте, — голос Тартальи прорезал молчание, полный неловкости и очевидной скованности. Неуверенности в том, что ему вообще стоило сюда приходить. Облизав губы, как пытаясь поймать кончиком языка в воздухе некий вкус, Чжун Ли улыбнулся, кивая.

— Здравствуй, — в противовес собственному показательному спокойствию чувствуя нарастание желания как можно быстрее сократить расстояние. Чтобы он не только видел, но ещё и слышал движения и дыхание Тартальи. Чтобы ощущал его вблизи. Ладони призрачно обожгло, и Чжун Ли сцепил их в замок на животе, силясь справиться с новым душевным ураганом. Бесшумно и невидимо сглотнув, он сказал. — Я рад, что Вы пришли.

— Я не слишком рано? — на лице Тартальи отразилась ещё большая неуверенность, а его взгляд в лёгкой нервозности заскакал по стенам церкви. Отчасти, он действительно заявился на удивление рано — будь сегодня месса, то он бы пришёл заранее. Было всего около восьми часов утра, и это была пятница.

Чжун Ли искренне полагал, что Тарталье потребуется чуть больше времени для осмысления и принятия — или отказа от, — его предложения. Но нет, вот он, стоит у дверей и оглядывается, борясь с собственными смешанными чувствами. Ещё пара минут, и ему захочется сбежать, потому Чжун Ли вложил в свои слова как можно больше дружелюбной мягкости:

— Нет, Вы меня приятно удивили.

— Просто не знал, когда лучше подойти, но знаю, что обычно в церквях день начинается рано, — с едва слышным облегчением выдохнул Тарталья, делая вперёд несколько шагов, и с каждой секундой в его движения по капле просачивались расслабление и уверенность.

— Как я и говорил, Вы можете приходить в любое время, — ответил Чжун Ли, оставаясь на месте и прислушиваясь к тихому звуку шагов. Тарталья приближался сам, то ли прячась за искусственным любопытством, продолжая осматриваться, то ли в самом деле заново любуясь стенами и витражами. Он усмехнулся, не отвечая на взгляд Чжун Ли:

— В любое время — даже ночью? — искренний смешок в его голосе не мог не позабавить. Чжун Ли медленно ответил, стараясь прозвучать не подозрительно и странно, а в смешливый тон:

— Наша первая встреча произошла глубоким вечером, потому да, если у Вас есть желание, то эти двери открыты для Вас и ночью.

И облегчённо выдохнул про себя, когда Тарталья не замер, а покачал головой, тихо засмеявшись. Разноцветный свет упал на его лицо, но даже так Чжун Ли сумел разглядеть на его щеках полный смущения румянец. Тарталья прошёл между двух рядом скамеек и скользнул в сторону, оказываясь уже очень близко к самому Чжун Ли.

— Это звучит несколько эгоистично, — проговорил он, ведя плечами и, наконец, вставая всего в нескольких шагах от электронного органа. Чжун Ли сильнее стиснул собственные ладони в замке, вновь ощущая подозрительный зуд.

— Эгоистично с Вашей стороны или с моей? — спросил он, подавляя огонь в груди. Тарталья непонимающе склонил голову, в этот раз смотря Чжун Ли в лицо, но не в глаза — его взгляд замер где-то в районе линии челюсти Чжун Ли.

— Почему это должно быть эгоистично с Вашей стороны?

— Из-за моего корыстного интереса, — ответил Чжун Ли осторожно, наблюдая за тем, как чернильные зрачки Тартальи слегка расширились при его словах. — Мне хочется, чтобы Вы приходили сюда.

— А-а-а, и Вы пытаетесь «создать мне комфортные условия»? — в его взгляде проскользнул некоторый скепсис, и Тарталья слегка нахмурился. Чжун Ли тихо вдохнул и ответил:

— Нет, это звучит так, словно я воспринимаю Вас как дикое животное, которое пытаюсь приручить, — и умолчал о том, что, отчасти, тень подобных сравнений всё же проскальзывала в его голове. Однако с его стороны было бы совершенно недальновидно воспринимать Тарталью как зверя, а не человека. Именно тот факт, что Тарталья был человеком — необходимая деталь в общем пазле его личности, без которой картина была бы неполной.

Всё же, Чжун Ли спустился на землю ради людей.

— Но я и правда хочу, чтобы Вы чувствовали себя комфортно со мной, — закончил он. Тарталья на краткий миг сощурил глаза в подозрении, но расслабился и пробормотал:

— Я не понимаю Вас.

— Можете считать, что я был очарован случайностью нашей первой встречи, — усмехнулся Чжун Ли, впервые за их разговор совершая движение и садясь на мягкую банкетку. Умостившись на одной из её половин, посмотрел на Тарталью.

Тот помялся пару секунд, в этот раз хмурясь в вернувшемся смущении, после чего сделал шумный вдох, как перед нырком в ледяную воду, и на удивление быстро сел рядом с Чжун Ли. Слишком очевидно стараясь не коснуться его даже случайно, каким-то чудом преуспевая в этом, хотя банкетка была не такой уж и длинной для подобного.

— Вас очаровало то, что у меня был разбит нос? — беззлобно спросил Тарталья, опять кривя губы в усмешке, но глядя на крышку органа, неловко трогая её пальцами в попытке отвлечь себя.

— Скорее то, что Вы перепутали церковь Властелина Камня с церковью Её Величества, — сплёл полуправду Чжун Ли. Откровения о том, насколько сильно смерть в чужих глазах выжглась в его памяти; о том, насколько клеймо чужого Архонта рядом с мощным сердцем взбудоражило его; о том, как он был готов без конца едва ли не пить воздух рядом с Тартальей в бесполезной и чуть ли не пошлой попытке познать его… Всё это звучало в крайней степени отвратительно.

Отвратительно, жалко и мерзко. Чжун Ли не должен был вести себя так, но вот он сидит на банкетке с Тартальей и едва ли сдерживается от мимолётного движения, чтобы качнуться и коснуться своим бедром бедра Тартальи. С виду такой естественный миг, обусловленный отсутствием достаточного количества места, но такой опасный, полный ярко выраженных голода, жажды и…

Он насильно оборвал цепочку свои мыслей, как раз перед следующим вопросом Тартальи.

— Вы верите в судьбу? — тот украдкой скосил взгляд в сторону, и его внимание теплом пробежалось по рукам Чжун Ли сквозь плотную ткань перчаток.

— Смотря что Вы понимаете под «судьбой», — отозвался он и поддел пальцами крышку, обнажая бело-чёрные клавиши органа. Тарталья на мгновение в замешательстве замер, смотря на них с таким видом, будто действительно считал, что Чжун Ли будет всю их встречу игнорировать озвученный вчера предлог о «занятиях музыкой», но быстро взял себя в руки.

— Ну, — он замялся, как подбирая слова, и в итоге непонимающе посмотрел на Чжун Ли. Точнее, на его подбородок. — Предназначение? У судьбы бывает иное трактование?

— Для меня «судьба» это череда случайностей, на которые люди не могут повлиять, — Чжун Ли чуть качнул головой, улыбаясь уголком губ. — Я не придерживаюсь идеи, что есть какой-то высший замысел.

«Потому что я был одним из тех, кто его уничтожил» — закончил он уже про себя, на мгновение вновь видя раскалывающиеся небеса с дрожащими искусственными звёздами, мерцающим дождём сорвавшимися на землю после и осыпавшимися пылью прямо в воздухе. Он моргнул и увидел, как Тарталья коротко посмотрел ему в глаза, затем вновь возвращая взгляд ниже — то ли на его губы, то ли на подбородок.

В мыслях мигнуло алым, и Чжун Ли принудил себя оставаться на месте, слишком внезапно осознавая это как… провокацию. Очевидно, неумышленную и выдуманную, опороченную только его восприятием. Сейчас ясность его мыслей безупречна, непоколебима перед дурманом — и оттого лишь пронзительнее в них сияло ядовитое желание.

— Мне казалось, что Вы, как священник, уверенны в обратном, — голос Тартальи разрушил мысленные метания, заставляя вернуться в реальность. Вдохнув и за запахами воска и самой церкви ощутив иной аромат, Чжун Ли неспешно отвернул голову и посмотрел на пока ещё не тронутые сегодня клавиши органа.

— Распространённое верование о том, что в руках Архонтов находятся души и судьбы их последователей, несколько неверно, — заговорил он, силясь звучать уравновешенно, не допуская в слова ни единой дрожи. — Они могут наставлять, но они не руководить. Они наставники, а не командиры.

Ресницы Тартальи дрогнули. По его лицу миражом скользнуло какое-то разочарование, и он отвернулся, глядя, но не видя перед собой клавиши. Его пальцы коснулись одной из них, но так и не нажали. Чжун Ли чуть нахмурился, и немного склонился, смотря на помрачневший профиль Тартальи.

— Вам неприятно? — спросил Чжун Ли тихо, кожей чувствуя, как тон их разговора переменился со свободного на нечто более откровенное. Что его пугало, так это то, что он понятия не имеет, как остановить Тарталью, если тот, уловив изменение, решит отстраниться и уйти.

— Мне… — Тарталья зажмурился так внезапно, что Чжун Ли вцепился пальцами в собственное колено, останавливая себя от поспешных действий. Не позволяя себе схватить Тарталью за локоть, чтобы остановить. Медленно выдохнув, Тарталья закончил, открывая глаза. — …грустно. Мне стало грустно.

Скрывая изумление, Чжун Ли моргнул, пытаясь осознать. И действительно увидел оттенок печали, мелькнувший всего на мгновение в мёртвых водах чужих глаз. Тарталья всё ещё смотрел на клавиши, не двигаясь, и лицо его стало абсолютно непроницаемым, будто восковая маска.

— Вы бы хотели, чтобы Ваша судьба была в чужих руках? — осторожно спросил Чжун Ли, и Тарталья неожиданно фыркнул, но как-то бездушно, без веселья. Его не позабавило предположение Чжун Ли, он скорее увидел в этом какую-то иронию.

— Нет, но если бы моя судьба была в руках Её Величества, то это… — он закусил губу, а затем его плечи медленно опустились, и он выпрямился. Повернув голову, вновь обделил своим прямым взглядом Чжун Ли, смотря ему в грудь. — Это бы объясняло всё, что со мной происходит. Что всё это часть какого-то продуманного или не очень плана, и это бы обладало хоть каким-то смыслом. Что это всё не простая случайность или моя неудача.

Закончив, замолчал, сжимая челюсти так, словно удерживал себя от ещё каких-то слов. Вряд ли спокойных и уравновешенных. Чжун Ли же замер, теперь глядя на Тарталью по-другому. Теперь видя, что в мёртвых океанах, которые сегодня от него так упорно прятали, есть глубина страшнее всех морских разломов, существующих в этом мире.

Поверхностность его любования вскрыли настолько легко и просто, что он ощутил не столько испуг, сколько стыд. Стыд за то, что смел смотреть так глупо, праздно, бессмысленно. Так, словно уже узнал все тайны Тартальи и сделал однозначные выводы. Вместе с тем он ощущал, как вокруг сердца плотнее смыкаются корни интереса.

— Нет ничего постыдного в поиске утешения, — неспешно проговорил Чжун Ли, и Тарталья не шелохнулся, только его грудь поднялась в едва заметном вдохе.

— Вы хотите меня утешить? — спросил он тихо, почти шёпотом, и смущение прорвалось сквозь его серьёзность и подавленность всё тем же знакомым румянцем на щеках. Будто бы он попросил о чём-то в высшей степени непристойном. Чжун Ли улыбнулся.

— Я был бы рад.

В этот раз Тарталья вдохнул громче, после выпуская воздух и кивая. Его глаза прикрылись, будто бы он в самом деле услышал то, что хотел, и на что, может быть, надеялся. По крайней мере, Чжун Ли очень хотелось в это верить.

— Музыка, — вдруг выдал Тарталья и отвернулся к клавишам, как вспомнив, зачем он сюда пришёл. Не сдержавшись, Чжун Ли усмехнулся и кивнул, повторяя.

— Точно, — он заставил себя перевести взгляд на орган, затем говоря. — Как я вчера говорил, я не буду учить Вас нотной грамоте. Просто научу играть несколько вещей.

— На память? — уточнил Тарталья, переводя взгляд на его руки. Чжун Ли кивнул, после уточняя:

— Или Ваш интерес глубже?

— Нет, нет, — помотал головой Тарталья, кривя губы. — Мне не хочется учить ноты или вроде того. Мне не интересна игра как таковая.

И скосил взгляд на Чжун Ли, не произнося вслух ответ на подразумевающийся вопрос: «Тогда зачем Вы пришли?». Впрочем, Чжун Ли не собирался спрашивать — он и так знал, что музыка лишь бесполезный предлог для их встреч. Подобие твёрдой почвы под ногами, пока Тарталья не решится перед самим собой признать, что им не нужны эти ужимки для общения.

— Хорошо, — Чжун Ли просто кивнул, перебирая в памяти простые мелодии, как вдруг Тарталья спросил:

— Вы будете играть в перчатках?

— Почему нет? — удивился Чжун Ли, вновь глядя на него. Смущённо замявшись, Тарталья пожал плечами и отвернулся, часто-часто моргая. Как понял, что спросил что-то неуместное. Однако отступать не захотел.

— Просто… Вы всегда их носите? — разоблачил он суть своего вопроса, всё ещё выглядя до очарования смущённым. Прогнав вспыхнувшее тёплым огоньком под рёбрами чувство, Чжун Ли чуть склонил голову.

— Да, всегда. Мне так удобнее.

Он мог бы их снять. Скрыть под иллюзией черноту кожи и золото узоров, ложью утолив очевидное любопытство Тартальи. Только теперь эти самые перчатки притягивали так желаемое им внимание, и отказываться от чего-то столь лестного, того, что поможет ему удержать ответный интерес Тартальи чуть дольше… нет уж.

— У Вас есть секрет? — спросил Чжун Ли мягко. Нахмурившись, Тарталья несколько неровно кивнул, и Чжун Ли не стал настаивать, говоря об ином. — Перчатки прячут мой.

— Мне… надо рассказать свой секрет, чтобы Вы сняли перчатки? — неожиданно интересно понял его слова Тарталья. На краткий миг сжав губы, сдерживая смех, Чжун Ли с улыбкой помотал головой.

— Нет, я имел в виду не это. Если быть совсем честным, то мне нечего предложить за Ваш секрет, — сказал Чжун Ли и внимательно посмотрел на Тарталью, во второй раз за сегодня мимолётом ловя его ответный взгляд, но не успевая нырнуть в тайные волны. — Мой дешевле Вашего.

— Почему Вы так решили? — слегка напрягся Тарталья, и во всей его позе скользнуло нечто, похожее на страх. Чжун Ли помедлил, прежде чем отозваться:

— Потому что именно так я оцениваю Вас.

Несколько секунд Тарталья хлопал глазами в искреннем неприкрытом удивлении, а потом фыркнул, расслабляясь. Поёрзав на своей половине банкетки так, словно у него успело немного затечь тело, он сказал:

— Мне говорили, что последователи Властелина Камня — торговцы по сути своей.

— В чём-то справедливая оценка, — просто согласился Чжун Ли, кивая и усмехаясь. — Но для кого-то может прозвучать оскорблением.

— Вас не оскорбляет? — удивился Тарталья, снова глядя на него и опять на секунду пересекаясь с ним взглядами. Поймав этот момент, Чжун Ли пожал плечами, отвечая крайне честно:

— Ничуть. Учение Властелина Камня рассказывает об идее того, что у всего в этом мире есть цена, — ему не надо было пристально всматриваться в лицо Тартальи прежде, чем он увидел открытое несогласие с этой идеей. Усмехнувшись, он продолжил. — Мора не единственное, чем можно платить.

— Есть что-то ещё? — спросил он со скепсисом.

— Время, чувства, эмоции, тело, — перечислил Чжун Ли спокойно. — Всё что угодно может быть как платой, так и товаром. Понятие «бесценности» редких мгновений любви, радости и всего того, о чём в Мондштадте, например, слагают песни и стихи, заключается как раз в том, насколько высокую цену ради этого пришлось заплатить. Прежде чем получить «бесценное», Вам нужно потратить самое ценное, что у вас есть — Ваше время.

И он видел, как с каждым его новым словом в глазах Тартальи скепсис сменяется задумчивостью. Постучав пальцами по собственному колену, он неуверенно сказал:

— В этом… есть смысл. Как мне кажется.

Он кратко вздрогнул, когда Чжун Ли тихо рассмеялся. Посмотрел несколько обиженно, как решив, что его таким образом пристыдили, и потому Чжун Ли поспешил исправиться и объясниться. Хотя его, откровенно говоря, очаровало появившееся на лице Тартальи выражение — настолько неожиданно живое, что, казалось, даже синева глаз слабо засверкала, позволяя ему увидеть чуть больше.

— Я не смеюсь над Вами. Наоборот, я рад, что Вы в какой-то мере разделили мою точку зрения, — Чжун Ли справился с секундным весельем быстро, заговорив спокойнее и легче. В ответ Тарталья издал невнятный смешок, будто бы пытаясь сделать вид, что не поверил его словам, но его притворство не продержалось долго. Сделав вдох, он улыбнулся, вероятно заразившись смехом, и покачал головой в замешательстве.

А Чжун Ли не мог оторвать от него взгляда. Жажда до сих пор растекалась кипящим озером в груди, однако сейчас она казалась ничем по сравнению с чем-то мягким, большим и нежным, распускающимся в сердце. Будто огромный, но не лишённый природного изящества, бутон глазурной лилии, раскрывающий тонкие шелковистые лепестки под лунными лучами.

Тарталья не сиял ярче солнца — он загораживал его, отбирая свет и становясь новым центром этого мира. И это же мимолётное, показавшееся таким естественным, откровение порождало в душе Чжун Ли всё новые и новые цветы, сливающиеся в единое, яркое и бархатистое цветочное поле.

Вероятно, в повисшем молчании Тарталья ощутил неловкость, потому повернулся, собираясь что-то сказать. Его взгляд удалось поймать, и Чжун Ли оказался захвачен бездной. Бесконечно глубокой, вязкой, страшной; и на дне чужих мёртвых глаз открывали свои кривозубые пасти смертоносные твари.

Часто-часто заморгав, будто уловив странный момент, Тарталья отвёл взгляд, и Чжун Ли тихо спросил:

— Могу я задать Вам личный вопрос?

— Если у меня будет право не отвечать на него, — тут же отозвался Тарталья с какой-то убеждённостью, что с самого начала ему было не избежать этой темы.

— Конечно, — плавно кивнул Чжун Ли, и когда его кивок отзеркалили, он слегка понизил голос, почти переходя на шёпот, как если бы их могли подслушать чёрные с золотом стены. — Почему Вы не смотрите мне в глаза сегодня?

В тишине он слишком отчётливо услышал, как Тарталья сглотнул, но не шелохнулся, ожидая. Тарталья снова заёрзал и в попытке успокоиться и отвлечь себя нервно заправил прядь рыжих волос за ухо. Тем самым ненароком разоблачая себя — кончики его бледных ушей заалели закатным заревом. Подавив неуместную улыбку, Чжун Ли терпеливо ждал ответа, бродя взглядом по профилю чужого смущённого лица.

— Раньше у меня с этим не было проблем, да? — пробормотал Тарталья, тоже перейдя на шёпот и украдкой бросив взгляд на колено Чжун Ли. Поджав губы, он вновь попытался «сбежать», встряхивая плечами и делая глубокий вдох, затем неожиданно выпаливая на выдохе. — Мне стыдно.

И захлопнул рот резко, как пытаясь вернуть на язык сорвавшиеся было слова. В искреннем изумлении вскинув брови, Чжун Ли медленно кивнул, скорее принимая к сведению, чем в самом деле понимая причину, и медленно спросил:

— Отчего же?

Помявшись, Тарталья сплёл пальцы собственных рук в замок, сжимая их между собой как-то слишком уж сильно. То ли пытался удержаться от откровения, то ли пытался придумать ложь. Чжун Ли бы принял его ответ в любом случае, но в глубине души он хотел услышать правду. Скорее даже из-за мысли, что Тарталья не хочет ему лгать.

— Мне стыдно перед моими родителями, — неожиданно сказал Тарталья, и в его голосе не было ни грамма лжи. Удовлетворённо вдохнув, Чжун Ли ещё раз кивнул, безмолвно предлагая продолжить. Однако Тарталья ограничился коротким, но достаточно ёмким объяснением. — Мне нельзя здесь быть.

— Потому что Ваши родители расстроятся, если узнают? — уточнил Чжун Ли осторожно, и на лице Тартальи возникла кривая, ядовитая усмешка, лишённая какого-либо намёка на веселье.

— Они будут в ярости, — повёл он плечами, а затем сгорбил спину и поставил локти на свои колени, склоняясь лицом слишком близко к клавишам органа. Протерев лицо ладонями, он помотал головой, как силясь выбросить раздражающие его чувства и мысли. И до странности, до неожиданности он показался таким маленьким, что сознание Чжун Ли обожгло яркое, словно десять солнц, желание укрыть его и защитить.

Спрятать в своих объятиях и согревать до тех пор, пока мелкая дрожь, то и дело пробивающая плечи Тартальи, не исчезнет без следа. Но он не смел доже дотронуться до него, не рискуя оставить на нём свой отпечаток. Не проникнуть в душу и, ведомый жаждой, не стереть клеймо Царицы, поверх выжигая собственное.

Чтобы моря глаз, бледность кожи и галактическая россыпь веснушек принадлежали ему без остатка.

Он моргнул, содрогаясь от омерзения. Кровь в жилах кипела, и по коже бежала волна жара. Опустив взгляд, Чжун Ли незаметно сжал собственные ладони, перекрывая слабое золотое свечение, просочившееся через ткань. Пара глубоких вдохов помогла, и заговорил он уже с вернувшимся к нему душевным равновесием:

— То, в какое учение верить, человек определяет сам, а не место и не семья, где и в которой он родился, — он рискнул вернуть взгляд к Тарталье. Тот вздохнул, убрал ладони от лица и качнул головой в немом отрицании, и Чжун Ли пришлось добавить. — Но это может породить распри с близкими людьми. Вам страшно, Тарталья?

Чужое имя соскользнуло с языка так внезапно, но так правильно. Оно повисло в воздухе будто бы каким-то странным обещанием. Тарталья вздрогнул, услышав, и повернулся, смотря на Чжун Ли. Не просто ему в лицо, а прямо в глаза, без утайки, без мнимого стыда, а с… Чжун Ли улыбнулся, склоняя голову:

— Вам правда стыдно, или же Вы думаете, что должны испытывать стыд?

— Вы не мой психотерапевт, — неожиданно хрипло сказал Тарталья, но не двинулся с места, продолжая смотреть. Смотреть, смотреть, смотреть, как собираясь запомнить глаза Чжун Ли в мельчайших деталях. Облизав губы, он свистяще выдохнул и спросил. — Это плохо, если Вы правы?

— Я не Ваш психотерапевт, — просто согласился Чжун Ли, глядя в ответ, надеясь, что его образ впечатается в память Тартальи нестираемой картиной, которую он вспомнит в мельчайших деталях, когда бы ни пожелал. — И я точно не могу сказать Вам, что будет правильным. Единственное, о чём я могу судить, так это о том, что Вы хороший человек.

По не совсем понятной ему причине его слова вызвали у Тартальи пустой смешок. Сглотнув, он выпрямился, заканчивая момент собственной слабости.

— Это неправда, но спасибо, — ответил он и вновь посмотрел в глаза Чжун Ли. Увёл взгляд на орган не потому, что хотел укрыться, не в очередном притворном порыве «стыда», а из-за другого. Пальцем он нажал на одну из клавиш, извлекая низкий одинокий звук, неожиданно остро прорезавшего тишину церкви, и сказал. — Мы так никогда не займёмся музыкой.

— Честно сказать, мне больше нравится говорить с Вами, — не позволил себе даже маленькое лукавство Чжун Ли, за что был вознаграждён очередной вспышкой мягкого румянца на веснушчатых скулах. Тарталья рвано кивнул, и искренность прорвалась в его ответном признании:

— Мне тоже нравится говорить с Вами.

— Что ж, раз у нас не получается заняться музыкой, то мы можем перебраться в более приятное место, — предложил Чжун Ли, поймал чужой озадаченный и заинтересованный взгляд, улыбнулся ему и объяснил. — Вы не против чая?

По лицу Тартальи пробежалось очевидное замешательство, но оно тут же скрылось за чёткой уверенностью. Удовлетворённо улыбнувшись, Чжун Ли поднялся с банкетки и едва удержал собственную руку, чуть не протянув её Тарталье в молчаливом предложении помощи. Даже если тому помощь и вовсе была не нужна.

Подобные порывы были весьма… опасны. Для них обоих. Подавив его, Чжун Ли уже собирался указать путь в глубь церкви, как Тарталья вдруг спросил:

— Это что, вино?

Воспоминание неприятно ударило Чжун Ли по виску, и он медленно перевёл взгляд на полупустую бутылку вина, разоблачающе стоящую на уголке органа. Выглядело, на самом деле, в крайней степени подозрительно.

— Подарок от одного друга, — ответил Чжун Ли, стараясь звучать так, словно нет ничего странного в том, что он оставил вино прямо в общем зале церкви, где проходят мессы. Удивительная для него оплошность. А если взять её в руки, то вино в бутылке издаст всплеск, и окончательно испортит впечатление о Чжун Ли.

Превращаться в глазах Тартальи в пьяницу не очень хотелось.

— Разве Вам можно пить вино не только по праздникам? — спросил Тарталья, подходя ближе и задерживая взгляд на этикетке. К своей неловкости Чжун Ли даже не смог понять — осознал ли Тарталья, что это за вино, или то было простое праздное любопытство.

— Вы правы, — Чжун Ли кивнул, наблюдая за Тартальей, — но ничто не мешает хранить вино в церкви. Грех не в самом напитке, а в количестве его употребления.

— Я не просил Вас оправдываться, — на губах Тартальи возникла шкодливая усмешка, и Чжун Ли вдруг ощутил себя пойманным и обманутым. Только это не вызывало в нём приступ гнева, наоборот — он не мог не усмехнуться в ответ.

После сделал жест в сторону укромной двери.

— Идёмте.

— Кстати о чае, — ему определённо льстило то, что Тарталья никак не мог закончить говорить с ним. Что он не лгал о собственной симпатии, и теперь её нотки чудились в каждом его слове. Он поравнялся с Чжун Ли почти у самой двери. — Почему по учению Властелина Камня причащаются именно чаем?

— Чайный лист — первый добродетельный и мирный дар Властелина Камня жителям Ли Юэ, — Чжун Ли не мог перестать улыбаться, берясь за ручку двери и открывая вход в тесный коридор. — Дыхание Властелина Камня облетело горы и холмы Ли Юэ, и там, где оно пролетело, выросли первые чайные кусты…

Под очередные вопросы Тартальи и мерный голос Чжун Ли за ними закрылась дверь, погружая общий зал церкви в глубокую, приятную тишину.

***

«Сегодня мне было грустно, когда кое-кто сказал, что судьба это лишь череда случайностей»

Он был уверен, что это было плодом его воображения. Что это лишь фантазия о тёплом взгляде золотящихся из-за витражей глаз. Что чужой не обидный, не высокомерный, а мягкий, полный лёгкого, не сразу заметного рокотания, ради которого надо было вслушиваться, голос — лишь выдумка. Что жар чая, заваренного элегантными руками в плотных чёрных перчатках, и терпкий, приятный и бодрящий вкус на языке — не более, чем несбыточная мечта, рождённая в одном из десятка снов за прошедшую ночь.

Ведь не всё же кошмарам сниться, должно же быть что-то хорошее, приятное, доброе? И оттого сюрреалистичнее была мысль, что всё случилось на самом деле. Слишком отчётливо Тарталья помнил, как переступал порог пристанища чужого Архонта, оказываясь окутанным иным присутствием. И вдыхал воздух, пропитанный похожим, но иным запахом.

Так не пахло в церкви Царицы — там было удушливо, тяжело, и воздух напоминал кисель, из-за которого звуки превращались в единый неразборчивый и томительный поток. В церкви Властелина Камня ему чудился тонкий аромат — целое секретное сплетение из трав, цветов и ещё чего-то совершенно особенного, источник которого ему пока не удалось найти.

Но он ведь может сделать это в процессе других встреч, правда?

«Мне казалось, что я испытываю стыд, когда на самом деле мне просто хотелось, чтобы мне было стыдно»

В каком-то смысле это всё было абсурдно. И правда, легче поверить, что случившееся — произошло где угодно, но не в реальности. Только вот Тарталья всё ещё ощущал впитавшийся в его футболку запах чёрного чая, три чашки которого он успел выпить на небольшой тесной кухоньке внутри церкви. Высокий Чжун Ли, чей размах плеч казался в таком месте шире, справлялся ловко, но Тарталья буквально мог видеть, насколько ему неудобно на самом деле.

Оказалось, что Чжун Ли может смешно хмурить брови, когда недоволен какой-то едва ли значимой для других мелочью. В его случае — его раздражала нехватка места для подготовки к заварке чая.

И это было так странно — говорить легко, честно, расслабившись, и не слышать в ответ сарказм Скарамуша или… другое.

«Мне кажется, я был рад говорить с этим человеком»

Это всё неправильно. Ужасно, постыдно, разочаровывающе. Не для него, а для тех, чьё тревожное перешёптывание на кухне до сих пор продолжало терзать его мысли каждый раз, когда он возвращался домой. Но сейчас единственное, что имело значение и смысл — чернила из ручки, вытекающие на бумагу в виде искренних, понятных слов.

Слов, впрочем, таких же опасных — даже при учёте, что Тарталья не называл имён и места, куда он ходил. На приёме у Пульчинеллы он сможет это объяснить лично, но писать в тетради, которую может найти мать… Он понятия не имел, как часто она заходила в его комнату и проверяла — что только искала?

Каждый раз, стоило только позволить себе думать в этом направлении, он неизменно срывался на неприятные, клишированные картинки, где мать выуживает из его ящика с носками пару лезвий или что-нибудь ещё такое. Только, во-первых, он не хранил никаких лезвий, и, во-вторых, даже в его фантазиях это не заканчивалось ничем хорошим.

Как отреагировали бы родители, если бы он попробовал выпустить свою боль именно таким способом? Он подозревал: тот разговор на кухне был бы полон уверенности, а не растерянности и страха.

А теперь где-то там, на задворках сознания, сияла краем восходящего солнца мысль — он знал, от кого получил бы нужную ему реакцию. Скарамуш был другом, хорошим, но для нормального выражения эмоций ему не хватало сочувствия. Но если бы Чжун Ли увидел, насколько Тарталья пропал и нуждается в помощи, то всё было бы по-другому.

Сам Тарталья не понимал, почему в субботнее утро проснулся с мечтой о руках в перчатках, держащих его за запястья. Чжун Ли уже касался его, и Тарталья злился на то, что тогда не придал этому нужного значения. Что не вырезал ощущения у себя в мозгу и позволил им поблекнуть.

Это всё было так неправильно.

По ушам била какофония голосов. Солнце с неба палило нещадно так, что Тарталья уже чувствовал, как футболка начинает липнуть к спине, и как на ней образовывается тёмное пятно. Даже тенёк в виде небольшого навеса не спасал, но он хотя бы был. От наблюдения за тем, как пришедшие на благотворительный концерт шатаются прямо по жаре, становилось дурно.

И почему их было так много?

— Аякс, улыбнись, — прошептала мать рядом с ним, выгружая на небольшой прилавок часть выпечки и вышитых простеньких игрушек и оберегов — причину, по которой вчера Тарталья не сумел сбежать из дома. Натянув на лицо подобие улыбки, помогая матери, получил от неё лишь вздох. — Что с тобой сегодня?

— Не выспался, — дёрнул плечом Тарталья. Не скажет же он, что ему просто хочется отсюда уйти. Воскресенье обещало быть утомительным, ведь ему надо будет помогать матери выслушивая её не особо лестное мнение обо всех подряд — и единственное, что хоть как-то поднимало настроение, так это выступление Антона и Тевкра.

Но ему даже отдельно запретили позвать сюда Скарамуша, что и говорить о возможности отказаться. Тарталья задумчиво нахмурился от собственной ощутимой вспышки мимолётного гнева на, казалось бы, привычное положение вещей.

Это его так взбудоражил тот разговор с Чжун Ли, которого ему откровенно не хватило? Он облизал губы, аккуратно раскладывая на подносе покрытые застывшей карамелью мучные трубочки. Быстро глянул в небо — только минул полдень, и спросил:

— А до скольких концерт?

— До вечера, — отозвалась мать, занимаясь раскладыванием простых пирожков, но её беспечность не продержалась и пары секунд. Последствие за неосторожный вопрос настигло Тарталью буквально спустя три секунды. — А зачем спрашиваешь? У тебя планы?

— Да просто интересно стало, — ответил Тарталья, отворачиваясь и поправляя на руках прозрачные перчатки — конечно, чтобы не запачкать своими пальцами выпечку. Дёрнув головой, отогнал мнительные мысли, потому что подобное было основой гигиены, а не результатом пренебрежительного к нему отношения.

Родители заботятся и беспокоятся, дело в этом. Вдохнув, Тарталья попытался успокоиться, чувствуя себя на удивление чересчур раздражительным. Очевидно, мать этого не улавливала, потому что она спросила:

— Ты позвал своего друга? Я же просила…

— Никого я не звал! Я услышал то, что ты мне сказала два дня назад, я не тупой! — слова вылетели быстрее и громче, чем Тарталья рассчитывал. Несколько проходивших мимо зевак обернулись, и стыд мгновенно обжёг щёки Тартальи.

Краем глаза увидел, как мать остановилась, после медленно положив на поднос пирожок и не достав из контейнера новый. Закусив губу, Тарталья застыл, пялясь на каменную дорожку, петляющую к церкви Её Величества, сбоку которой они и примостились. Удачное место, тут все, кто пройдёт, заметит их и что-то решит купить.

— Ясно, — голос матери прозвучал щелчком плети. Заставив себя остаться на месте, Тарталья неловко сминал край прозрачной перчатки. Хоть и был ясный, чересчур солнечный день, но показалось, будто воздух сгустился, как перед страшной грозой, во время которой молнии выжигают землю.

Воцарившееся между ними молчание особенно сильно надавило на уши в гуле голосов приближающихся людей. Неловко закончив раскладывать выпечку из одного контейнера, он потянулся за следующим, как мать забрала тот у него прямо из-под рук и произнесла всё тем же холодным голосом:

— Кажется, отцу Панталоне нужна помощь. Я сама здесь закончу.

Закусив изнутри губу, Тарталья не сумел найти в себе ни единого слова против. Он просто кивнул, снимая перчатки и, шумно смяв их в комок, сунул в карман. Выйдя из-за самодельного прилавка, чуть не ослеп от ударившего в глаза солнца.

Церковь стояла на подобии небольшого пустыря, уже заросшего яркой травой, с одной единственной проложенной тропинкой. На небольшом возвышении — то не удивительно, местность казалась холмистой, а никто, по какой-то причине, так и не выровнял её, просто так построив тут дома очень давно. Проходя мимо дверей, Тарталья невольно бросил взгляд на знак в виде четырёхлистника, чем-то напоминающий крылья бабочки.

Импровизированная сцена стояла сбоку от церкви. От светлой стены бежали несколько рядов стульев, прямо к небольшой деревянной площадке. Чёрная фигура Панталоне сновала у ширмы, которая была скорее для дополнения образа «концерта», чем для того, чтобы её красиво сдвигали и раздвигали. На светло-голубой ткани прикрепляемые Панталоне вышитые куклы напоминали снежинки.

Поборовшись с нежеланием, Тарталья подошёл ближе и постарался сделать так, чтобы его шаги услышали. Не прогадал — Панталоне обернулся на шум, и его брови в выражении лёгкого удивление взлетели над аккуратной оправой очков.

— Чем могу помочь? — спросил он, секундой позже пряча удивление за привычной маской извечной кукольной любезности. Тарталья отвёл взгляд, избегая смотреть прямо в чернильные глаза, и ответил:

— Хотел узнать, не нужна ли помощь, и если не нужна, то я пойду.

Вышло грубее, чем он хотел. Прикусив язык, уставился на клочок травы, торчавший у основания сцены, покачиваясь на месте и разрываясь от желания попросту сбежать. Если Панталоне не нужна помощь — а особенно от такого грубияна, — то он может выкроить себе время на то, чтобы побыть в одиночестве и… посмотреть на облака. Может быть, хотя бы тогда перестанет думать обо всякой чепухе.

Не увидит же он в голубом майском небе золотой отблеск в карих глазах, верно?

— Останьтесь, — разрушил его план Панталоне, и Тарталья только в большем раздражении сжал губы в линию. Кивнув, взобрался на сцену, где ему без слов протянули несколько булавок и кукол из небольшого пакета.

Не смотря в искусственное лицо, Тарталья как можно быстрее ретировался со всем этим ко второй ширме. И спустя несколько минут понял, что таким образом ему придётся вновь и вновь возвращаться к Панталоне. Зато за прорубившейся сквозь злость неловкостью скрылись и все лишние размышления и сожаления.

Разве что тон голоса матери до сих пор мерзким осадком лежал где-то в лёгких.

Вышитые её родными руками куколки со знаками Предвестников и правда напоминали снежинки. Тарталья склонил голову, касаясь пальцами знака в виде рогатого кита, после чего собирался было вернуться за ещё одной «партией», как раздался ровный голос Панталоне:

— Спасибо за помощь.

— Ага, — кивнул Тарталья, собираясь уже спрыгнуть со сцены — да и невысокой она была совершенно, так, где-то в две с половиной ступеньки, — как его остановили.

Прикосновение чужой руки оказалось настолько ледяным, что прошило даже сквозь футболку. Дёрнувшись, Тарталья едва не сорвался со сцены, но хватка тонких, при этом крепких пальцев сжалась и не позволила ему этого. Восстановив равновесие, Тарталья дёрнул плечом, стряхивая чужую руку и оборачиваясь. Не замечая, как делает пару маленьких шажков назад, задевая украшенную куклами ширму.

— Я заметил это ещё давно, но до сих пор не могу понять, — заговорил Панталоне, чуть наклоняя голову вбок. Его вечно слегка прищуренные глаза приоткрылись шире, давая увидеть беспроглядный, ледяной мрак чужого взгляда. — Я Вам неприятен.

— Что? — выдохнул Тарталья, чересчур нервно. Поёжившись так, словно жаркое солнце сменилось на ледяной ветер, полный колючих, вонзающихся в кожу снежинок. Панталоне слегка улыбнулся, уловив.

— По неизвестной мне причине, я Вам не нравлюсь, — повторил он, и теперь в его голосе прозвучала открыто уверенная нотка. Она же и отрезвила Тарталью. Тот нахмурился, уже по-другому смотря на человека перед собой, чья маска продолжала быть всё такой же идеальной.

Только в глазах всё так же клубился чёрный туман.

— Вам не нравится то, что Вы мне не нравитесь? — спросил Тарталья, копируя манерный наклон головы Панталоне, внезапно понимая, что теперь он может так сделать. Намеренно подражать, даже передразнивать. Потому что нечто неуловимо изменилось после того, как Панталоне сделал это замечание.

И сейчас его маска треснула в узких уголках глаз. Тарталья моргнул, и наваждение спало без следа, являя ему всё то же бледное лицо с пустой полуулыбкой на губах.

— Скорее я думаю, что это может вызвать некоторые неудобства, — ответил Панталоне, звуча на удивление свободно и легко. — Я Вас чем-то обидел?

Вот тут Тарталья невольно вздрогнул, теряя подобие какой-то абсурдной храбрости. Потому что… Панталоне его ведь ничем не обижал. Если быть честным. Они в принципе до этого не пересекались в таких вот личных обстоятельствах. И потому Тарталья, к собственному ужасу, понял, что не знает, что сказать.

Что попросту нет нормальных слов для объяснения причины, по которой он невзлюбил Панталоне, кроме как глупого: «с первого взгляда не понравился». Это и в голове звучало ужасно, а произнеси он вслух — и вовсе сгорит со стыда.

— Давайте поговорим, если Вы не против, — сказал Панталоне, кивая в сторону стульев. Тарталья стиснул челюсти, уводя взгляд и всё ещё слыша гул голосов. Однако за церковь, к сцене, так до сих пор никто и не подошёл — конечно, мать отвлекла всё внимание на себя благодаря своей выпечке. А Тоня с отцом помогают детям с подготовкой ко всему этому и находятся внутри церкви.

— Ладно, — пробормотал Тарталья, не сумев подыскать вразумительного предлога сбежать. Потому что только приоткрывшаяся дверца дозволенности тут же захлопнулась перед его носом.

Со сцены пришлось не прыгать, а спускаться по небольшим ступенькам сбоку. Тарталья пялился на волну чёрных волос перед собой, после отворачиваясь и как можно тише вздыхая.

Ему собираются сделать какой-нибудь завуалированный выговор, спрятанный под проповедью? Что-то вроде: «предвзятость и видение в людях лишь плохого отражает ваши же пороки, сын мой» или ещё нечто такое, которое Тарталья надеялся пропустить мимо своих ушей.

Благо, что сцена на открытом воздухе мало чем напоминала удушливую и тёмную исповедальню. И на коленях стоять не надо было, раскаиваясь в своих грехах. Точно — это не исповедь; значит, Тарталье не обязательно за что-то там просить прощения у Её Величества, верно? Силясь успокоить себя, он сел на один из стульев в переднем ряду. На соседний опустился Панталоне, и что-то в его движениях было совершенно не таким.

Не похожим на то, как это делал бы Чжун Ли.

В замешательстве Тарталья моргнул, совершенно не понимая, почему подумал именно о нём. Причём тут вообще Чжун Ли…

— Итак, я смею полагать, что пришли помогать Вы мне не по собственному желанию, — начал Панталоне будто бы мягко, только это было всё равно что накрывать настилом из мха яму с деревянными кольями на дне. Тарталья ничего не ответил, находя взглядом уже другой клочок травы у сцены.

Однако надо же было что-то сказать. Как-то быстро свернуть этот разговор и уйти: вернуться к матери, которая, как он надеялся, уже остыла и больше никуда его не отправит. Всё это было сделано для того, чтобы они не ссорились больше, потому что он своей вспыльчивостью её обидел.

— Мама просто беспокоилась о Вас, — как можно нейтральнее ответил Тарталья, добавляя, немного подумав, и скорее выцарапывая слова из горла, нежели позволяя им слетать с языка. — Она подумала, что я и правда могу быть чем-то полезен.

— Труд на благо общества всегда вознаграждается, — заметил Панталоне, и Тарталья тупо качнул головой, не видя никакого смысла в произнесённых им словах. — Труд в семье — тоже. Вы же любите свою семью, не так ли?

— Да, конечно, — ответил Тарталья, ещё раз кивая. Конечно любит. Быстро облизав губы, всё же оторвал взгляд от клочка травы и посмотрел на Панталоне. И ответный взгляд ему не понравился. Чуть нахмурившись, он проговорил. — Почему спрашиваете?

— У Вас проблемы с Вашими родителями, — Панталоне улыбнулся, и настил из мха провалился, обнажая зубастое дно ямы. Тарталья дёрнулся, но заставил себя остаться на месте, а не вскочить с места и проявить ещё больше слабости. Ответно улыбнувшись, едва ли не скалясь, он прошипел:

— Рад, что Вы заметили, ведь об этом я очень долго говорил на исповедях Вам.

— Моя вина в том, что я не решался поговорить об этом с Вами откровенно, — Панталоне едва заметно вздохнул. На мгновение Тарталья поверил его сочувствую. На мгновение.

— Вы не обязаны, — тряхнул головой Тарталья, но ему не дали продолжить:

— Нет, я должен был поговорить с Вами, — Панталоне протянул руку, и Тарталья уже напрягся, но ледяная ладонь легла не на его плечо, а на край спинки его стула. Бесшумно выдохнув, он заставил себя перестать разглядывать то, как ставшие лишь бледнее в свете солнца пальцы лежат рядом с его спиной. Панталоне продолжил. — Семья — одна из величайших ценностей по учению Её Величества. У каждого есть семья, и для каждого она — первое сокровище. Даже сироты под взглядом нашего Архонта обретают кров и родителей. Вы знаете о «Доме Очага»?

Учитывая, что «Дом Очага», самый старый, почти что древний приют, даже упоминался в самом учении Её Величества — он был благословлён её рукой в буквальном смысле этого слова. Потому Тарталья кивнул, ведь не мог не знать об этом. Всё же, в воскресной школе он не всё пропускал мимо ушей, а о «Доме Очага» рассказывали ещё маленьким детям, слишком любопытным, чтобы пренебрегать сказками про счастливых сироток, о которых заботилась Богиня любви.

— Хоть и под защитой Её Величества, но брошенные самыми дорогими людьми дети предоставлены сами себе, — продолжил свою странную речь Панталоне, и Тарталья бесшумно вздохнул, смиряясь со своей участью. — Они лишены родительской заботы в полном смысле этого слова, и после всю жизнь будут безуспешно её искать.

Тарталья вновь кивнул, но как-то скорее машинально, даже не силясь уловить логическую нить этого разговора. Неожиданно монолог Панталоне затих, после чего возобновился не менее внезапными словами:

— Вам очень повезло, Аякс.

— А? — тот в непонимании резко повернул голову, мгновенно встречаясь со всё тем же чёрным туманом чужих глаз.

— Вам очень повезло, — повторил Панталоне, мягко кивая. — Вы были рождены в любви и заботе; о Вас заботятся, даже несмотря на Вашу очевидную проблему.

— Моя проблема… — попытался перервать это Тарталья, но ему не позволили. Панталоне слегка нахмурился, ответно обрывая его:

— Я посвящён в тайну Вашей семьи, это не должно Вас удивлять, — он выразительно взглянул на Тарталью, и тот невольно замолчал, ёжась от неприятных мурашек, волной пробежавших по его плечам. — Вы очень везучий человек, Вы родились не в «Доме Очага», Вас не отправили туда, узнав, что Вы отличаетесь. О Вас заботятся, но чем же Вы отвечаете своей семье — тем, кто Вас воспитал?

Каждое слово Панталоне напоминало удар битой по животу, в одно и то же место. Методично, беспощадно, без остановки, и в выдавшейся короткой передышке Тарталья не мог даже вздохнуть нормально. Во рту разлился железистый вкус крови из-за прокушенной изнутри щеки, но он не мог остановиться терзать её зубами в безуспешных попытках успокоиться.

В итоге новых слов он так и не смог произнести. Панталоне тяжело вздохнул, качая головой.

— Ложь — один из самых распространённых грехов человека. Все лгут, однако, в чём причина Вашей лжи? — это звучало так, словно Панталоне не нужен был ответ — он уже его знал. Оттого Тарталья вновь промолчал, отводя взгляд в сторону и ожидая приговора. Тот прозвучал твёрдо и безжалостно. — Вы больны грехом эгоцентризма, главным грехом из учения Владыки Вечности.

— Нет, — мотнул головой Тарталья, даже слишком быстро, но Панталоне продолжил, припечатывая жестоко и холодно:

— Вы лжёте, забывая о том, что в семье нет только Вашего «я». Семья это не только про Вас, это про всех, и Ваши личные желания внутри семьи имеют гораздо меньшую ценность. Её Величество проповедовала об опасности равнодушия к близким, и что, если не это, Вы проявляете к своим родителям и младшим братьям и сёстрам, ослеплённый собственным эго? Они вынуждены действовать так, как действуют сейчас, из-за Вашей проблемы.

Он чувствовал, как кровь заливает ему рот. Сжав губы и перестав кусать сам себя, он отвернулся. Ощущая в плечах мелкую, раздражающую дрожь, а в груди — что-то горькое и бесконечно вязкое, липкое, покрывающее его сердце и рёбра. Так, что и вдохнуть было невозможно, потому что он просто сидел, пытаясь собраться с мыслями.

— Ваша семья очень много сделала для церкви, её вклад неоценим, — проговорил Панталоне, сменяя тон на будто бы более мягкий. — Мне больно наблюдать за разладом в Вашей семье. Вы понимаете, в чём причина?

Слизав кровь, задевая языком рану на внутренней стороне щеки, Тарталья тупо кивнул, сдаваясь. Продолжая ощущать, как дёготь растекается по всему его телу. Сглотнув, чувствуя мерзкую вязкость теперь ещё и в горле, будто его собиралось стошнить, он поднялся.

— Я понял.

— Я рад, что нам удалось поговорить, — ответил Панталоне, и, будто это всё было какой-то нелепой театральной постановкой, из-за угла церкви раздались приближающиеся голоса. Тарталья слепо уставился на появляющихся один за другим людей и поплёлся им навстречу.

Рыжим огоньком полыхнула голова Тони среди обилия из светлых и тёмных волос. На мгновение замерев, Тарталья всё же выцепил её из толпы, поймав за локоть и сумев чудом прошмыгнуть мимо тел прихожан.

— Вы закончили? — спросил он, натягивая улыбку, успев скрыто пробежаться языком по зубам. Тоня обернулась и облегчённо улыбнулась.

— Да, мама просила тебя найти.

И они пробрались через редкую толпу ко входу в церковь. Антон и Тевкр кружились, одетые в белоснежные туники с вышитыми на них красными и чёрными нитками узорами. Тарталья задержался взглядом на груди Тевкра — на знаке Шута, первого Предвестника. И отвёл взгляд, незаметно сжимая кулаки.

Допуская блеклую, усталую мысль — родители точно считали младшего сына благословлением ещё и по этой причине. Хотя — какая уже разница?

Бродя взглядом по мимо проходящим людям, краем уха слушал воркование матери над младшими. Нахваливала за старания и, по его совету ведь, обещала накормить их печеньем до отвала за хорошее выступление. Тевкр и Антон от радости и волнения чуть ли не на визг срывались, и… вероятно это к лучшему.

К лучшему, если Тевкр забудет о своих размышлениях тем вечером и не будет создавать столько же проблем, сколько Тарталья. Ему это не нужно, не обязательно. Как бы Тарталья ни относился к Панталоне, а тот был прав.

Семья всё, что у него есть и осталось. И он им мешает, потому ему нужно держать себя в руках и перестать уже докучать всем. Родители сделали для него всё, чтобы он сумел справиться со своей проблемой. И если у него не получается, то они в этом не виноваты.

Панталоне возник чёрной тенью среди веселья. Тарталья отвернулся, но слышал, как он уводит взбудораженных младших братьев, и как мать вздыхает от радости. Тарталья нашёл взглядом успевший знатно опустеть прилавок, на котором висел лист бумаги. Приглядевшись, сумел рассмотреть буквы: «Если что-то берёте, то положите деньги в банку!»

Сама банка стояла на краю, и рядом с ней вертелась девочка. Точнее, даже не вертелась, а просто смотрела на неё, замерев на месте, как статуя. Светлой головой едва дотягивала до края прилавка, руки по швам, в пальцах зажаты карандаш и маленький блокнотик, будто для рисования. Тарталья чуть склонил голову набок из-за вцепившегося в мозг подозрения — знакомая девочка.

Пронесся порыв ветра, и девочка покачнулась на месте. Секунду Тарталья был уверен, что она сейчас упадёт, будто переставшая держаться в земле палка, однако этого не произошло. Через вымощенную к церкви дорожку прошёл мужчина, и Тарталья ощутил, как сердце и лёгкие леденеют от охватившего его ужаса.

Знакомый мужчина в очках, с заплетёнными в косу волосами присел на корточки перед девочкой и о чём-то с ней заговорил. А перед внутренним взором Тартальи стояло его уставшее лицо, какое он видел в церкви Властелина Камня.

Последователи другого учения пришли поддержать благотворительный концерт? Тарталья чуть не задохнулся, видя, как мужчина опускает одну купюру в баночку, забирая с прилавка трубочку с карамелью, обернув её салфеткой и протянув девочке. Та просто сжала трубочку в руках, не выпуская ни карандаша, ни блокнота.

Стремительно отвернувшись, Тарталья постарался выгнать из головы все пугающие его сцены того, как это мужчина вместе со своей дочерью подходят, узнают Тарталью и… даже разговора не надо заводить, просто кивнуть из вежливости — этого хватит, чтобы родители увидели, что-то поняли и сделали свои выводы.

И всё за пару секунд, после чего откроются врата в Бездну. Содрогнувшись, Тарталья зажмурился и заставил себя сделать несколько глубоких вдохов и протяжных выдохов. В этот момент Тоня потянула его за руку в сторону сцены, где уже все рассаживались под всё тот же елейный голос Панталоне.

Сев, Тарталья мельком огляделся, сразу находя того мужчину. Девочка сидела у него на коленях, положив на свои блокнот с карандашом, и ела трубочку. Но без какого-то энтузиазма, несколько механически, будто не ощущала даже вкуса. Сглотнув, Тарталья перевёл взгляд на сцену, не решаясь больше разглядывать пришедших.

Только вот кровь в ушах стучала так громко, что он пропустил и проповедь-речь, и вылетевшую из-под пальцев Панталоне музыку. Только когда на сцене появился короткий ряд из одетых в белое детей, чьи неокрепшие голоса вознеслись в небо, сердце перестало биться в горле Тартальи.

Невольно на губах даже возникла искренняя улыбка, когда он увидел, как Тевкр и Антон стараются, стоя в самом центре ряда, напоминая две горящие свечи. Мать сбоку продолжала радостно вздыхать, Тоня улыбалась, сверкая взглядом, а отец прикрыл глаза, слушая и вникая в каждое слово.

— О небес Царица, всех любящих Матерь! — протяжно разносилось, подхваченное ветром, и чуть дрожащие голоса окутывали каждого слушающего. Сделав его пару вдохов, Тарталья позволил себе нырнуть в волну музыки и голосов.

Допустить, что всё сейчас хорошо.

— Обрати к моленьям слух Свой благосклонный…

Песнопение неслось всё дальше и дальше, и Тарталья откинулся на спинку стула, продолжая слушать. Панталоне всё так же напоминал тень, сидя за выглядывающим из-за украшенных куклами ширм электронным органом. С расстояния в три ряда, если прищурить глаза, он мог напоминать Чжун Ли. Но даже так Тарталье отчего-то чудилось, будто бы Чжун Ли легче двигал руками и перебирал клавиши инструмента без холодного профессионализма, с каким и звучали ноты Панталоне.

— Взором ледяным и милосердным исцели равнодушных…

Ветер подхватил не только песнь, но и ширму. Ткань затрепыхалась, куклы затанцевали в такт, и на секунду Панталоне скрылся из виду. Но когда появился, то показался больше. Моргнув, Тарталья непонимающе поёрзал, возвращая взгляд к детям, только продержался недолго — чернота поползла морем дёгтя за спинами поющих, закрывая собой свет.

— Утоли боль учеников своих ласковой рукою…

Тьма от сутаны Панталоне лапами цеплялась за дерево сцены, за ткани штор, когтями обхватывала белоснежные. Хрупкие тела вязанных кукол, очерняя их и обращая в пепел. Тарталья вцепился ногтями в край стула, стараясь дышать не слишком громко и видя, как чернота обтекает полы белых одежд детей. Музыка продолжала парить в воздухе, будто птица взмахивала крыльями, но теперь она чудилась накрывшим это место куполом — чтобы никто не мог ни уйти, ни зайти и увидеть происходящее.

— Лик Свой лучезарный не скрой от верных…

«Этого не существует» — прозвучало в мыслях не его голосом. Тарталья не шевелился, ощущая ненормальную радость со всех сторон. Ненормальную, потому что нельзя было радоваться медленно пожирающей детей тьме. Тарталья уставился на начавшие проступать на белой ткани одеяний Тевкра и Антона чернильные пятна. Будто хворь охватывала их с ног до головы. Тьма струилась ниже пока что тоненьким ручейком.

А затем из этого ручья высунулась узкая, вечно скалящаяся кривыми зубами морда. Слепые глаза сверкнули в лучах солнца, облезшая шерсть торчала клоками на голой, тёмной и скользкой на вид коже. Когтистая лапа упёрлась в траву, оставляя сочащийся всё той же вязкой, пачкающей всё, до чего могла дотянуться, тьмой. Из постепенно расширяющегося разлома показалось непропорциональное, будто бы сломанное в суставах, но до сих пор почему-то стоявшее на лапах тело. Плетью в воздухе хлестнул обтянутый тонкой кожей костяной хвост.

Оно поднялось, впиваясь когтями в землю, с оголённых клыков упали капли тёмной слюны. И слепые навыкат глаза уставились прямо на Тарталью.

— Ороси слезами чёрствое сердце!

Скользнуло тенью меж стульев. Хвост вновь взметнулся, и Тарталья забыл, как дышать, уверенный, что сейчас в воздух взмоют кровавые фонтаны прямо из обрубков шей сидящих на переднем ряду людей. Однако их головы остались на месте, а музыка продолжала литься из-под пальцев Панталоне. Будто ничего не происходило.

А оно шло. Бесшумно, медленно, сюрреалистично аккуратно, и даже его мельтешащий из стороны в сторону костяной хвост-плеть лишь пугающе рассекал воздух над чужими головами и рядом с чужими шеями. Оно ступило меж рядов, и Тарталья отвёл взгляд, вновь смотря на сцену. Но видя там лишь продолжающие утопать в липкой черноте белые, поющие дрожащими детскими голосами тела.

— Царица Пресвятая!

Под протяжную строку из песнопения воздух содрогнулся от чего-то ещё. Тарталья тяжело сглотнул, только сильнее впиваясь ногтями в твёрдый край стула. На краю зрения продолжало двигаться длинное, нереалистичное и сломанное тело монстра. Казалось, если прислушаться — можно будет услышать, как скрипят обтянутые кожей кости.

«Этого не существует» — повторил про себя Тарталья, вновь сжимая зубами и так истерзанную изнутри щёку. Ледяные мурашки бежали по рукам целыми волнами, и разрастающееся в пульсирующий ком в груди желание подначивало убежать. Вскочить и просто убежать, забыв о концерте, забыв вообще обо всём и не вспоминать, пока тварь не останется далеко позади.

— Умоли свою оледеневшую душу…

Оно замерло напротив ряда, в котором он сидел. Напротив места, какое занимал отец. Тарталья дёрнулся, необдуманно и едва ли не случайно, потянувшись рукой к большой ладони отца. Но тут же одёрнул себя и только с ещё большей силой впился ногтями в собственный стул. Продолжая смотреть, как тьма поглощает его маленьких, радующихся собственному выступлению и сияющих лицами на сцене братьев. Как она съедает их уже по грудь.

Ему не помогут, верно? Он скосил взгляд в сторону матери, прочь от твари. И увидел кончик склизкого хвоста, постукивающего по спинке её стула. Тарталья застыл, повернув голову и приоткрыв рот, силясь выдавить и себя хотя бы шёпот. Хотя бы тихий хрип. Предупредить. Но ни звука не вылетело из его рта, когда он вспомнил, что на сцене, из чрева тьмы, продолжает играть Панталоне.

«Вы понимаете, в чём причина?»

— Даровать живущим…

Он должен взять себя в руки. Ему необходимо это сделать, чтобы прогнать видение и не испортить праздник. Чтобы никто не догадался, что с ним сейчас что-то не так, пока они так увлечены концертом. У него ведь ещё есть время?

Сжал челюсти так сильно, что по ним разлилась мучительная боль. Леденящее, будто ветер в самую лютую зимнюю ночь, дыхание обожгло его щёку. Чернота заслонила собой сцену и дышала, ожидая. Тарталья моргнул и повернул голову. Разом пропадая в черноте чужой кожи, остроте выпирающих из-под неё костей, кривом оскале зубов и пустого, блеклого и смертельного взгляда.

— Благодать спасенья!

Он медленно закрыл глаза. Музыка погибла в яростной неритмичной пульсации в его висках. Воздух вокруг него резко потянулся вперёд, как если бы его резко вдохнули, и сквозь пульсацию пробилось громовое рычание.

— Аякс?

Его плеча коснулось что-то тёплое. Открыв глаза, он шумно выдохнул, чувствуя, как паническая дрожь пробивает каждую мышцу в его теле, но то длилось лишь миг. Подавив это, он обернулся к матери, сталкиваясь с её настороженным взглядом.

— Заслушался, — солгал он, улыбаясь, перебираясь трясущимися и отчего-то болящими пальцами на колени. Мать ещё пару мгновений смотрела на него, а затем кивнула и отвернулся, забирая с собой и тепло собственной руки.

Тарталья взглянул на сцену — ни единого тёмного пятна на белоснежных одеждах. И мрак скрывался только там, где Панталоне сидел, продолжая играть на органе. Разве что сейчас Тарталья уже не слышал слов. Только неразборчивые звуки, доносившиеся будто бы сквозь огромную толщу воды. Как если бы он утопал на самое дно.

Его вывернуло сразу же после концерта. За углом церкви, и только, очевидно, чудом он не запачкал белые стены, а только клочок земли. Горло жгло, а ноги тряслись так, что он смог только безвольно осесть и спрятать голову меж коленей, пытаясь глубоко дышать. Лёгкий майский ветер ерошил волосы и холодил лоб из-за выступившего на нём пота.

Собственные мысли напоминали ту самую черноту, текущую из-под лап твари. Ещё немного — и пачкать других начнёт уже он, а не она. Глубоко вдохнув, сглатывая желчь, Тарталья с трудом поднялся, всё ещё сотрясаясь всем телом и ощущая в желудке неприятную пустоту. Кое-как приведя себя в порядок, вернулся к сцене.

Благо, что Тоня только глазами похлопала и поделилась салфетками, когда он попросил. Стерев видимые следы своего состояния, про себя взмолился, чтобы этот день кончился как можно скорее. Собственная молитва отозвалась тихим звоном внутри его головы — потому как слышал её лишь он.

А может — кто-то его, всё же, и заметил. Может, то была Царица. Может, внезапно, сам Властелин Камня. Не зря же он таскался к нему в церковь. Хотя причина была не в другом Архонте, тут-то он может быть с собою честен. Немного. Самую малость. Ему хотелось повернуть часы вспять и вернуть себя в утро пятницы, на не самую удобную банкетку перед электронным органом, с бутылкой одуванчикового вина на крышке, смотря на спрятанные в перчатки пальцы, под чьей чёрной тканью ему чудилась пляска золотого света.

Вернуться туда и запереться в этом мгновении, в бесконечном разговоре, чтобы не думать ни о чём и просто чувствовать такое странное и кажущееся ненормальным спокойствие. Когда в висках не пульсирует, когда не стучит в ушах кровь, и когда он не ждёт, что из тени вылезет тварь, чтобы, наконец, сомкнуть свои клыки на его голове и смять, обрывая любые его мысли.

Спустя несколько проповедей, богослужение, в этот раз вместе с хором из всё тех же детей, кончилось. Близился вечер, голод рвал желудок, горечь притупилась, и Тарталья никогда так сильно не желал одного — лежать и не двигаться всю свою оставшуюся жизнь, вновь спрятав голову между коленей и закрыв глаза.

— Всё хорошо? — тихо спросила Тоня, помогая ему убирать стулья от сцены. Он машинально кивнул, не смотря ей в глаза и отвечая.

— Да, просто перегрелся, наверное.

Стоило ему потянуться за новым стулом, как на его лоб легла тёплая узкая ладонь. Замерев, он тряхнул головой, прогоняя её и стараясь прозвучать убедительно:

— Всё нормально. Устал просто. Не важно.

Тоня промолчала, то ли не решаясь лезть, то ли просто обидевшись на его несколько грубые слова, но она точно ему не поверила. Впрочем, это тоже уже не имело значения. Может быть, тот «тайный» вариант родителей спрятать его в комнате с мягкими стенами — не такой уж и плохой?

Стоило лишь подумать об этом, как отвращение когтями стиснуло сердце, и Тарталья чуть сильнее нужного сложил стул. Тот громко стукнул, и он заставил себя успокоиться хотя бы внешне. Хотелось спать. И тут из стула что-то вдруг вылетело.

Спланировав, оно белым прямоугольником легло на истоптанную за день траву. Нахмурившись, Тарталья наклонился, поднимая лист бумаги. Заходящее солнце осветило бумагу, показывая ему чёрные линии на обратной стороне, и он перевернул лист.

Там царила какая-то кривая чёрная вакханалия. Никаких ярких цветов — лишь чёрный, будто рисовали углём. Рассматривая рисунок и не до конца понимая, что нарисовано, Тарталья вдруг вспомнил блокнот и карандаш в маленьких бледных ручках девочки — дочери прихожанина из церкви Властелина Камня.

Чжун Ли говорил, что она очень больна, и, видимо, в рисунке это отразилось. Тарталья с интересом прищурил глаза, как если бы это могло помочь ему разглядеть смысл рисунка лучше. И, неожиданно для себя, он в самом деле начал прослеживать некоторую логику. Логику, выраженную неумелыми детскими руками и простым мышлением.

Только чем дольше он вглядывался, тем сильнее холодело у него в животе, и тем быстрее стучало сердце. Кривые линии складывались в четвероногое чернильное тело, кажущееся сломанным из-за неопытности девочки. Два распахнутых прямоугольника, на какие делилась голова животного, были усеяны неровными треугольниками. И распахнулись они напротив схематичного рисунка, известного каждого ребёнку, где тело, руки и ноги изображены палочками, а голова — небольшим закрашенным кружочком.

Тарталья моргнул, замечая последнюю деталь: несколько кривой пустой белый круг в голове существа. Там, где должны были находиться глаза нарисованного животного.

Тарталье показалось, что его сейчас снова стошнит.