Вместе с падением привычного мира пали и Архонты.

Божественные силы никуда не иссякли, однако выяснилась одна из худших, ужасающих правд как для них, так и для человечества — без кандалов небесного порядка оказалось, что каждый из Богов грешен. Грешен так, что в наступившем новом мире смерть стала чрезмерной обыденностью.

Свобода порождала вседозволенность, вечность — стагнацию, справедливость — гордыню, богатство — алчность. Купол фальшивого неба сыпался серебряной пылью, пока парящий высоко над землёй божественный остров пылал, а они… а они лишь смотрели, уже в ту секунду ощущая, как нечто внутри них самих изменилось.

Или же то было не изменение — то была их проснувшаяся истинная суть. Может быть, на самом деле, Селестия оказала Тейвату огромную услугу, спрятав все самые страшные прегрешения этого мира, заперев их на ключ и оставив в нарисованных её рукою созвездиях лишь намёк на то, что грядёт, стоит им свергнуть её. А они, глупцы, не осознавали, за что и поплатились.

День расколовшихся небес ознаменовал начало одной из самых худших эпох Тейвата. Потому что жить без указания, без повсеместного надзора — изнурительно, трудно, непривычно. Что толку от звания «Архонта», если даже обуздание собственных желаний не представляется возможным?

Что будет, если ослепший Бог продолжит свято верить в то, что он до сих пор зряч? А если таких будет целых семеро?

Никто из них не гордился тем, что тогда произошло. Никто не хотел вспоминать об этом, но помнить приходилось, ведь в том была необходимость. Дабы не повторить ошибок, дабы вновь не погрязнуть в грехах, с какими они были рождены.

Какие были их наказанием за непослушание, за предательство, за свержение привычного миропорядка. Новое бремя оказалось тяжелее любого из тех, какое каждый из них уже нёс. Чжун Ли солжет, если скажет, что не помнит те первые годы их «свободы». В сравнении меркла даже Война Архонтов — то была борьба под искусственным солнцем. Новое же бедствие представляло собой не войну.

Это была беспринципная, бесконечная и жестокая бойня на землях, какие они сами же создавали долгие-предолгие годы до этого. Их наказание прекратилось столь же резко, как и началось, оставив всех семерых посреди руин, пламени и смерти. Это не было похоже на пробуждение от кошмара, это было осознанием, медленным, неумолимым и жестоким, накатывающим, как прибой.

Оно настигло Чжун Ли в его каменном дворце, где полы были из золота. Он помнил, как плавил его. Он помнил, как человеческая плоть обращалась звоном тысячи и тысячи монет. Он помнил, как рушилась Гавань, сминаемая одной его волей.

И те воспоминания навечно останутся выжженными под его веками, как бы сильно он ни желал того, чтобы на деле всё оказалось не более, чем выдумкой. Что всё, начиная от падения Селестии и заканчивая этим моментом, будет лишь бредовой фантазией. Что не было никакого договора с другими Архонтами, что не боролись они за право жить без надуманных, чужих правил. Не такой ценой.

Но на этом всё было кончено. И они начали заново.

Сейчас, спустя так много сотен лет, он ощущал эту гниль, этот ужас, что таил в себе всё это время. Ощущал, и страх крался по его коже, царапая когтями, и шептал в уши: «Ты не изменился». В огне тлеющей свечи он видел — полыхающую рыжину, лицо в веснушках, пустой взгляд…

Пальцы даже не обожгло, когда он смял ими фитиль. Дым взметнулся тусклой, тонкой нитью в воздух, и Чжун Ли, отряхнув руку, натянул на неё перчатку. Наваждение отступило в поражении, перестав пытаться искусить его на нечто неправильное, отвратительное. Более он не позволит себе ослепнуть.

Даже если очень хотелось обратного.

Он продолжил гасить свечи на алтаре, меняя их расплавившиеся остатки на целые, с нетронутым белым фитилём. На подсвечниках оставались присохшие капли воска, с трудом сходившие. Чжун Ли тяжело вздохнул, отставляя один из грязных подсвечников в сторону и опираясь руками об алтарь. Подняв голову, взглянул на статую дракона.

Благо, что у неё глаза были янтарными. От вида золота у него всё невольно скручивало внутри. Ему стоило слишком многого вновь полюбить этот цвет, чтобы так легко отворачиваться от него из-за нахлынувших воспоминаний. Нужно время. А, что ещё точнее, духовное очищение.

В секунду, когда он всерьёз задумался над тем, чтобы ненадолго вернуться в Заоблачный Предел, за спиной раздался звук открывающейся двери. Затем — нарочно громкое:

— Я вернулась!

— Слышу, — вздохнул Чжун Ли, заставляя себя выпрямиться, хотя так и тянуло сгорбиться лишь сильнее. Он вернул взгляд на грязный подсвечник и отогнал мысль о возвращении домой. Крупная дрожь пробрала его, когда причина отразилась в нём беспокойством — что если Тарталья вновь придёт, но не найдёт его здесь?

Опять язык начало горчить, и Чжун Ли с трудом сдержался от того, чтобы совершенно некультурно сплюнуть куда-то на пол. Церковь хоть и была, по сути, возведена в его честь, однако сюда приходят люди с надеждой быть услышанными и получить прощение. Именно такая мелочь, как уважение людей, отличало его от того монстра, каким он стал во власти греха.

— Вы просто салфеткой пытаетесь счищать воск? — Ху Тао действительно оказалась нужна ему со своим звонким голосом и неугомонным характером. Он не захотел её одёргивать даже когда она без какого-либо стыда попросту запрыгнула на алтарь и уселась на нём так, словно тот был стулом.

О чём он думал? О том, что в это место приходят молиться люди, точно.

— Слезь, пожалуйста, — всё же попросил он, пересилив своё нежелание. Ху Тао разгоняла тучи его отвратного настроения, но стоило придерживаться хоть каких-то приличий. С недовольным ворчанием она слезла, и по залу разнёсся стук, с каким её туфли столкнулись с полом.

— Мне кажется, Вы немного не в себе, — заметила она, отбирая у него салфетку и грязные подсвечники. Её пальцы чуть покраснели, а спустя пару секунд было застывший воск потёк по медным стенкам подсвечника. Ху Тао быстро подхватила капли ставшей более полезной салфеткой, тише добавляя. — Хоть бы горячей воды набрали, честное слово…

— Ты быстро учишься, — заметил Чжун Ли, наблюдая, и она тут же просияла, едва ли не вздёргивая нос. Приглядевшись к её ещё сильнее покрасневшим пальцам, он на всякий случай добавил, остужая её пыл. — Только не расплавь подсвечник заодно.

— Не думаю, что у меня на это хватит жара, — фыркнула она, но послушалась. Стирая очередную каплю, она аккуратно спросила. — Так… Вы о чём-то думали?

— Да, — не имело смысла скрывать суть собственных дум. Ху Тао не застала того, что творилось в начале новой эпохи, и ей невероятно повезло. Она разве что слышала рассказы от старших адептов, пока набиралась сил в Заоблачном Пределе, перед тем как отправиться вместе с ним в их долгое путешествие. — Вспоминал, как раскалывалось небо.

— О-о-о, — заинтригованно протянула она, останавливаясь от протирания подсвечника. — Мадам Пин мне рассказывала о том, как это было. А Вы почему вспомнили?

— Время от времени бывает, — слукавил он, поскольку, действительно, порой вспоминал, как был настоящим «Архонтом». Теперь это был просто титул с давних времён, не более.

— Ностальгируете? — подсказала усмехающаяся Ху Тао. — Мне говорят, с возрастом такое начинается всё чаще…

— На твой язык да соли бы насыпать иногда, — тяжело вздохнул Чжун Ли, качая головой, на что Ху Тао по-ребячески показала ему этот самый язык и поспешно спрятала, как решив, что его угроза может внезапно воплотиться в реальность.

— Я лишь говорю то, что услышала! — возразила она со смехом, оттирая подсвечник полностью и аккуратно ставя его обратно на алтарь, тут же хватаясь за другой. Чжун Ли вставил в чистый подсвечник нетронутую свечу и замер, услышав. — Мадам Пин говорила, что тогда все жили как в театре. Это правда?

— Так и сказала? — переспросил Чжун Ли, несколько поражаясь формулировке, но, немного подумав, решил, что сравнение и правда было как никогда удачным. Ху Тао кивнула, и он сказал. — Правда, чистая. Весь мир действительно был театром. При должном умении можно было даже прочитать «сценарий».

— Как его можно было прочесть? — глаза Ху Тао загорелись непосредственностью, детским любопытством. Загорелись так непривычно, несколько непонятно для Чжун Ли — не было ничего на самом деле восхищающего в деяниях небесного порядка. Тогда он подсознательно понимал, что что-то не так, что-то чрезмерно неверно. К сожалению, ему потребовалось несколько тысячелетий на то, чтобы подсознательное стало настоящей, объёмной мыслью, его личным осознанием.

— По звёздам, — ответил он, мягко кивая в сторону подсвечника, с которого заново расплавившийся воск грозил заляпать полы. Спохватившись, Ху Тао обтёрла его салфеткой, но интереса во взгляде не утратила, ожидая продолжения. — На фальшивом небе, в созвездия, Селестия спрятала судьбы всех живущих.

Помедлив, он добавил тише:

— Звёзд тогда было гораздо меньше…

— Мадам Пин говорила, что у каждого были своя звезда или созвездие, — кивнула Ху Тао медленно, а потом сощурилась в непонимании. — Если небо раскололось, то судьбы… исчезли?

— Верно, — просто подтвердил Чжун Ли, забирая второй чистый подсвечник и сквозь перчатки чувствуя его тепло. Оставив его без свечи, вздохнул. — Селестия не была всесильной. Её «сценарий» не касался каждой мелочи и каждой мысли живущих тогда. После её падения, вся написанная ею судьба перестала иметь свою силу и почти исчезла, а мир стал жить так, как и должен был — от случайности к случайности, без предопределённого будущего.

После его слов наступила задумчивая тишина. Ху Тао умолкла, медленно согревая и протирая очередной подсвечник, всё сильнее хмурясь с каждой проходящей секундой. Сначала на её лице возникло удивление, всё также смешанное с тем странным восхищением от всей этой истории, а затем оно постепенно менялось, превращаясь в искреннюю озадаченность и сомнение.

— Что-то беспокоит? — спросил Чжун Ли, подождав немного. В неуверенности Ху Тао начала, как подбирая каждое слово:

— Если судьба исчезла после падения Селестии и, как Вы сказали, мы теперь живём без предопределённого будущего… — она подняла на него взгляд, и её глаза сверкнули алым, а край радужки знакомо преобразился цветочными лепестками. — То как мой дар может существовать? Смерть — это и есть будущее каждого, нет?

— Никогда не задумывалась об этом? — чуть удивился Чжун Ли, на что Ху Тао лишь закатила глаза.

— До этого мне никто не говорил, что судьба мертва!

— Она просто стала случайностью, — поправил её Чжун Ли и опередил очередное возмущение, сказав. — У меня нет точного ответа на твой вопрос. Есть лишь возможная теория.

Ху Тао чуть качнулась на месте, вряд ли отдавая себе в этом отчёт. Её вело любопытство и желание узнать, понять. Как если бы он в самом деле предлагал ей неоспоримую истину, а не собственные размышления, появившиеся больше в результате случайности и своего рода убийства времени.

Поскольку вывод, к которому он пришел, был не столь утешителен, сколь очевиден. Его легко было выдать за правду, но это было бы чрезмерно нечестно, особенно по отношению к Ху Тао, только начавшую познавать жизнь по иную сторону от человеческого существования.

— Изменение миропорядка не могло пройти бесследно, — заговорил он, поворачиваясь и опираясь бедром об алтарь. Его взгляд скользнул в сторону, по витражам, где разбитой на множество цветных стекл застыла в своей звериной форме его дорогая «племянница». — Написанная Селестией судьба источалась постепенно. И, судя по открывшемуся в тебе дару, она до сих пор влияет на Тейват.

— Я — доказательство оставшейся силы Селестии? — переспросила Ху Тао и чуть передёрнула плечами, как в недовольстве или даже брезгливости. Каким бы детским ни был её восторг от рассказов о былом, а всё же понимала, кто занимал место «зла» в этих самых историях.

— Сначала так мне показалось, — согласился Чжун Ли, наблюдая за ней. — Как Архонты по старой памяти не объединили мир, сохранив собственные королевства и территории, так и мир мог «помнить» о том, как жилось под чужой рукой. Вот о чём я тогда подумал. Всё же, влияние Селестии было весьма ощутимым.

— Значит, мы всё ещё под «куполом»? — проворчала Ху Тао, касаясь собственного нижнего века и чуть оттягивая его. Чжун Ли слабо улыбнулся и покачал головой:

— Нет, я же сказал — «сначала так мне показалось». Подумай: что выбивается из предложенного тебе сценария? — он коснулся её руки, молча упрашивая убрать её от лица. Чуть сжав её пальцы, он всмотрелся в её задумчивое лицо, которое, спустя несколько мгновений, озарилось догадкой, и Ху Тао едва ли не воскликнула:

— Цици! — и, уже чуть хмурясь, добавила, тише, неуверенно. — И Тарталья…

— Всё так, — кивнул Чжун Ли довольно, хоть и с некоторым холодком думая об этом теперь. — Так что, возможно, ты доказательство не существования сил Селестии, а как раз обратного — их полного исчезновения.

— Не зря мне казалось, что они похожи, — пробормотала Ху Тао, уже без намёка на недовольство своим «положением свидетеля». Хотя и нельзя было сказать, что ей полегчало. — Они оба… не совсем обычные.

Она чуть прикусила язык на последнем слове, точно памятуя об утреннем разговоре. Усмехнувшись, Чжун Ли пожал плечами.

— Скорее всего, это последствия. Что Цици, что Тарталья — отпущенное им «сценарием» Селестии время уже истекло, но они продолжают жить вопреки старым правилам. А такие вещи, как смерть, слишком хорошо напоминают людям об их хрупкости.

— Но ведь таких, как они… будет становиться больше, я правильно понимаю? — неуверенно спросила Ху Тао, сминая ткань рукавов. Задержав на ней взгляд, Чжун Ли ответил:

— Полагаю, что да.

— Звучит не очень хорошо, — голос Ху Тао дрогнул, а вся привычная ей беспечность испарилась без следа. — Они не выглядят счастливыми, видите же?

— Вижу, — вынужден был согласиться он. Потому и это было очевидно. Новое неопределённое будущее грозило новым кризисом. И он будет среди тех, кто поможет с его решением. Как это было тысячу лет назад, после их общего прозрения. Вздохнув, он озвучил то, что так и просилось с языка. — Это новая закономерность. Волнения были в прошлом, они будут и в будущем, и их будет много. Гораздо больше, чем можно вообразить.

— Вас не пугает? — с лёгким недоверием и солидной долей удивления спросила она, на что Чжун Ли помотал головой.

— Напомню, что это лишь моя теория.

— Звучит слишком правдоподобно для «лишь теории», — чуть передразнила его Ху Тао и обняла себя руками, как ощутив неожиданную уязвимость перед непонятным и ставшим столь хаотичным миром.

— К моменту, как появится новый порядок жизни и смерти, ты уже будешь могущественным адептом и под руку с Ян Фей начнёшь рассекать моря облаков у верхушек гор, — мягко сказал Чжун Ли, даря ей лёгкое прикосновение, а затем, когда она прильнула к нему, полноценно обнял за плечи. Шепотом добавляя. — Обещаю.

— И почему именно я должна видеть всё это? — уже спокойнее, возвращая задор, проворчала Ху Тао несколько смешливо. Улыбнувшись, Чжун Ли пожал плечами:

— Из случайности.

— Ох, да, теперь весь мир — это одна большая случайность! — фыркнула она. В этот момент за окном полыхнуло белым и раздался глухой грохот. Вздрогнув и поддавшись страху, Ху Тао на мгновение прижалась к Чжун Ли ближе.

— Вот и поздневесенние грозы пришли в Мондштадт, — Чжун Ли отпустил мгновением позже начавшую выпутываться из его рук Ху Тао. Та, пригладив чуть взъерошившуюся чёлку, с любопытством глянула в сторону окна, за которым вновь прогрохотало.

— Разве Владыка Ветров не контролирует всю погоду Мондштадте? — спросила она. — Или ему нравятся грозы?

— Так он поддерживает баланс. У постоянно чистого неба есть последствия, — вздохнул Чжун Ли с толикой осуждения. Никакой умеренности. Барбатос порой поступал так, будто земли в его руках не более, чем игрушка. Хоть и чрезмерно любимая и дорогая.

Ху Тао же, судя по выражению лица, оценила такой подход, и зевнула. Собирающийся уже погнать её спать Чжун Ли не успел сказать ничего, как услышал скрип дверей и ставшее громче ворчание грома. Обернувшись, оба в лёгком удивлении уставились на прошмыгнувшего внутрь гостя.

— Ка Мин, — едва слышно выдохнула Ху Тао и тут же поспешила к мальчику, стыдливо сжимающего край своей толстовки. Чжун Ли опустил плечи, ненадолго обернувшись на алтарь и решив, что беспорядок подождёт до утра.

— Я… я могу остаться на ночь? Пожалуйста, — услышал он чуть осипший голос от дверей и уже заранее кивнул, не сомневаясь, что и Ху Тао не откажет. Как будто ему или тем более ей позволит совесть выгнать ребёнка на улицу, где уже занимался дождь, судя по тихому стуку капель об окна.

Он подошёл ближе, под обеспокоенное мельтешение Ху Тао вокруг Ка Мина. У того глаза привычно были на мокром месте, но Чжун Ли знал, что он не пустит ни единой слезы, пока не окажется наедине с собой.

А завтра утром он, как это обычно бывало, вернётся в отчий дом, из которого и сбежал. Мальчишке крайней не повезло с суровым и строгим нравом отца.

— Я подготовлю комнату, — сказал он, касаясь плеча Ка Мина. — Подождите на кухне, хорошо?

Вдвоём они пересекли зал. Ху Тао не отпускала руки Ка Мина, и вряд ли бы отпустила даже после того, как они пропали в коридоре. Чжун Ли чуть толкнул двери, проверяя, точно ли они закрыты, и последовал за ними. На пороге коридора глянулся, посмотрел на люстру — свечи до сих пор горели, хоть и не все. Слыша, как с кухни, где зажегся свет, зазвучали приглушённые голоса, он беззвучно щёлкнул пальцами.

И от пламени остался лишь дым.

***

Чем дольше он думал о произошедшем, тем жарче становилось в груди. Приливные волны тепла баюкали его горячо стучащее сердце, пока его взгляд слепо бродил по потолку, а пальцы бездумно комкали край одеяла. Рассветные лучи лениво ползли по стенам, пробиваясь через тонкую щель между занавесками. Он чувствовал, как дышит, как воздух наполняет его легкие, и это было столь спокойное и мерное действо, что становилось совершенно непонятно — как при всём этом в его разуме возникают столь ужасные мысли?

Наматывая ткань пододеяльника на пальцы, он сглотнул, вспоминая твёрдую, крепкую, тёплую хватку на них. Вспоминал этот проницательный, ласковый и, в то же время, отдающий завораживающим мраком на дне зрачков взгляд. И бесполезно сжимал слипающиеся губы, ощущая на них призрак чужого, горячего дыхания.

От чего-то по языку растекался шоколадный вкус того странного, золотого чая. Тяжело сглотнув, Тарталья перевернулся на бок с предательским ощущением щекотки в животе. Подавить желание свернуться калачиком оказалось невероятно трудно, но если бы он ему поддался, то не знал, какие ещё бы непристойности полезли ему в голову.

Прошедшая ночь оказалась одной из самых спокойных, лишенных рычания, теней и мрачных образов. Оттого ли его сознание стало столь кристально чистым при пробуждении, что невольно он осознал, насколько вчера оказался близок к тому, кого изначально даже сторонился? Не пытался сопротивляться, наоборот, лишь сильнее желал ощутить мягкость чужих перчаток и жар спрятанных за ними ладоней.

Вряд ли стоило осуждать Чжун Ли за тактильность — он проявлял исключительную, на взгляд Тартальи, вежливость в этом отношении. Это вина самого Тартальи, что он позволил себе заразиться таким и поддаться желанию коснуться в ответ. То была поддержка, никакого злого или, что абсурдно, порочного умысла.

Ему предложили помощь, и он не отказался, отпустив все тревоги в столь близком касании, вдохнув единого с Чжун Ли воздуха в моменте. Все мрачные мысли и сомнения покинули Тарталью, а он, вместо благодарности, испытывал… это.

Уткнувшись горящим лицом в подушку, под заставляющее его рёбра полыхать биение сердца, он беззвучно зашипел на самого себя: «Умри-умри-умри». Жестокое желание не исполнилось — он резко подскочил на истошно заскрипевшей от такой внезапности кровати от резко распахнувшейся двери:

— Аякс, пора вставать! — мать возникла на пороге, но так там и замерла, увидев его, взъерошенного и слегка, вероятно, напуганного. — О, ты уже проснулся.

— Д-да, доброе утро, — промямлил Тарталья хрипло, за попытками приладить гнездо на голове пряча собственное смущение. Судя по всему, мать не заметила, поскольку продолжила свой утренний обход с целью пробуждения всего остального дома. Облегчённо выдохнув, Тарталья обнял ладонями собственную шею, дрожа от того, что и та стала слишком уж тёплой.

Ведь греховные мысли никуда не делись. Он не должен так реагировать на простую помощь, и от кого — от одного из тех, для кого духовная и моральная чистота уж точно не были пустым звуком. Мысленно извинившись перед Чжун Ли за такое, Тарталья слез с кровати и поспешил в ванную. Там жар удалось если не смыть полностью, то приглушить, и в семейную утреннюю суматоху он спустился с уже гораздо более здравой головой.

— Не подавитесь, медленнее, — вздыхала мать, пока младшие поглощали набитую клубникой овсянку. Той было едва ли не столько же, сколько и самой овсянки в тарелке. Тарталья же возился со своей кашей в разы медленнее, так, что та грозила к концу завтрака превратиться в холодное и неаппетитное месиво.

— Не вкусно? — тихо спросила Тоня, заметив его настрой. Он выловил ложкой один из немногочисленных — в сравнении с тарелками младших братьев, конечно же, — кусочков клубники и сунул в рот, пожимая плечами.

— Просто… думаю, — отмахнулся он, тут же старательно отгоняя от себе все те ненужные мысли, о которых думать как раз-таки было совершенно нельзя. Надеясь, что щёки у него вновь не горят, он всё же начал глотать одну ложку овсянки за другой, особо даже и не чувствуя сладкого вкуса клубники.

— Аякс, кстати, сегодня днём придет профессор, помнишь же, вчера профессор Пульчинелла рассказывал? — совершенно внезапно обратила на него внимание мать. Кусок клубники вперемешку с овсянкой резко встал поперёк горла, и Тарталья кинулся откашливаться в салфетку. Тоня заботливо постучала его по спине, но помогло слабо.

— Уже? — сипло спросил Тарталья, смаргивая выступившие от натуги слёзы. Лицо теперь горело без сомнений ярче и сильнее, чем до этого. Вытерев рот, он смял салфетку и неловко заткнул её под ободок тарелки.

— Да, он настаивал, что времени лучше не терять, — ответила мать, пожимая плечами. Тарталья неуверенно кивнул — казалось, что вся недавно съеденная каша уже стала холодной и вязкой прямо в его желудке.

Не то чтобы он противился встрече с этим незнакомым профессором из Сумеру. Просто ему хотелось думать, что у него будет чуть больше времени на подготовку. Всё же, это первый раз, когда в его голове, очевидно, будет копаться кто-то кроме привычного Пульчинеллы.

— Они будут разговаривать здесь? — неожиданно подал голос отец, так легко перебивая детское щебетание близнецов, теперь уже рисующих остатками овсянки на дне своих тарелок. Мать нахмурилась и вновь пожала плечами.

— Не знаю, может быть. Стоит подготовить что-нибудь…

Тарталья надеялся, что вчерашняя ситуация с Пульчинеллой повторится и его уведут куда-нибудь на улицу. Самое худшее — знакомить со своим больным сознанием доктора прямо на кухне или в гостиной этого дома. Не зря же у психотерапевтов свои кабинеты и всё такое, верно же? Своего рода нейтральная и защищённая от чужих посягательств территория.

Хотя вряд ли у совсем недавно приехавшего из Сумеру профессора есть такой кабинет. Поковыряв кашу ещё немного, облизал губы в поисках того вкуса, который вчера устроил из его горла настоящее жерло вулкана по ощущениям. С тихим вздохом всё же заставил себя проглотить остатки под уже стихающий шум — близнецов погнали собираться в школу.

После, помыв тарелки и поднявшись к себе, он упал на кровать и засунул руку под подушку, прямо в наволочку. Гладкая поверхность фотографии попалась почти тут же. За прошедшие сутки она совершенно никак не поменялась — не то чтобы Тарталья в самом деле надеялся разглядеть на ней нечто новое, нет, просто… возможно, он думал, что сегодня вспомнит что-нибудь ещё.

Однако его память отзывалась привычной темнотой и холодом.

— Аякс?

В панике он резко опустил фотографию, прикрывая её рукой на одеяле, скрывая собой и отодвигаясь ближе к стене. Облегчённый вздох вырвался из него, когда он увидел на пороге Тоню, а не мать. Она уже была одета в школьную форму и точно собиралась спускаться вниз.

— Что-то случилось? — спросил он, надеясь, что по нему не видно, как сильно в его груди стучит сердце от пережитого испуга. Вместо ответа Тоня сощурила глаза и скользнула в комнату, прикрывая за собой дверь. Вновь напрягшийся Тарталья безмолвно наблюдал за её приближением.

Остановившись всего в нескольких шагах от его кровати, Тоня вновь смерила его подозрительным взглядом и озвучила, видимо, достаточно очевидное:

— Скрываешь что-то?

— А чего, настучишь? — выгнул бровь Тарталья, на что Тоня в искреннем возмущении уставилась на него, разом как будто потеряв весь интерес к его тайне.

— Да я разве стучала хоть раз? — спросила она, взмахнув рукой и тут же плюхаясь на кровать слева от него. Он отодвинул фотографию из-за своей спины ближе к правому боку. Тоня глянула в ту сторону и, сморщив нос, добавила. — Даже про твой разбитый телефон до сих пор не рассказала.

— Мне кажется, они и правда до сих пор думают, что он цел и невредим, — пробормотал Тарталья. Вряд ли родители обратили внимание в ту ночь с его якобы «кошмаром» на телефон и количество наклеек с героями мультиков на нём. Он не был уверен даже в том, что они помнили, как его телефон может выглядеть, чтобы узнать его с ходу.

— Ну! — кивнула Тоня и добавила уже спокойнее и честнее. — Я хочу помочь.

Сжав губы, Тарталья нехотя признал, что это имело смысл. Кроме него и родителей, которых он точно пока не был готов спрашивать и тем более признаваться им в том, что его память сбоила, что-то да помнить могла лишь Тоня. Потому он медленно вытащил фотографию из-под своего бедра, куда уже успел её заткнуть, и показал.

Несколько долгих мгновений Тоня рассматривала их двоих — держащую винтовку Скирк, его, мелкого, снег, абстрактную награду за победу в соревнованиях… Слегка наклонив голову вбок, она спросила:

— Из альбома вытащил?

— Да, — он чуть повёл плечами. — Помнишь её?

— Тётя Скирк, — медленно кивнула Тоня, после тяжело вздыхая. — Она давала мне ежевичные конфетки каждый раз, когда приходила к нам в гости.

— Продала свою детскую верность за ежевичные конфеты? — улыбнулся Тарталья, за что не сильно получил локтем в бок. — Ай, как больно.

— Просто это самое яркое, — смущённо пробормотала Тоня, касаясь фотографии в молчаливом вопросе взять её, но Тарталья не разжал пальцы. Поняв, Тоня отступила и вздохнула. — Я плохо помню её, если честно. Мне кажется, она нечасто у нас бывала. А что?

— Это… — Тарталья умолк в неуверенности, а затем тихо спросил. — Сохранишь ещё один секрет?

— Как у тебя их много в последнее время, — Тоня нахмурилась, замечая и звуча с как будто бы даже с осуждением. Побарабанив пальцами по колену, она, всё же кивнула, несколько обречённо и устало. — Сохраню.

— Хорошо, — набрал воздуха в грудь Тарталья, как вдруг с первого этажа раздался бас отца:

— Тоня! Где ты там пропала?

Конечно же, именно сейчас это должно было случиться. Ему стоило догадаться, что времени на нормальный разговор не будет, поскольку, опять же, Тоня была в школьной форме. Цыкнув себе под нос, Тарталья проглотил те слова, какие собирался сказать пару мгновений ранее.

— Давай лучше вечером поговорим, — предложил он, снова пряча фотографию под подушку, в наволочку. Проследив за этим его действием, Тоня обеспокоенно уточнила:

— Уверен?

— Да, куда нам спешить? — пожал плечами Тарталья, после вздыхая и кивая в сторону двери из своей спальни. — Давай, иначе сюда отец поднимется.

Во взгляде Тони продолжало сквозить сомнение, когда она уходила, напоследок обернувшись. Помахав ей рукой, Тарталья откинулся спиной на кровать, стоило двери закрыться. Провёл руками по лицу, как в безуспешной попытке стереть с него любые лишние чувства.

Наверное, ему стоило поговорить хоть с кем-то. Сквозь пальцы он взглянул на часы, мысленно отсчитывая время до встречи с сумерским профессором. Одна лишь мысль о нём отдалась холодком прямо в желудок, заставляя вспоминать о едва тёплой каше с клубникой. Сглотнув, Тарталья сел и, тратя секунду на сбор всей своей решимости, поднялся.

— Я гулять, — мимолётом бросил он, проходя мимо открытой двери в кухню. Мать высунулась оттуда, когда он уже спешно надевал кроссовки в прихожей.

— Ненадолго, — строго сказала она, и не успела даже напомнить ему о встрече, как он уже закивал и отмахнулся.

— Да, ненадолго, туда-обратно пройдусь, проветрюсь, — и, подумав, добавил. — Профессор Пульчинелла же говорил, что прогулки полезны для здоровья.

Манипуляция вышла кривой и совершенно неубедительной — он бы ей точно не поверил. Мать, скорее всего, тоже не поверила, поскольку он ощутил её подозрительный взгляд спиной, но по итогу ничего не сказала, кроме:

— Вернись через пару часов.

Возможно, она не хотела с ним спорить. За это он мог её лишь мысленно поблагодарить и показать большой палец перед тем, как выскочить за порог.

Учитывая утренние мысли, от которых до сих пор становилось слегка жарко в щеках, ему стоило подумать чуть дольше над своим решением. Однако если выбирать между избеганием и столкновением лоб в лоб, то лучше пусть будет второе. К тому же, тревога насчёт предстоящей встречи с доктором в стенах дома начинала скатываться в огромный и очень холодный снежный шар в животе.

Тарталья знал лишь одно место, где этот шар мог быть растоплен хоть немного. Почти на бегу, он написал Скарамушу сообщение, чтобы прикрыл при звонках от родителей. В ответ тот ограничился кратким «ок», и Тарталья лишь ускорился.

Может быть, ему стоило начинать беспокоиться. Слишком уж быстро он привык к идее того, что церковь Властелина Камня стала его новым тайным убежищем. Его новым секретом, к которому не имели доступа ни строгий отец, ни вездесущая мать. Дом Скарамуша уже давно перестал быть запретной территорией, а здесь… здесь он действительно мог спрятаться и сделать вид, что за пределами витражей с малознакомыми сюжетами чужого учения ничего нет.

Взбежав на холм, Тарталья опёрся руками о собственные колени, ощущая, как капли пота неприятно бегут под футболкой и по лбу — с каждым днём солнце становилось всё жарче и беспощаднее, и успело высушить землю и дороги после ночной грозы. Вместе с этим он подумал о том, что для «второго завтрака» ещё рано. Успел ли он на первый?

Двери тоже на ощупь оказались тёплыми. Отворились практически бесшумно, и Тарталья заглянул внутрь. В главном зале цвет разбавлял сумрак — солнечные лучи падали сквозь витражи и красили собой чёрную статую дракона за алтарём, скамьи, пол, стены и дотягивались даже до притаившегося ближе к углу электронного органа. Прислушавшись, Тарталья неловко зашёл, закрывая за собой дверь и оглядываясь.

К ещё большей неловкости из ниоткуда Ху Тао не возникла, чтобы подсказать ему, где в этот раз находится Чжун Ли или нечто вроде того. Его взгляд переместился на едва заметную дверь. Не мог же он просто без приглашения войти туда, верно? Вновь осмотрелся, в последней надежде, а после медленно двинулся вперёд, между скамьями. Опустившись на передний ряд, вдохнул и посмотрел на статую.

Рано или поздно кто-нибудь выйдет. Пока что он мог бы… заняться будней молитвой? Ассоциации сами забредали в его голове — как-никак, а церковь. Он вновь, с возрастающей неловкостью, посмотрел на статую. Как там говорил Чжун Ли? Не грех — попросить помощи в церкви другого Архонта? Помощь он уже получал, да и молиться не хотелось.

Тем не менее, его ладони сами по себе сплелись в замок на коленях, и он прикрыл глаза. То не было порывом к просьбе, к мольбе или восхвалению. Требование души, возникшее столь спонтанно и неожиданно, оказалось до жути простым — благодарность. За это место, за то, что в ту ночь именно оно попалось ему на глаза, за то, что под крылом Властелина Камня служили столь хорошие люди, что не прогнали его. За дозволение остаться здесь.

Тарталья приоткрыл глаза, медленно моргнул и чуть нахмурился. Возникло какое-то странное, незнакомое ощущение, где-то в груди, рядом с сердцем — тёплое, приятное. Не успел он сосредоточиться на нём сильнее, как незаметная дверь в коридор отворилась, и он поднял голову.

— Доброе утро, — улыбнулся он, видя золотое сияние чужих глаз. Сегодня те горели особенно ярко, тепло, где-то в глубине скрывая соцветие янтарных оттенков. Чжун Ли медленно отпустил ручку двери и чуть повернул голову, смотря на статую дракона странно и непонятно. Спохватившись, Тарталья зачем-то оправдался. — Я не молился.

— Да, — тихо отозвался Чжун Ли и вернул к нему всё такой же глубокий взгляд. Подойдя ближе, тоже улыбнулся, протягивая руку. — Доброе утро. Не ожидал Вас так рано.

— Я ненадолго, — признался Тарталья, берясь за его ладонь прежде, чем успел подумать. А когда вновь ощутил её твёрдость и крепкость, то едва не вспыхнул лицом повторно, чересчур резко вернувшись к своим ранним размышлениям в кровати. Стоило отпустить, только разжать собственные пальцы у него не получилось, так что он заговорил, пытаясь скрыть неуместное смущение. — Подумал забежать и… не знаю, поговорить. Если не отвлекаю.

— Не отвлекаете, — ответил Чжун Ли, и неожиданно Тарталья разглядел, как от уголков его глаз побежали лучики. Морок отступал, сияние золота спало, став менее очевидным. Тарталья чуть подвинулся, хотя места на скамье было предостаточно.

И всё равно рядом с ним сели так, что чуть двинется — обязательно коснётся. Не желая давать себе ещё больше времени на лишнее смущение, Тарталья выпалил:

— Завтракали?

— Как раз заканчивали, — проговорил Чжун Ли, хмуря брови в иррациональной вине. — Вы голодны?

— Не знаю, может чуть-чуть? — Тарталья пытался подавить слишком яркую улыбку, так и лезущую на лицо. То неясное тёплое чувство в груди лишь растекалось по венам всё быстрее с каждым новым ударом сердца. — А что, есть чем поделиться?

— Пробовали когда-нибудь обжаренный тофу? — спросил Чжун Ли и, когда Тарталья замотал головой, сказал. — Могу предложить. Ху Тао приготовила чуть больше нужного, не рассчитала.

— А там есть перец? — с насмешливым подозрением сощурился Тарталья. Чжун Ли тихо фыркнул в кулак и кивнул.

— Совсем немного, честное слово.

«Так странно», — вот на какой мысли столь внезапно поймал себя Тарталья, наблюдая за чужой улыбкой. Странно, потому что он сидит сейчас здесь, утром, рядом с тем, о ком в его голову всё чаще начинали просачиваться тёмные, неправильные мысли. Он хотел избегать церкви — особенно после того, как посещение психотерапевта стало рутиной, — но не то чтобы у него был выбор. А теперь всё стало... таким.

Его сумели заманить и как-то совершенно незаметно взрастить в нём это самое «странное». Чтобы он желал оказываться тут как можно чаще. Да и изменилось всё — не хотелось уходить.

Но это его не пугало.

— Давайте, — сказал он, поднимаясь со скамьи. Потянулся, как если бы за это время у него успела затечь спина, и мелко вздрогнул, замирая, ощущая лёгкое, невесомое касание немногим ниже его лопаток. Оно оказалось столь лёгким, что больше походило на очередное наваждение. Не успел он обернуться, как Чжун Ли прошёл мимо, прямо к двери в коридор.

Сглотнув неожиданную сухость во рту, Тарталья поспешил за ним, изо всех сил прогоняя жар. В самом деле почудилось, а если нет, то у Чжун Ли случился некий порыв в моменте? Лучше не спрашивать? Нахмурившись на свою неуверенность, Тарталья спросил:

— Вы меня только что тронули?

Когда озвучил — осознал, насколько глупо звучит. Только отступать поздно, оттого он лишь сильнее нахмурился, пряча неловкость. Чжун Ли, уже касающийся ручки двери, обернулся к нему. Его взгляд опустился ниже, после возвращаясь обратно к лицу Тартальи.

— Да, — просто ответил он, и уголок его губ дрогнул в виноватой улыбке — или лишь пародии на неё? — Извините, спонтанно вышло.

— Как-то неожиданно просто, — пробормотал Тарталья, начиная гадать, зачем вообще уделил этому внимание. С другой стороны — это же не совсем нормально, когда в таком месте пытаются потрогать другого человека? Хотя, опять же, это не показалось чем-то опасным…

А может это он слишком чувствительный, раз замечает такое?

— В следующий раз мне спрашивать разрешения? — спросил Чжун Ли со слишком очевидным намёком на смех, но каким-то чудом Тарталья пропустил его мимо ушей и, оказываясь в полумраке коридора, вспыхнул лицом.

— Не трогайте ниже плеч, — буркнул он, шагая на свет из кухни, слыша оттуда какой-то шум. И чуть не споткнулся на ровном месте, когда щеки мимолётом коснулась знакомая ему мягкость перчаток. Чжун Ли хитро сощурился, проходя мимо и скрываясь в проходе на кухню.

А Тарталья застыл, слыша грохот собственного сердца в ушах и всё также видя перед собой лукавый блеск вновь ставших ярко-золотыми глаз. Его дразнили? Над ним на самом деле всё это время тайно издевались?

Он сжал губы, касаясь щеки, которую будто бы слабо жгло от бесстыдной шалости Чжун Ли, и глубоко вдохнул, пытаясь успокоиться. Видимо, он так долго стоял в коридоре, что успел обеспокоить этим. Чжун Ли медленно выглянул с кухни и тихо спросил:

— Вы в порядке?

— Не шутите надо мной так, — вышло так неожиданно тихо, слабо и жалко, что от лёгкого отвращения к себе Тарталью аж передёрнуло. Он отвёл взгляд, почёсывая щёку с неявным желанием стереть с неё несуществующий след.

Свет из кухни слегка приглушился — дверь прикрыли. Чжун Ли подошёл ближе и почти что прошептал:

— Не буду. Я не хотел обидеть или унизить Вас, простите.

— Я не обижен, — дёрнул головой Тарталья, наконец, справляясь с тем бураном, что разверзся у него в сердце. С новыми силами он посмотрел в лицо Чжун Ли и как можно спокойнее сказал. — Не хочу неправильно понять. Знаю, что как бы разрешил дотрагиваться и всё такое, но вот так… не надо.

Чжун Ли медленно прикрыл глаза, как обдумывая его слова, хотя, казалось бы, что тут обдумывать? Тарталья говорил не о каких-то непонятных и сложных вещах. Ему просто не хотелось оказаться в дураках. Не в этом месте, не рядом с Чжун Ли, не из-за Чжун Ли.

— Я Вас услышал, — наконец, ответил тот, открывая глаза. Почему-то улыбка, появившаяся на его лице, получилась несколько печальной. На секунду, где-то глубоко внутри, Тарталья захотел взять все свои слова назад, но он сдержался. Чжун Ли предложил ему руку. — Так могу до сих пор?

Колебание было скорее для душевного равновесия и спокойствия Тартальи, нежели настоящей необходимостью. Спустя промедление, он вложил свою ладонь в чужую, почти горячую, веря, что с этим может справиться. Он уже начал привыкать.

Когда крепкие пальцы обняли его ладонь в ответ, то и так шаткая убеждённость дала трещину.

— С этим всё в порядке, — к собственному удивлению, он совладал со своим голосом. И печаль без следа покинула улыбку Чжун Ли. Разве что на миг Тарталье показалось, что в ней скользнула совершенно незнакомая ему искра.

Такая, что тепло пробежалось волной вдоль всего позвоночника и мелькнуло показавшееся неожиданно очевидным озарение — Чжун Ли с самого начала сложно было назвать «обычным» священником. Тарталья не знал, какое слово лучше всего подойдёт для описания этого таящегося внутри чужой души, а то, что настойчиво лезло в голову при одном взгляде в его глаза, казалось абсурдным и невозможным.

Поскольку не мог же служитель Властелина Камня быть греховен.

— Пойдёмте, — поманил его Чжун Ли, и на этот раз Тарталья последовал за ним без промедления. Краем глаза углядел, как в миллиметре от его плеча скользнули облачённые в ткань перчатки пальцы, направляя не физически, а невесомо. И всё равно почудилось, что он ощутил касание, даже не через одежду — напрямую, голой кожей.

— Чего вы там так мялись? — проворчала Ху Тао у раковины. На столе остались стоять две тарелки — одна полная, другая уже не особо. Только взгляд Тартальи приковался не к ним и даже не к самой Ху Тао, а к тому, кто стоял рядом с ней.

Незнакомый мальчик — от силы лет так четырнадцати или пятнадцати, — в чёрной толстовке и с собранным на затылке маленьким хвостиком улыбнулся так, словно они уже давно стали друзьями и вот неожиданно встретились на кухне внутри церкви.

— Привет! — поздоровался он, даже помахав мокрой рукой, за что Ху Тао сморщилась от попавшей ей в лицо воды.

— Это Ка Мин, — заметил замешательство Тартальи Чжун Ли, проходя мимо и указывая на стол рукой в молчаливом приглашении сесть. Внезапно растерявший всевозможные мысли Тарталья незаметно для самого себя сел и принял в руки полную жареного тофу тарелку. Однако следующие слова заставили его поднять голову. — Он оставался здесь на ночь.

— Меня спасли от грозы, — поддакнул тот, вновь отвлекаясь от мытья тарелок и оборачиваясь через плечо. — Приятно познакомиться!

— Мне тоже, — собственный голос показался вялым, но Тарталья заставил себя улыбнуться и представиться. Ка Мин кивнул в ответ, затем отворачиваясь. Инициативу перехватила Ху Тао прямо под стук вилки, какую Чжун Ли положил рядом с его тарелкой.

— Тебе утром звонила «гроза»? — Тарталья нахмурился, не понимая логики её слов и поспешно сунул в рот кусочек обжаренного тофу. По языку разлил совсем непривычный вкус и первым порывом Тартальи оказалось выплюнуть, но чем дольше он держал его во рту, тем лучше оно становилось.

Тофу оказалось пряным и с мясным оттенком, к чему он совершенно не был готов.

— Мама сказала, что наругала отца, — фыркнул Ка Мин со слишком знакомой Тарталье ноткой в голосе — так в его собственных мыслях звучала попытка убедить самого себя. Он чуть повернулся, глядя на затылок Ка Мина и вздрогнул, когда до его запястья едва дотронулись.

Чжун Ли тут же убрал руку и мягко мотнул головой из стороны в сторону. Облизав губы и собирая с них вкус тофу, Тарталья просто кивнул и продолжил есть. В конце концов, не его дело. Следующий кусок отчего-то скользнул в горло с трудом, нехотя.

— Так что я собирался уже уходить, — продолжил Ка Мин, звеня тарелками. — Спасибо за вчерашнее.

— В любое время, особенно ночи, — как-то слишком беспечно усмехнулась Ху Тао, будто больше шутя, и Тарталья слишком неосторожно сжал зубы.

— Что такое? — мгновенно обратил на него внимание Чжун Ли, когда он поморщился.

— Щёку прикусил, — отмахнулся Тарталья, языком собирая слюну с кровью и проглатывая вместе с очередным кусочком тофу, которого почему-то всё никак не хотелось становиться меньше. Возможно, он в самом деле наелся ещё дома. Замечая в тарелке полоску перца, поддел её и сунул в рот, тут же проглатывая и протяжно выдыхая от родившегося в горле пламени.

В этом не было ничего необычного, совершенно. Он понимал. Он знал. Он пытался убедить себя в этом, смотря на то, как Ка Мин со всеми прощается и выскакивает с кухни. И, скорее всего, всё благодаря разгульной фантазии Тартальи, но ему почудилось, что тот ощущает себя здесь слишком свободно.

Слишком привычно.

— Часто от грозы у вас спасается? — он не сумел сдержать вопроса, но хоть спрятал её в своего рода шутливой манере. Закончившая с посудой Ху Тао вернулась за стол и, поставив локти на стол, подпёрла ладонями подбородок.

— Проблемы отцов и детей, — ответил за неё Чжун Ли, и она, уже открывшая рот, недовольно высунула язык. Мимолётом, но, судя по коротком взгляду, Чжун Ли заметил, хоть и продолжил так, словно ничего не случилось. — Он оставался здесь несколько раз. Ситуация сложная.

— Ничего не сложная, — возмутилась Ху Тао, ударяя ладонями по столу и хмурясь. — Его отец..!

— Ты ни разу не видела его отца, — прервал Чжун Ли с неожиданным холодом, таким, что весь запал было вспыхнувшей Ху Тао погас, став не более, чем кучкой мокрых насквозь углей. — Поспешные суждение и взгляд лишь с одной стороны — проявление невежества, прошу тебя.

Тарталья бы посмеялся про себя над скривившимся выражением лица Ху Тао, которая, вероятно, очень хотела передразнить наставление Чжун Ли, но… веселья не наскреблось и на чайную ложку. Сглотнув, Тарталья попытался переключиться:

— Они не ходят на мессы?

— Нет, — Ху Тао, видимо, решила последовать его примеру и отвернулась от недовольно жующего тофу Чжун Ли. — Ка Мин сказал, что они соорудили у себя дома небольшой алтарь Властелина Камня, по всем храмовым законам Ли Юэ.

В непонимании Тарталья моргнул и перевёл вопросительный взгляд на Чжун Ли. Тот откашлялся в кулак и объяснил:

— Так бывает — не все последователи признают идею святилищ Архонтов на чуждых им землях. Считается, что Архонты не покидают родную обитель, а значит покровительствуют только своим исконным храмам, церквям и монастырям, отстроенным по их законам, — он произнёс это просто, плавно, без любой доли недовольства или несогласия. Ху Тао же буркнула под нос:

— Смех и только.

Чжун Ли молча опустил палочки поперёк пустой тарелки, вытер рот салфеткой и проговорил:

— К слову, о традициях и исконных практиках. Сколько времени ты посвятила медитации на этой неделе? — и устремил такой взгляд на Ху Тао, что Тарталье захотелось съёжиться. Вновь его воображение оказалось заражено болезнью — от тёплого, мягкого золота не осталось и следа. Оно сменилось густым, холодным и непроницаемым янтарём. Отчасти Тарталья был рад, что взглядом наградили не его. С другой стороны — он мог лишь посочувствовать, поскольку даже простым наблюдателем ощутил себя увязшей в смоле беспомощной букашкой.

Сжав губы, Ху Тао поднялась с места, уперевшись руками в стол и уставилась на Чжун Ли в ответ. Правда, её пылающий взгляд продержался недолго — она отвела его и проговорила:

— Хотела после обхода уделить этому время.

— Тогда иди, — кивнул в сторону выхода с кухни Чжун Ли. Ху Тао сглотнула и на миг показалось, что она хочет возразить, но вместо этого она просто развернулась и молча ушла. Единственное, в чём выпустила своё негодование, так это в хлопке дверью. Чжун Ли прикрыл глаза, только так и справляясь со своим раздражением.

Тарталья взглянул на него и стиснул пальцами край футболки, не зная, стоит или нет вообще открывать рот. Проводя языком по укушенной изнутри щеке, вздохнул и наскрёб в себе-таки храбрости для вопроса:

— Вы так с ней не согласны?

— Что? — приоткрыл уже не столь пугающие и ледяные глаза Чжун Ли. Моргнув, он покачал головой, со вздохом вставая и забирая с собой пустую тарелку. — Дело не в том, согласен я с ней или нет. Дело в критичности и чрезмерной поспешности суждений, а тем более насмехательстве над чужим проявлением веры.

— Но разве такие домашние алтари вообще работают? — спросил Тарталья, и Чжун Ли обернулся к нему от раковины, вскидывая брови. Непонятно от чего засмущавшись, Тарталья пробормотал. — Ну… я видел, как Ху Тао ходила вокруг церкви с монеткой и молилась или вроде того. Она сказала, что благодаря такому Архонты лучше всего слышат молитвы именно из священных мест.

— Она права, — ответил Чжун Ли кратко и чуть наклонил голову. — И?

— И… — Тарталья запнулся — неодобрение исходило от чёрной фигуры Чжун Ли едва ли не волнами, и те грозили поглотить его вместе с этой слабой попыткой в возражение.

— Ваша семья молится перед едой, Тарталья? — с тихим вздохом спросил Чжун Ли, отворачиваясь к раковине и заливая тарелку в ней водой.

— Да-а, — протянул Тарталья, как не уверенный в том, что действительно такое случалось каждое утро.

— Раз это делается у Вас дома, то молитва Вашей семьи — бесполезна? — отсёк Чжун Ли, выключая воду и оборачиваясь полностью, скрещивая руки на груди. То, как он смотрел сейчас, не шло ни в какое сравнение с тем холодным янтарём ранее. Этот взгляд заставил Тарталью ощутить себя несмышлёным школьником, которого только что наказали за невыполненное домашнее задание.

Чувство оказалось столь реальным и всепоглощающим, что стыд вспыхнул красными пятнами на его шее и лице. Спустя промедление лицо Чжун Ли смягчилось и он приблизился, говоря:

— Я не хотел оскорбить Вас или сделать неприятно, извините.

— Нет, это просто, — Тарталья неловко провёл ладонью по всё ещё горящей шее и тяжело вздохнул. — Не подумал тоже, — и слабо улыбнулся. — А Вы, оказывается, бываете таким строгим.

Теперь уже Чжун Ли дёрнул головой с усмешкой на губах.

— Ху Тао хорошая ученица, но порой ей и правда не хватает дисциплины. И сейчас, думаю, она не делает добросовестный обход, а просто злится на меня, сидя за углом, и остужает голову, — сделав паузу, добавил. — Хотя в последнем не уверен.

— Вы поговорите с ней? — спросил осторожно Тарталья, на что Чжун Ли кивнул с несколько обречённым видом.

— Через пару часов или около того.

Почему-то Тарталья испытал облегчение от этой мысли. Тут взгляд Чжун Ли скользнул на стол, и он спросил:

— Не понравился тофу?

Вздрогнув, Тарталья обернулся на свою тарелку, откуда съел меньше половины, и неловко повёл плечами, говоря невнятно и тихо:

— Нет, вкусно… не сильно голодный просто, — и снова слегка покраснел в щеках из-за своей маленькой лжи. Дело было не в голоде, он уже слишком хорошо успел понять. И не во вкусе — своеобразно и непривычно и только. Закусив губу, он наблюдал, как Чжун Ли забирает со стола его тарелку.

— У Вас есть какие-то предпочтения в еде? — спросил Чжун Ли. Тарталья не успел ответить — вспышкой мигнуло в его голове воспоминание: вновь снег скрипел под ногами, с толстого льда замёрзшей реки раздавались радостные визги катающихся на коньках детей, а во рту вспыхивал солёно-сладковатый рыбный вкус. Рядом, с пачкой сушёного кальмара, шагала закутанная в два шарфа — один вокруг горла, второй на манер косынки, — Скирк, и её голос тонул во всё том же зимнем веселье вокруг.

— Рыбу люблю, — неосознанно пробормотал Тарталья и уже громче добавил. — В любом виде. Ем всё.

Чжун Ли кивнул, а потом оглянул к нему с полуулыбкой и спросил:

— Что-нибудь ещё? — как Тарталье показалось, с толикой неясной ему надежды. Он пожал плечами, и Чжун Ли вновь кивнул. — Подумайте, хорошо?

— Вы же не ресторан, не обязательно по вкусу мне готовить, — отшутился Тарталья, улыбаясь и чуть сожалея о том, как быстро мелькнуло давнее воспоминание. А затем Чжун Ли сказал нечто такое, от чего в мыслях образовалась пустота:

— Но мне хочется.

Это произнесли так легко. Так просто. Как нечто само по себе разумеющееся, очевидное, естественное. Только вот ничем таким для самого Тартальи эти слова не были. Закусив изнутри губу, как пытаясь и вовсе разорвать до крови, он тихо кивнул, соглашаясь. Ведь в действиях Чжун Ли вряд ли был тот самый смысл, какой слышался ему.

Смысл, какой он хотел услышать, но какой лишь воображал. И невольно думал о том, что жареный тофу здесь могут готовить каждый раз после очередного внезапного побега Ка Мина от собственной семьи. Только как-то горько становилось.

— Я… Мне пора идти, — сказал он, душа неправильные размышления и заталкивая их куда поглубже. Он не имел права жаловаться и возмущаться тому, что очередная иллюзия, какие десятками преследовали его каждый день, разрушилась. Отличие этой в том, что её-то он построил сам. Случайно, но сам, и не было в ней ни грамма безумия.

— Уже? — Чжун Ли слегка нахмурился, пряча остатки завтрака в холодильник. Звучал с печалью, за которой пряталось иное, более неприличное — разочарование. Тарталья кивнул, поднимаясь из-за стола.

— Да, это… — он взмахнул рукой, уходя к двери из кухни. — Гости. Родители сказали, что я должен быть дома.

За ложь считать нельзя — сумерский профессор по праву считается гостем. Утешая самого себя, Тарталья оглянулся, чтобы попрощаться и вздрогнул, увидев, что Чжун Ли стоит близко. Не так, как вчера — лишь чересчур незаметно успел подойти.

— Не надо провожать, — опередил его Тарталья, сделав беглый, тихий вдох. Попытался улыбнуться, углядев в прищуре всё ещё отливающих янтарём глаз непонимание. — Не буду Вас отвлекать. Спасибо за завтрак и разговор.

Он отступил в коридор и успел сделать всего несколько шагов, прежде чем его окликнули:

— Вы прощаетесь?

Обернувшись, Тарталья кратко мотнул головой, на удивление легко понимая.

— Нет. Надеюсь завтра прийти на мессу, — после чего он чуть качнулся на месте в подобии быстрого поклона. Чжун Ли же, оставаясь в дверях кухни и не сводя с него глаз, кивнул — чуть натужно, так, словно у него в секунду затекла шея.

После чего Тарталья ушёл. Прикрыв за собой дверь в коридор, он чуть замедлился, оглядываясь — в зале горели свечи. Каждая из них, чрезмерно ярко, а их пламя окутывал морок — оно чудилось насыщенно алым, и даже думалось, что стекающий белый воск со свечей тоже должен был становиться красным.

В лёгком замешательстве Тарталья подошёл ближе к алтарю и дрогнул всем телом, когда из тонкой капли огня на фитиле раскрыла свои крылья бабочка. Лишь на мгновение он увидел раскрытие её прозрачных крыльев, в тонкой мембране которых плясало рыжее пламя. Крупица царившего в зале наваждения вспорхнула ввысь, срываясь из своего тонкого огненного кокона, и настолько же резко обратилась россыпью тут же истлевших искр.

Прямо напротив каменного носа драконьей статуи. Вглядевшись в безжизненные, пустые глаза, сотворённые из янтаря, Тарталья вспомнил разговор о бесполезности молитв. Ведь действительно — утренние молитвы за завтраком бесполезны, раз Архонты слышат их редко и больше времени уделяют тем мольбам, что произносятся лишь в святых стенах. Тогда почему по мнению Чжун Ли они важны, если он знает, что они не работают?

Ответ нашёлся неожиданно, и Тарталья не сумел сдержать нервного смешка.

Важна сама молитва, а не то, будет ли она услышана и тем более исполнена. Несколько минут назад Чжун Ли, священнослужитель церкви Властелина Камня, вслух признал, что Боги — не всесильны. Бесполезные молитвы за едой не бесполезны лишь потому, что в их полезность верят те, кто их произносит.

Тогда получалось, что это нормально, раз Её Величество ни разу не слышала его? Потому что Архонты на деле глухи? Он моргнул, не отводя взгляда от янтаря и коснулся собственной груди, ловя очередное осознание.

Нет. Кое-кто его всё же услышал.

***

Ближе к середине дня небо погасло — серые, почти чёрные тучи проглотили его без остатка, не оставив ни кусочка голубого. Глядя на всё это из окна, Тарталья стучал пальцем по кухонной столешнице. Как-то в детстве, на пару с Тоней, он, выглядывая из-за кружевных занавесок всего одним глазом, наблюдали за вечно заснеженной дорогой перед домом.

Тогда отец ещё ездил на работу, уходя с рассветом и приходя затемно. И всякий раз они вот так, стоя у подоконника, ждали, когда же искрящийся под фонарями снег осветит ещё сильнее при помощи фар его машины. В Снежной всегда ближе к ночи начинал идти снег, то крупными хлопьями, то крошкой, как если бы на небе кто-то точил о тёрку огромную льдину. Из-за этого ставивший рядом с домом машину отец всё равно приходил на порог немного да холодный и мокрый из-за быстро тающих на зимнем пальто снежинок.

Тогда Тарталья не ощущал тревогу, да и никакой вечно покрытой снегом дороги перед домом не было. И тучи несли в своём брюхе не очередной снегопад, а злобные и шумные грозы, уже начинающие мерцать в серо-чёрной пелене. Подушечка пальца начинала болеть, и он остановил её на середине удара, когда появилась машина.

Такси, обычное, непримечательное на дорогах, но легко бросающееся в глаза в их районе. Ведь в каждом доме по семье, а в каждой семье — минимум по машине. Для удобства. Такси проехало чуть дальше и замерло так, что Тарталья пришлось чуть сильнее сунуть голову под занавеску и почти коснуться стекла носом, чтобы увидеть задние двери.

Одна их них открылась, и он резко ударил занесённым и застывшим над подоконником пальцем. Отстранился, поправил занавески и подошёл к выходу с кухни, пытаясь услышать что-то, кроме кулинарного бубнёжа из телевизора в гостиной — родители смотрели шоу про вечно орущих друг на друга поваров. На взгляд Тартальи, только из-за этих криков люди это и смотрели.

Над домом прокатился глухой грохот грома — копившие гнев тучи готовились затапливать город. Стоило наступить тишине, как в дверь раздался звонок. Тарталья не шелохнулся, в отличие от матери — та определённо вскочила с дивана, поскольку послышался характерный лёгкий скрип. После — череда поспешных шаркающих из-за тапочек шагов, и вот, она появилась в коридоре.

— Чего не открываешь? — шикнула она на Тарталью, не сбавляя шага и оказываясь у двери. Тот лишь бессмысленно пожал плечами, поскольку до него открывающей дверь матери уже не было никакого дела. Раздались ещё одни шаги, тяжелее — отец тоже вышел из гостиной, приглушив телевизор.

Тёмная входная дверь отворилась, и в прихожую просочился лучи слабого, готового померкнуть в грядущей грозе, света. На пороге стояла высокая, чёрная фигура, и от сощурившихся кровавых глаз — единственном, что возможно было рассмотреть на скрытой под медицинской маской лице, — ледяные когти стиснули желудок Тартальи.

— Добрый день, я — профессор Дотторе, — ответила фигура, взглядом имитируя улыбку. Кровавый взгляд пробежался по прихожей и безошибочно, как клинком разрезав воздух, вонзился в Тарталью. Тот, пытаясь не так очевидно вжиматься плечом в дверной косяк, кратко кивнул в подобии вежливого приветствия.

А когда моргнул, то иллюзия растворилась, и кровь пропала из чужого взгляда. Вместе с этим чернильная фигура обрела человеческие черты, оказавшись подобием недлинного, до талии, плаща, напоминающего крылья птицы. Как только он был снят и передан в руки здоровающейся и готовой проявлять неугомонное гостеприимство матери, и странный образ и вовсе порушился.

Профессор Дотторе оказался хоть и высоким, но худощавым, облачённым в белую рубашку и чёрный жилет человеком. С острым взглядом, чуть вьющимися светлыми волосами и неизвестно как выглядящим из-за маски лицом. Тарталья чуть наклонил голову вбок, успевая разглядеть выскальзывающие из перчаток пальцы, о каких говорят «либо музыкант, либо хирург». Бросив ещё один взгляд на медицинскую маску, решил, что всё же ближе ко второму.

В момент, когда в сознании мигнула картинка зависших над клавишами тонких пальцев в перчатках, его и дёрнули:

— Аякс, поздоровайся.

Из-за пробирающего до костей взгляда отца пришлось проглотить недовольное «я уже поздоровался» и повторить, но уже вслух:

— Здравствуйте.

Глаза над маской вновь слегка сощурились, как при улыбке, но было у Тартальи такое ощущение, что Дотторе лжёт. Он перевёл взгляд на его родителей, и Тарталья отвернулся, давя желание поёжиться.

— Я бы предпочёл начать как можно быстрее, — прозвучало на удивление резко и холодно. Не нужно было даже смотреть — лицо матери определённо могло дрогнуть от такого. Но она бы не была собой, не скажи в ответ:

— Разумеется, — Тарталья всё же взглянул — она несильно сжала в пальцах ткань домашнего платья. А вот в хмурости отца проглядывалось знакомое подозрение и неодобрение. Дотторе либо в действительности не заметил, либо же и вовсе замечать не хотел, поскольку он прошёл мимо них и Тарталья вскинул брови, когда он оказался напротив него. Вблизи в глазах Дотторе ещё очевиднее переливалось нечто не совсем нормальное. Не очень человеческое.

— Я благодарен, что вы впустили меня в своей дом, — на краткое мгновение, будто вспомнив о хоть каких-то правилах приличия, он вновь оглянулся к родителям. — Очень великодушно. В этом городе у меня нет своего кабинета, — после чего он вновь взглянул на Тарталью. — Разрешите поговорить в Вашей комнате?

Лжец — вот о чём Тарталья подумал. Если бы Дотторе захотел, то нашёл бы место для приватного разговора, хоть будь он тысячу раз из самого дальнего уголка Тейвата. Сощурившись и бросив краткий взгляд на родителей, Тарталья кивнул:

— Да, конечно.

Лучше так, чем в гостиной или на кухне. Хоть какая-то мнимая безопасность, да и при случае шаги по лестнице услышать труда не составит. Он скользнул мимо Дотторе, едва не задев его плечом. Пока они поднимались по лестнице, то меж лопатками неприятно жгло.

Оказавшись наверху, Тарталья толкнул дверь в свою комнату и сделал приглашающий жест. Дотторе сначала заглянул внутрь, и его глаза забегали по вещам, а затем зашел. На секунду, оказавшись внутри рядом с ним и закрывая дверь, Тарталья смутился скомканного на кровати одеяла, но поправлять уже поздно.

Он подтащил ко вставшему в середину комнаты Дотторе стул из-за стола.

— Вот, — сказал он, и на миг Дотторе отвлёкся от разглядывания каждой мелочи. Дай ему волю, то принялся бы ещё и трогать. Раздался тихий стук первых капель дождя о стекло. Поправив занавеску, Тарталья сел на кровать.

— Спасибо, — несколько механически, без толики искренности отозвался Дотторе, присаживаясь на стул. Выудил из кармана толстую записную книжку и ручки, после поднимая взгляд. Тарталья сжал губы, но в итоге не сдержал любопытства:

— Вы болеете?

Дотторе моргнул и покачал головой.

— Маска привлекает меньше внимания, — ответил он странно, и Тарталья нахмурился, неубеждённый. Дотторе хмыкнул, и вот тут Тарталья точно мог сказать, что он хотя бы усмехнулся. Хоть самой усмешки не было видно. — Неудачный эксперимент, говорят, что последствия лучше не видеть.

— Эксперимент с чем? — Тарталья повёл плечами, пытаясь стряхнуть с них тяжесть неловкости и скованность. В конце концов, ничего страшного не происходило.

— До психотерапии занимался химией, а там, — он поднёс кулак к своему лицу и раскрыл ладонь, как бы обхватывая всю свою маску. — Бум. Я удовлетворил Ваше любопытство?

Он вернул ладонь на записную книжку. Помедлив, Тарталья всё же кивнул. Просить снять маску — было бы слишком, к тому же, он предпочтёт поверить на слово. Хоть, определённо, интерес в груди и продолжал виться — он никогда не видел шрамов от химических ожогов или вроде того.

— Профессор Пульчинелла сказал, что у Вас пациентка с такими же галлюцинациями, что и у меня, — сменил он тему, наконец собравшись. Дотторе медленно кивнул и слегка отвёл взгляд, то ли думая, то ли о чём-то вспоминая.

— Верно, — он постучал пальцами по записной книжке, неожиданно спрашивая. — Эти псы — они сейчас где-то здесь?

Тарталья нахмурился и невольно огляделся, задержавшись взглядом на тёмных углах под столом. Никаких белых глаз, обтянутых кожей костей и хвостов-плетей.

— Нет, — хмуро буркнул он. Дотторе сузил глаза.

— Где Вы их встречаете чаще всего?

Тарталья сморгнул мгновенно набежавшие картинки и пожал плечами. Это имело значение? Пульчинелла пытался проследить как-то раз логику — если такое понятие в принципе применимо в ситуации, — но в итоге ничего не вышло, и Тарталья предположил, что его мозг ближе к «ловящему вдохновение творцу». В какой-то момент в нём просыпается страсть к ужасам, и вот — в тёмном углу рисуется рычащий комок кожи и костей.

— Тёмные улицы, наверное, — ответил он и слегка хлопнул по кровати. — Ну, пару раз вылезали из-под кровати, — он поморщился, вспоминая ещё кое-что. — Бывало и на исповеди.

— Насколько я знаю, исповедальни в Мондштадте похожи на небольшие комнаты, — сказал Дотторе, непонятно когда успев открыть записную книжку и делая быстрые записи. Приглядываясь к его пальцам и вспоминая его краткое объяснение про медицинскую маску, Тарталья опять подумал о хирургии. Дотторе уточнил. — В них темно?

— По большей части, — кивнул Тарталья и резко сказал, осознав. — Я не боюсь темноты.

— Почему Вы это сказали? — даже секунды пройти не успело, как в его слова вцепились с жадностью акулы. Вновь глаза над маской полыхнули кровавым заревом — неестественный цвет разлился в них подобно густой крови, попавшей в чашу с водой.

— Потому что мне кажется, к этому Вы захотите свести всё, — ответил Тарталья, дёрнув головой. — Дело не в темноте.

— От чего так уверены? — спросил Дотторе, замирая кончиком ручки на листе. — Судя по Вашей истории, это имеет место быть — ночной зимний лес очень опасен для ребёнка, нет ничего удивительного в появлении страха перед…

— Потому что я видел их и при свете дня, — отсёк Тарталья, перебивая и глядя несколько зло. Но злился не на Дотторе, а на… его предположение, как ему показалось. Сглотнув, протяжно выдохнул, не понимая, почему кровавый взгляд стал иным.

Странным. Не подходящим под ситуацию. Разозлись Дотторе на то, что его так грубо прервали, то это не было бы удивительно, однако сейчас в его взгляде отражалось… ликование. Холодное, бездушное, но очень, очень яркое.

С новым вдохом Тарталья слишком поздно осознал простую истину, какую каким-то чудом не разглядел в тот момент, когда чёрная фигура появилась на пороге. Дотторе было плевать на него. Он приехал ради его галлюцинаций и только, как если бы Тарталья виделся ему лишь переносчиком уникального и не имеющего названия вируса. Если умрёт — вскрытие покажет больше.

— Когда это было? — спросил Дотторе. Пытаясь прогнать сухость во рту, Тарталья встряхнулся. Какая ему разница, как к нему относится сумерский психотерапевт, если он может помочь пролить свет на причину его сходящего с ума мозга. В конце концов, Дотторе действительно пришёл сюда не как желающий помочь альтруист.

— На прошлой неделе, — Тарталья слегка надавил пальцами меж бровей, как пытаясь лишь этим сместить всё свое внимание на собственные воспоминания. — В воскресенье, во время концерта в церкви. Он был на улице.

— Во время него что-то случилось? — спросил Дотторе, вновь делая пометку, и Тарталья внезапно представил то, как он вырывает из чужих пальцев ручку и…

— Нет, ничего, — он убрал руку от лица. Резкий всплеск тёмных мыслишек был как никогда некстати.

— А перед ним? — нечто в позе Дотторе неуловимо изменилось. Тарталья замер, глядя на него — на сидящего напротив специалиста, сейчас столь внезапно напоминающего собой готовую к смертельному броску гадюку. Вряд ли именно Тарталья виделся в его глазах добычей, всё дело в словах.

Он хотел сказать «нет», но ни звука не сорвалось из его рта. Озноб пробежал ледяной волной вдоль спины, заставляя кожу покрыться мелкими-мелкими мурашками, как только он представил этот чернильный, полный осуждения взгляд. У него была ещё секунда на ложь, на оправдания, но она прошла, и глаза Дотторе опасно сощурились.

— Что-то, что заставило Вас чувствовать себя слабым? — спросил он медленно. Почудилось, будто за окном дождь лишь усилился — капли разбивались о стекло с яростью, как желая проломить его и затопить собою комнату. Тарталья закрыл рот и отвернулся, вздрагивая на следующих словах. — Или виноватым?

— Из-за чувства вины у меня галлюцинации? — резко ответил он, заставляя себя угрожающе хмуриться. — И у Вашей пациентки тоже?

— В каком-то смысле, — ответил Дотторе, как если бы только был рад сменить тему. Что было странно. С подозрением Тарталья посмотрел на него, но не останавливал. — Во время поездки в пустыню вместе со своим братом она по детской беспечности пренебрегла безопасностью и свалилась в сеть глубоких подземных туннелей. Земли близ гробницы Дешрета изрыты вдоль и поперёк, и часть из них даже открыта для экскурсий, но ей… не повезло.

В его словах не было ни грамма сочувствия к девочке или осуждения её старшего брата, который недоглядел. Не было гнева или печали, хоть чего-то, что отличало бы его рассказ от скупой и бездушной констатации фактов. Тарталья поёжился, впрочем, уже не сильно удивляясь.

— Она выжила, но, само собой, её психика оказалась слишком хрупка, чтобы переварить произошедшее.

Сглотнув и сцепив пальцы, Тарталья задал вопрос, заранее зная, что глубоко пожалеет, когда услышит ответ:

— Она была там… долго?

— Около четырнадцати часов, — отчего-то показалось, что за маской скрывалась улыбка. — Не удивительно, что после такого её пугали любые закрытые места и темнота. Настолько, что её старший брат перевёз её в ближе к лесу и открытым пространствам.

— Помогло? — чуть хрипло спросил Тарталья. Слабая боль растеклась по пальцу, и он глянул на свои руки — в уголке ногтя на большом пальце собиралась капелька крови. Растерзал.

— Вдобавок к чёрным псам у неё появились воображаемые друзья, — тихо вздохнул Дотторе. — Безобидные, по её словам. Они ей точно нравятся гораздо больше. У Вас, к слову, таких нет?

— Нет, нету, — пробормотал Тарталья, отводя взгляд в сторону. — Но к чему тут чувство вины?

— К тому, что в её счастливой жизни с любящим старшим братом есть место угрызениям совести. Ради неё он пожертвовал слишком многим, а она уже давно не глупое дитя, — острый взгляд вновь устремился на него, как в попытке вспороть его глотку — дабы его молчание прервалось и признание вылилось вместе с кровью на пол, откровенное и предельное честное. — У Вас не так?

— Мы переехали не из-за меня, — отсёк Тарталья, видя мелькнувшее на лице Дотторе недоверие. Но то было столь мимолётным и незначительным, что тут же пропало без единого следа. — И не думаю, что чувство вины значимо. Конечно, я часто его испытываю, но эти твари приходят не настолько часто.

— Безусловно, оно не главенствует, но, если верить моим наблюдениям и некоторым тестам, оно вполне способно спровоцировать приступ, — он постучал по страницам блокнота тупой стороной ручки, как раздумывая над чем-то. Вероятно, над следующим своим шагом. После чего чуть наклонился вперёд. — Например… помните тот день? Когда всё произошло?

— Тот день.? — слабо переспросил Тарталья. Сердце в груди на мгновение застыло как в надежде, что речь не о том самом дне, однако то, что он видел в чужих глазах говорило об обратном.

— Время между концом осени и началом зимы, — продолжил Дотторе чуть медленнее, не отводя взгляда, и Тарталья сжал губы — воздух тяжелел как от удушливого, густого запаха, от которого в горле образовывался горький, мерзкий ком. — Какая была погода?

Он не должен был отвечать — осознание посетило его, но он всё равно открыл рот, говоря слабо:

— Промозгло, — слова сошли с едва двигающегося языка. — Много инея и льда на деревьях. Холодало сразу после дождей.

— Стрельбище было глубоко в лесу? — Дотторе вновь откинулся на спинку стула, в то время как Тарталья сильнее упёрся локтями в колени. Разодранный палец начинало жечь сильнее. Дождь бился о стекло окна как бешеный зверь.

— Не очень, — он сглотнул, по какой-то причине не в силах оторвать взгляда от полных крови омутов. — Просто надо было знать, как пройти. По тропинкам между деревьев.

— Почему вы их не нашли? — он знал ответ. Дотторе знал ответ. Просто не хотел говорить. Потому что сказать должен был Тарталья.

И он сказал.

— Начался дождь, — он закусил губу изнутри, мелко дрожа от прошивающего его холода. Кусачего, почти зимнего, сковывающего. Слишком быстро отбирающего тепло и морозящего воздух в лёгких. — Стемнело быстрее, чем… чем мы думали.

— Это так?

— Что? — тихо переспросил Тарталья, вспарывая ногтем кожу на пальце и чувствуя, как текут капли. Такие же холодные, как и всё вокруг.

— Я спрашиваю: действительно ли вы просто не заметили, что время прошло слишком быстро?

Свет мигнул вместе с яркой вспышкой молнии за окном. На мгновение стало светло, а затем полумрак расползся по полу и углам, цепкими лапами цепляясь за шкаф, стол, стул, сидящую в центре фигуру и ножки кровати. Сердце бухалось о рёбра глухо, тяжело, как готовясь в любой момент остановиться.

— Мы… мы задержались, — Тарталья не мог моргнуть, а где-то там, среди теней, в последних лучах проглатываемого облаками солнца горит ярко-синяя банка. — Я хотел ещё пострелять. Очень хотел.

Тяжесть винтовки тянула вниз, как и мокрая одежда. Как и то, что он нёс на спине. Отдающее льдом, неподвижное, едва дышащее. Чёрные деревья тянулись к нему ветками, меж них мелькали белые, слепые глаза, и рычание… рычание отдавалось в ушах долгим-долгим эхо, вибрируя прямо в мозгу.

«Не закрывай перед ними глаза. Стреляй»

— И чем закончилось Ваше желание?

Он зажмурился, но лес не пропал. Не пропало рычание, не пропали холод и тяжесть тела на спине. Не пропала дрожь насквозь промокших ног, не пропала боль в груди, не пропал грохот сердца в ушах. Не пропал он сам, бредущий по скользкому снегу и готовящийся рухнуть без сил. Но всё, что он мог, так это идти дальше.

— Итак… — он медленно открыл глаза, а наваждение мешалось с реальностью, обдувая его морозным воздухом и топя в глубоких тенях фигуру напротив. Но густой тёмно-алый цвет чужих глаз не мерк, горя лишь ярче. — Они здесь?

Грохот прогремел совсем близко, как если бы целое небо собиралось обрушиться ему на голову. Новая молния сверкнула, и в этот раз её свет не затопил комнату, как ранее — он лишь очертил худую, костлявую тень на полу. Тарталья поднял взгляд.

Слепые, навыкат глаза смотрели на него, и тонкий хвост скользил по полу. Тварь дышала — её бока вздымались на её каждом глубоком, размеренном вдохе. Ей нравилось, как пах воздух. Ей нравилось, что её видели. И прежде, чем Тарталья сумел сделать хоть что-то, тварь ступила в тень и растворилась.

Но сердце продолжало истерично биться в груди. Тварь не ушла — затаилась. Видимо, ей не нравились свидетели.

— Продолжим? — спросил Дотторе. Тарталья стиснул горящий от боли палец, дрожа всем телом и вспоминая ещё кое-что.

Занесённое снегом кладбище, на котором он впервые узнал полное имя Скирк.

***

Голоса с кухни доносились приглушённо — мать-таки заманила Дотторе на личный разговор под предлогом чая и того, что за окном до сих пор сверкали молнии и лил дождь. Всё, что Тарталья мог делать, так это сидеть на ступенях лестницы и нервно постукивать ногой об одну из них. На самом деле, он мог бы сныкаться под дверью и выуживать из-под её щели каждое слово, но, кажется, в этом не было никакого смысла.

Потому что он мог лишь представлять, насколько плохо прошёл весь остаток разговора с Дотторе после его внезапного приступа. После того, что он увидел внутри собственной головы и до сих пор с трудом мог сказать, действительно ли то было правдой или же внушением. Его сумели ввести в гипноз, или же это была какая-то иная, совершенно незнакомая и уникальная психологическая техника?

В любом случае, она вряд ли считалась этичной, только вот Дотторе было плевать на этику в той же мере, сколько и на душевное равновесие Тартальи. Будто бы звание психотерапевта для него было не более, чем дешёвым значком, который снять и спрятать в карман легче, чем дышать. Обозначение, упрощающее его статус, как бы странно это ни звучало.

Палец всё ещё болел. Тарталья провёл по нему языком, собирая капли крови и едва не прикусил в очередной волне нервного напряжения. Ритм ударов его ноги о ступень стал совсем уж хаотичным, и зрело в нём подозрение, что он не сможет остановиться, даже если очень сильно захочет того. Так что он пытался дышать и смотреть вниз лестницы, не думая о таящемся в тенях его комнаты.

Конечно же они никуда не сбежали. Он знал. Просто знал, и, казалось, мог слышать, как они движутся в углах с тихим рычанием, похожим на рокот грома. Тарталья убрал руку от лица, ощутив на языке свежий привкус крови, и спрятал её под мышку, сжимая и давая себе фальшивое ощущение хоть какого-то тепла. Ничтожного и абсолютно бесполезного.

Открывшаяся дверь кухни заставила его застыть — как если бы на него вылили ведро воды в жгучий холод, и он, не успев даже вздохнуть, обратился ледяной статуей. Дотторе выскользнул в коридор первым, за ним последовали родители. Отец выглядел не столько хмурым, сколько озадаченным, а вот мать по виду едва сдерживала желание начать заламывать себе запястья.

И хоть все кухню покинули, а их голоса всё равно оставались глухим шумом. Тарталья улавливал лишь общую суть, слишком сильно сосредоточившись на бьющемся прямо в горле сердце и на тёмной, небольшой костлявой фигурке, притаившейся в углу прихожей, прямо около двери. Мерзость, которую язык не поворачивался назвать «щенком», сидела и пялилась знакомыми белыми глазами. Даже не рычала, не скулила.

Тупо сидела. И наблюдала.

— До свидания, Аякс. Был рад знакомству, — неожиданно яркие, почти громкие — ему почудилось, что оглушительные, — слова заставили его перевести взгляд. В ответ он лишь кратко кивнул, за что на него точно недовольно поглядела мать. Дотторе принялся одеваться, и тут мелкая мерзость двинулась.

Она проскользнула мимо ног Дотторе, ненадолго оплела одну из них хвостом, выгнулась спиной и пропала в тени противоположного угла. Тарталья содрогнулся, прослеживая, как тьма прихожей исходит волнами — по мраку бесшумно пробирались, лезли в дали от горящих ламп и скрывались у него за спиной. В стороне его комнаты.

Дверь закрылась, Дотторе пропал под ливнем, шагнув в беспроглядную тьму. Облизнув губы, Тарталья глянул на часы и попробовал сделать нормальный вдох — ещё не было так поздно, чтобы снаружи наступила ночь. Ещё Тоня с близнецами не вернулись из школы и кружков. И лампы ведь должны гореть ярче, так почему вокруг так много теней?

— Аякс, — он моргнул, но морок никуда не пропал. Зато рядом на ступеньку присела мать. Отец встал ниже, опираясь на перила. Его взгляда Тарталья не выдержал и отвернулся, глядя на мать. — Как ты себя чувствуешь?

— Нормально, — солгал он на удивление ровно, несмотря на всё такое же пульсирующее от сердцебиения горло. — Просто не ожидал. Непривычно было говорить с кем-то кроме профессора Пульчинеллы, знаете…

Он сглотнул, лишь сильнее сжимая под мышкой раненную руку. Материнская ладонь легла ему на спину, успокаивающе поглаживая, но он встряхнулся, сгоняя её.

— Профессор Дотторе сказал, что открывает в Сумеру психиатрическую клинику, — заговорил отец, и Тарталья попытался дышать дальше. — Через несколько недель.

— Это… — слова ткнулись иглами прямо в язык, но он всё равно их произнёс, — …так необходимо? Профессор Пульчинелла говорил, что мне стало лучше.

К его собственному удивлению, голос не предал его. Ни единой дрожи, лишь небольшая запинка в начале, не более. Будто бы он действительно держал себя в руках и под полным контролем, а не находился в середине всё не заканчивающегося приступа. Сколько времени прошло с его начала? Около двух часов? Почему тени не отступают?

Почему ему холодно?

— Милый, — заговорила мать, всё же вновь пытаясь дотронуться до него и вновь прекращая, стоило ему слегка встряхнуться, отгоняя её. — Давай ты подумаешь над этим, ладно?

Подумает? Он едва не посмотрел на мать так, словно она сказала самую идиотскую вещь в мире. Он? Подумает? Он может сделать выбор, ехать ли ему в какую-то психиатрическую клинику в соседнюю страну? Ему хотелось дрожать. Из коридора будто бы постепенно откачивали весь воздух, и оттого его вдохи стали короче и быстрее. Но пока что он мог прятать это.

— Я думаю, что мне не нужно в клинику, — сказал Тарталья, глядя на мать и сильнее стискивая кровящим пальцем рубашку. Боль помогла поймать равновесие и выиграть ему несколько минут во время этой прогулки по острию ножа.

— Мы не бросаем тебя, Аякс, — продолжила мать аккуратно, мягко, как общалась обычно с близнецами. — И ты не будешь там один, профессор Дотторе сказал, что его другая пациентка, Коллеи, будет очень рада познакомиться с тобой…

«Да, одинаковые галлюцинации так сближают» — он не мог сказать этого, поэтому ответил иное:

— С мной всё в порядке. Мне лучше, — он посмотрел на молчащего отца и повторил, тверже. — Мне лучше.

Отец лишь поджал губы и спокойно, как смог, произнёс:

— Хорошо, давай поговорим об этом попозже, — хотя, очевидно, недовольство так и пылало на дне его зрачков. Тарталья просто кивнул, отворачиваясь. С тихим вздохом мать поднялась со своего места, напоследок дотрагиваясь до его плеча в умиротворяющем жесте, и спустилась.

Вместе с отцом она ушла обратно на кухню, куда закрыли дверь. Посидев ещё пару секунд, Тарталья встал и двинулся наверх. Миновав закрытую дверь в свою комнату, под которой плавно двигались тени, он свернул в ванную. Замок щёлкнул тихо, создавая видимость безопасности.

Холодная вода обожгла ранку на пальце, вымывая всю кровь из разодранного им мяса. Одной рукой Тарталья вцепился в раковину, чувствуя, как ноги подводят. Мысли чудились тяжёлыми, вязкими, липкими — ему действительно позволят решить за самого себя, а не пихнут в сумерскую клинику, когда она откроется?

Что им там наобещал Дотторе, раз это стало для родителей настолько соблазнительным вариантом? Не то чтобы Тарталья строил иллюзии касательно того, что от него не хотят избавиться хоть как-то, но раньше родителей останавливало чувство долга или чего-то ещё перед ним, как перед сыном. Одним из пятерых сыновей, очевидно, но хоть родной кровью.

А здесь — всего несколько слов иностранного доктора, которого они видят в первый раз в жизни, и они уже готовы сдать его ему на попечение? Потому что устали? Он же старался не доставлять проблем, он же правда старался вести себя как надо, он был послушным, он не буянил, никому не вредил…

Озноб от охватившего его холода пробил на сквозь, и Тарталья всё же сполз на пол, больно ударяясь коленями о кафель. Вода продолжала шуметь в раковине, когда он упёрся горящим лбом в белую керамическую поверхность, пытаясь дышать. Но не получалось — лёгкие бесполезно раздувало чем-то, что лишь напоминало воздух, но не являлось им.

Сердце стучало уже не в горле — в такт лихорадочному ритму пульсировала каждая капля крови, бегущая по его венам и как желающая порвать тонкие стенки сосудов и расплыться гематомами под кожей. Ослабевшее тело повело в сторону, и Тарталья сел, видя, как сетка кафеля расплывается, как воздух сушит губы и рот, как горло судорожно сжимается, почти до боли.

Жгучее ощущение прокатывалось волнами по его голове, делая её тяжёлой. Пытаясь сосредоточиться, Тарталья отполз к стене и прислонился, чтобы окончательно распластаться на полу. Мысли метались испуганными птицами, и никак не желали подчиниться, сложиться во что-то нормальное, отвлекающее, и он лишь мог смотреть в потолок, на выжигающую его глаза лампу.

В порыве он поднял руку, царапая ногтями ставшее горячим горло. Если бы он его вскрыл — воздух, настоящий воздух мог бы проникнуть ему в грудь, и он сумел бы вздохнуть. Слабо моргая, он всё же сумел подумать: «Это временно. Всё в порядке, это временно, скоро пройдёт, это временно».

Шум воды мешался с грохотов крови в ушах, создавая совершенной иной, кажущийся инородным звук. Тарталья повернул голову, глядя на дверь. Если он позовёт, то его услышат. Должны услышать. Но затем он взглянул на замок, каким щёлкнул, спасаясь не от затаившихся в тенях тварей.

И промолчал.

***

Всё же, он не был человеком. Каждое из его воплощений являло собой суть простой фальшивки, маски, куклы, чего угодно, но не человека. Дозволены ему были лишь имитация и подражание, но никак не становление. И душа его тоже — нечеловеческая, и никогда даже на шаг не приблизится к ней.

Когда он думал об этом, то не мог сказать, что чрезмерно желал такого исхода для себя. Собственная ипостась его более, чем устраивала — мощь и могущество, какие он воспитал в себе лишь благодаря той возможности, какую ему подарило бессмертие, уже слишком сильно укоренились в его самосознании как часть личности, как часть его истинного «я».

И всё равно… Теперь он думал о том, что было бы гораздо проще, окажись его мир ограничен, уменьшен до человеческих рамок, лишённый той тяжёлой, давящей многослойности. Окажись он в раз глухим, окажись несведущим в собственных прегрешениях и попросту очищенный от той божественной порочности, какую выплавил сам же в себе.

Если бы, если бы, если бы…

Месса четверга закончилась привычно, без проблем. В благодарностях, пожеланиях, и тихих молитвах, что по капле наполняли ту его часть сознания, которую он умышленно, очень давно, обратил глубокой, почти бездонной чашей. Звонкая капель чужих надежд, мечтаний и отчаяния звучала долгим эхом, вечной мелодией, играющей в его ушах. Ставшее привычкой, и должен ли он был испытывать стыд за то, что намеренно, не скрываясь от самого себя, искал среди множества нуждающихся лишь один-единственный голос?

Тоже проявление его греха, вновь слепота застилает взор, и намекает — «остановись»? Хуже ли то, что голос вины звучал неубедительно и тихо, когда он смотрел в глаза тем, кто действительно искал его поддержки постоянно? Конечно, чудеса всё время творить нельзя — что всех бывших Архонтов, всех Семерых и объединяло, так это страх установить такой же марионеточный миропорядок. Страх воплотиться подражателями, забыть минувшее и не суметь принять изменения.

Оттого не могли они вторгаться в жизнь людей сильнее, чем уже в них присутствовали. Не смел Чжун Ли исцелять всех больных касанием, не мог обложить богатством и начинать плести губительную паутину «судьбы».

Но что, если того преступно желалось? Плата должна быть соизмерима.

— Он не пришёл, — сказала Ху Тао тихо со стопкой нот в руках. Чжун Ли же, погрузившись в пучину собственных размышлений, едва ли заметил, как всё закончилось, и в зале остались лишь немо молившиеся ему. Их голоса звучали в перезвоне отчётливее всех, и он заглушил их, отворачиваясь.

— Нет, не пришёл, — согласился он просто, перевёл взгляд на ноты в её руках и подумал о том, чтобы в воскресенье звучало что-нибудь мягкое и плавное, разбавляющее ту тяжесть, какая ощущалась в небе из-за налетевших на север Мондштадта гроз. А, может быть, это только ему становилось трудно дышать.

За окном вновь сгущался сумрак, хотя солнце встало не так уж и давно. Вероятно, весь день пробудет в заточении, и вряд ли удастся увидеть хоть один светлый лучик. Вместе с тяготеющей погодой чудилось, будто и церковь наполняется мраком и холодом. Хоть свечи и горели сегодня ярко и пылко, точно получив небольшую «помощь» от горячих ладоней одной послушницы.

Ху Тао встала рядом, немного неловко оглядываясь на зал и тихо вздыхая. На мгновение Чжун Ли подумал, что она ещё злится из-за вчерашнего — всё-таки, высказался он действительно несколько резко, — но затем на него посмотрели с лёгкими искрами в глазах. С попыткой придать беспечности разговору, за что он мог быть благодарен.

— Не думаю, что Вы его спугнули вчера, — прошептала она почти одними губами, чтобы в тишине зала её голос не разнёсся до каждого оставшегося. — Ему как раз стоит знать, каким Вы бываете строгим, если он решит последовать за Вами.

Губы Чжун Ли, было сложившиеся в лёгкую полуулыбку, слишком очевидно дрогнули. Видимо, по его лицу пробежало некое выражение, поскольку вся наигранная игривость Ху Тао и её попытка подбодрить пропали без единого следа тут же. В её глазах отразился оттенок тревоги, и он стал лишь гуще, когда Чжун Ли сказал:

— Иди за мной.

Зал они покинули бесшумно, но как только за ними закрылась дверь, Ху Тао сказала — не особо громко, но и не шептав:

— Я просто пошутила, я не думаю, что Тарталью это оттолкнуло или вроде того, правда, Ваша строгость это не плохо, ну и, ладно, я бываю вспыльчивой и не всегда Вас понимаю, просто, в конце концов, мне точно не постичь всей этой Вашей мудрости Богов, мне же всего около восьмидесяти-семидесяти, вроде как? Ничтожно, абсолютно, в сравнении…

Пока она то ли пыталась извиниться за что-то, то ли оправдаться за ещё более непонятную вещь, они уже дошли до комнаты Чжун Ли. Там-то Ху Тао неуверенно умолкла, теперь молча наблюдая за тем, как Чжун Ли достаёт из ящиков полоску бумаги и кисточку для каллиграфии вместе с небольшим бутыльком чернил.

— Это… амулет? — неуверенно спросила она наконец, озадаченно моргая и заметно расслабляясь, видимо поняв, что не разозлила его чем-то. Неужели у него было столь грозное или пугающее выражение лица? Тряхнув головой, Чжун Ли подошёл к ней и произнёс, тихо и твёрдо:

— Пообещай мне кое-что.

Взглянув сначала на него, затем на только что созданный амулет, она сглотнула и сильнее прижала к себе стопку нот.

— Сначала скажите, что пообещать, — осторожно попросила она, и он с тихим вздохом протянул ей амулет, не меняя тона:

— Мне нужно, чтобы в случае чего ты сожгла его над алтарём. Пожалуйста.

Она медлила, хмуря брови в подозрении и неуверенности, теперь определённо пугаясь и не совсем понимая. Однако амулет медленно взяла и пробежалась по написанному на нём заклинанию глазами, от чего нахмурилась ещё сильнее и посмотрела на Чжун Ли.

— «В случае чего» — это что? — уточнила она, едва дрогнув голосом.

— В случае, если ты ощутишь угрозу, — сказал он, но, конечно, она поняла. Это отразилось в её разом потемневшем от напряжения и почти страха взгляде. Её пальцы сильнее сжали амулет, почти сминая его, когда она прошептала:

— Если Вы навредите кому-то? — она поджала губы и произнесла тише, когда он ничего не ответил. — Если вы навредите Тарталье?

Он мягко взял её за руку, в какой она сжимала амулет, и уверенно, с долей мягкости, произнёс, глядя ей прямо в глаза:

— Я сделаю всё, чтобы этого не произошло. Но я хочу знать, что у меня есть ты, которая придёт мне на помощь в нужный момент. Хорошо? — он видел сопротивление, смесь недовольства и напряжения, грядущего страха и печали. Всё это топило в себе всю яркость обычно искристых и счастливых глаз. Ху Тао не просто желала не делать — она не хотела даже думать, воображать, что может случится нечто ужасное. Поэтому Чжун Ли повторил, с нажимом. — Хорошо, Ху Тао?

Выдерживая его взгляд, она, через силу, кивнула. Её ладонь, обхваченная его рукой, слегка тряслась. Он медленно отпустил её и с едва слышным облегчением сказал:

— Спасибо.

— Но Вы должны очень постараться! — чрезвычайно быстро взяла себя в руки Ху Тао, теперь уже грозно, а не испуганно сводя брови вместе. Он слабо улыбнулся, искренне.

— И это я здесь самый строгий? — спросил он, и Ху Тао сморщила нос, как бы в недовольстве, но, вероятно, пытаясь сдержать смешок. Возможно потому, что он бы вышел скорее нервным, чем весёлым.

— Просто Ваша строгость заразна, — пробурчала она и сунула амулет в рукав. Помолчав, уже чуть серьёзнее спросила. — Это… то, что с Вами происходит, оно… не совсем нормально?

— Нет, даже наоборот, — ответил Чжун Ли, открывая дверь обратно в коридор и пропуская Ху Тао вперёд. — Такое уже случалось.

— Значит, Вы знаете, что делать? — уточнила она, оборачиваясь. С заминкой, но он кивнул. Тогда Ху Тао выдохнула с облегчением и провела ладонью по лбу, ворчливо замечая. — Напугали так напугали, знаете ли…

После чего она скрылась в своей комнате, наконец, относя ноты. Чжун Ли же, проводив её взглядом, вернулся в зал. Ему следовало озаботиться обо всём этом ещё тогда, когда он лишь заподозрил неладное — этот зреющий в нём яд. Остановила его тогда недальновидность или глупая надежда, что всё пройдёт само по себе, стоит лишь подождать?

Ещё вчера, утром, когда он услышал тёплую благодарность среди привычного звона просьб, ему стоило признать — из его рук грянувшим штормом вырвало штурвал, и теперь его тащило волнами в самое сердце бури. Хотелось бы ему сказать, что Ху Тао не о чем переживать, но то будет худшей ложью из всех возможных.

Вновь зайдя в зал, он понял ещё одну истину. Столь простую и столь пугающую, уничтожающую все его размышления о мире и его обширности. Поскольку его взор, охватывающий весь Тейват, каждого последователя, каждого молящегося и верующего, несущего его слово и произносящего его про себя, уже сузился до одной конкретной жизни.

До чужого дыхания, до синего взгляда, до бледной кожи в веснушках, до рыжины волос, вспыхивающих даже в промозглой тьме начинающейся грозы. Чжун Ли уже стал слеп.

Он мягко подошёл ближе, глядя на опущенную голову, на топорщащиеся рыжие пряди на затылке, на тонкую полоску кожи между волосами и растянутым воротом футболки. Сидящий, как и вчера, на переднем ряду скамеек, поднял голову, и мрак его глаз отозвался в голове Чжун Ли новым завыванием голодной бури.

К нему медленно протянули руку и схватились за его пальцы, как-то обессиленно, и он нежно сжал в ответ, говоря:

— Мне позаботиться о Вас?

Тарталья рвано кивнул, и в свете свечей тени под его глазами оказались синяками. Зуд потребности — «коснись», — пришлось поймать ладонью и задавить между ней и ногтями.

— Я могу остаться здесь на целый день? — спросил Тарталья, и нечто в его голосе было не таким. Ужасающим в своей истощённости и усталости. Как если бы ещё шаг — и он окажется по ту сторону мира, там, где бродят души и всё начинается заново. — Пожалуйста.

— Конечно, — ответил Чжун Ли, чуточку сильнее сжимая его пальцы. Тарталья дрогнул губами и ещё тише сказал, но даже если бы он молчал, то Чжун Ли, вероятно, услышал бы его мольбу у себя в голове:

— Я не спал всю ночь. Можно, я… просто…

— Да, — вновь сказал Чжун Ли. — Давайте я отведу Вас в комнату. Позволите?

Тарталья взглянул на него, и монстры искривляли бездонную тьму в его зрачках. Царапались, кусались, скреблись, но не давали покоя. И Чжун Ли, чересчур отчётливо ощущающий горечь эгоизма на своём языке, хотел выжечь эти тени, обратить в пыль всех чудовищ, только бы увидеть, насколько яркой может быть мутная синева на самом деле.

Ему позволили. Тарталья поднялся сам и даже не попытался убрать руку, когда за неё его повели из зала. Минуя дверь и пустой коридор — с кухни доносился шум воды и возня успевшей чуть проголодаться Ху Тао, — они добрались до последней комнаты.

И весь путь он ощущал мелкую, затравленную дрожь пальцев в своей ладони.

Внутри было скромно — всего две раскладушки, две тумбочки да лампа с плотным абажуром, при желании становящимся ночником. У стены примостился шкаф с одеялами, подушками и чистым бельём. Чжун Ли дал Тарталье осесть на одну из раскладушек, думая, что его отпустят, но вместо этого покоящиеся в его хватке пальцы заползли дальше, оплетая ладонь отчётливее, требовательнее.

Умоляюще.

Свет, падающий из небольшого окна, освещал плохо. Прикрыв дверь и включив лампу, Чжун Ли опустился на колено перед Тартальей, не отпуская его руки. Вгляделся в лицо, в часто моргающие глаза, полные скрытых слёз, какие легко можно было спутать с унизительными и постыдными. И он всё так же видел в мареве пляшущие тени кошмаров.

— Всё хорошо, — почти шёпотом сказал Чжун Ли, не желая, чтобы окружающая их тишина покрылась паутиной трещин. Тарталья скривил губы в печальной усмешке и слабо помотал головой, стискивая пальцы так, что Чжун Ли должно было стать больно. Вряд ли намеренно, так Тарталья неосознанно выпускал ничтожную часть того, что бушевало в нём.

— Ничего не хорошо, — пробормотал он невнятно и слегка наклонился вперёд. Чжун Ли застыл, допуская мысль о сопротивлении, о том, чтобы отстраниться, но спустя мгновение, когда он всё ещё смотрел в эти опустошённые, полные горечи глаза, не посмел шелохнуться. Осознание, что этим он может лишь углубить уже нанесённую кем-то рану, вызвало в нём горячую дрожь гнева и абсолютного смирения.

Беззвучный выдох слетел с его губ, когда Тарталья упёрся лбом ему в плечо, цепляясь за его сутану и шумно, сдержанно вдыхая, не давая всё копящимся слезам пролиться. Прикрыв глаза, Чжун Ли позволил себе слабость — и крепче притянул к себе Тарталью, зарываясь пальцами ему в волосы и мимолётно злясь на невозможность ощутить их в полной мере. Рыжие пряди слегка касались его щеки, и он наклонил голову, прижимаясь к ним плотнее.

— Я так устал… — едва слышно, чуть ломаясь голосом, прошептал Тарталья, сильнее зарываясь носом ему в плечо и обжигая порывистым дыханием через ткань. Чжун Ли приоткрыл глаза, незаметно для себя проводя пальцами по его затылку, гладя размеренно и нежно.

— Сейчас Вы здесь, — заговорил он мерно, успокаивающе, допуская слишком откровенное, ласковое звучание в эти слова. — Сейчас Вы можете отдохнуть.

Тарталья повёл головой, слегка, самую малость, будто бы не соглашаясь. Или же он хотел верить, но не мог. Чжун Ли погладил его под линией волос, касаясь кожи, и тихо сказал:

— Я постелю Вам. Здесь никто не потревожит Вас. Обещаю.

— Могу спрятаться здесь? — слабо пробормотал Тарталья, с тенью безрадостного веселья, и Чжун Ли просто кивнул.

— Да, я спрячу, и никто не сможет отыскать Вас, пока Вы сами того не захотите, — и затолкал прочь, в самую глубокую яму ту часть, где он был серьёзен в своих обещаниях. Где правда мог исполнить маленькое желание Тартальи и укрыть его от всего прочего мира, рядом с собой. Где-то близко к жадному сердцу, сейчас горячо стучащему и качающему яд вместо крови.

— Хорошо, — выдохнул Тарталья, чуть отстраняясь, и Чжун Ли вынужденно отпустил его, уверенный, что вновь переступит черту с касаниями. Однако чужой руки до сих пор не отпустил. Печально улыбнувшись, он сказал:

— Позволите постелить Вам? — собираясь уже встать, увидел и опередил. — Нет, сидите. Здесь помогаю я, не Вы.

Тарталья закрыл рот, проглатывая чуть было не сорвавшуюся с языка вежливую просьбу и кивнул, с нечёткой, но всё равно заметной вспышкой живой эмоции — смущением. Всего лишь миг, после которого она тут же истлела, а выражение лица Тартальи вернулось к пустому и истощённому. Заставив себя отпустить его ладонь — и буквально ощутив, как за него хотят уцепиться, — Чжун Ли отошёл к шкафу.

Заправляя кровать, думал. Не о чём-то конкретном, скорее просто концентрировался на взгляде, бродящем по его спине. Если раньше Тарталья глядел на него порой с украдкой, как будто делал что-то плохое, а порой с чистым любопытством и льстящим интересом, то сейчас… сейчас казалось, что он вряд ли понимает, что делает. Мельком оглянувшись через плечо, Чжун Ли уверился — Тарталья смотрел не на него, а через.

— Всё готово, — позвал он, и синева наполнилась осознанием. Тарталья поднялся, чуть пошатываясь, и подошёл, неловко смотря на заправленную кушетку. Чжун Ли мягко предложил. — Могу принести чистой одежды. Что-то да на Ваш размер найдётся.

— Нет, я… — Тарталья поджал губы, после чего просто стянул обувь и залез под одеяло, мгновением позже крепко кутаясь в него, как если бы ему было очень холодно. Замерев и как чего-то подождав, протяжно выдохнул в своём новом коконе. Головой зарылся в подушку и пару раз моргнул, смотря в пустоту перед собой.

Чжун Ли кивнул, легко соглашаясь и не видя смысла отговаривать того, кому это вряд ли было нужно. Кто пришёл сюда не за нотациями и чем-то «правильным». Всё же, Чжун Ли действительно желал создать такое безопасное место, куда Тарталья захочет возвращаться. А где-то на задворках скреблось неправильное — «пусть оно будет единственным».

— Я вспомнил.

Чуть охрипший шёпот едва не утонул в тишине. Чжун Ли замер, после полностью закрывая дверь и чувствуя, как испуг сквозит в направленном на него взгляде синих глаз. Будто бы он посмел уйти отсюда после этих слов. Вернувшись к кровати, он опустился на её край, спрашивая:

— И Вам страшно?

Чуть двинувшийся, чтобы освободить немного места, Тарталья слабо кивнул, продолжая смотреть. Смотреть, практически не моргая, как в страхе, что всё окажется миражом и выдумкой. Не надо было лезть в чужую голову — Чжун Ли и так ощущал горечь чужих мыслей практически у себя на языке. Она витала в воздухе, оседала на одежду пеплом и слишком очевидно плескалась в водах чужой радужки.

Хуже всего оказалось внутреннее ощущение — где-то очень глубоко, под рёбрами, прямо в сердце, рождался довольный рокот. Ведь Тарталья, столь уязвимый, выбрал прийти именно сюда, именно к Чжун Ли, именно в его ладони, которые так отчаянно сжимал. Внутренняя дрожь пробрала Чжун Ли до самых костей, стоило ему поймать себя на осознании.

— Она умерла, — всё тот же шёпот вернул его в настоящее. Тарталья тихо вздохнул, до побелевших пальцев сжимая ладонь в кулак. — Из-за меня она умерла.

Он дрогнул, когда Чжун Ли коснулся его сжатого кулака и медленно раскрыл его. Не в состоянии сдерживаться, Чжун Ли переплёл с ним пальцы, пытаясь убедить самого себя, что это лишь для защиты от самоповреждения, чтобы не впивался ногтями до боли себе в кожу. Получалось ужасно, особенно когда Тарталья крепче стиснул его руку, и он увидел, что его большой палец разодран вокруг ногтя, местами багровый от уже засохшей крови.

— Вы любили её? — спросил он тихо. Тарталья кивнул, и слеза всё же сорвалась из уголка его глаза, тут же утопая в подушке. — А она Вас?

Вновь кивок. Тарталья моргнул, и его ресницы начали слипаться от столь долго сдерживаемой им влаги.

— Расскажете, что случилось? — спросил Чжун Ли, и кивнул, когда Тарталья хоть и молча, но мотнул головой. Слишком сильно дрожали его губы, а глаза потускнели. — Хорошо. Почему Вы вините себя?

— Пожадничал, — Тарталья вновь моргнул и потёрся щекой о подушку, стирая новые редкие слёзы. Моргая, прошептал. — Если бы не это, то всё закончилось бы хорошо…

Его дрожь была слишком очевидной, слишком напряжённой, рожденной из страха и того разъедающего чувства, какое были чересчур хорошо знакомо Чжун Ли. Он остановил себя, ограничиваясь лишь мягким поглаживанием ладони, которой за него цеплялись всё сильнее, будто Тарталья висел над бесконечно глубокой пропастью.

— Событий прошлого не изменить, — проговорил он, и Тарталья раздражённо дёрнулся, шипя:

— Да, конечно. Ничего не изменится, никогда.

И замер от прикосновения — Чжун Ли вытер одну из его уже откровенно злых слёз, дотрагиваясь до щеки. Спустя миг Тарталья безвольно расслабился, обмяк под одеялом и только по его плотно сжатым губам становилось ясно, что он всё продолжает вариться в собственных кипящих от вины мыслях.

— Если Вы не можете себя простить, то всегда есть иной путь, — сказал Чжун Ли, убирая руку и вздыхая на самого себя за то, что вот так легко нарушил собственное недавнее обещание. На него взглянули с ожиданием, а после и разочарованием, когда он ответил на немой вопрос. — Просто жить с этим дальше.

— Это больно, — пробормотал Тарталья и прошептал практически одними губами. — А я устал чувствовать боль. Я хочу, чтобы это всё закончилось.

Ладонь Чжун Ли медленно переместилась на выглядывающее из-под одеяла плечо, и он проговорил:

— Не стоит расценивать проходимые Вами испытания как наказание за совершенную ошибку или грех. Хотела ли Ваша наречённая мать, чтобы вместо неё умерли Вы?

Тишина, наступившая затем, стала глубокой, душащей. В ней слишком громко прозвучало:

— Она меня защищала. Она меня спасла, — он выдохнул резко, порывисто, затем закусывая губу до боли. Чжун Ли гладил его по плечу, как если бы мог столь простым движением забрать все его плохие чувства, все терзания и печали. Он бы поглотил их без остатка и никогда бы не позволил взрасти им заново в измученной душе.

— Тогда не вините себя. Исполните её желание — живите. И сделайте так, чтобы та трагедия больше никогда не повторилась, — он чуть склонился, и Тарталья ответил на его взгляд своим, слезящимся и чрезмерно уставшим. Слабо улыбнувшись, Чжун Ли сказал тише. — Вам надо поспать. Когда Вы проснётесь, я буду рядом. Если того пожелаете, мы продолжим этот разговор, хорошо?

— Спасибо, — выдохнул Тарталья, вытаскивая из-под одеяла вторую руку и вытирая ею мокрые щёки. Вздохнув ещё раз, взглянул на горящую лампу. — Надеюсь высплюсь хоть немного…

— Кошмары? — без труда догадался Чжун Ли, и Тарталья слегка пожал плечами.

— Вроде того, — криво улыбнулся, хмыкая. — Кажется, я боюсь темноты.

— Свет можно не выключать, — предложил Чжун Ли, на секунду отвернувшись к зашторенному окну, по которому застучали капли дождя. Ворчание грома сегодня казалось глухим и не столь впечатляющим как вчера.

В новом молчании Чжун Ли встал, и на мгновение его ладонь в знакомой, неконтролируемой потребности остаться сжали. Но Тарталья всё равно отпустил его, давая ему надеть на лампу плотный абажур, от чего свет потеплел, став напоминать последние лучи рыжеющего заката. Тарталья пробормотал:

— Всё равно к середине дня может посветлеть.

— Возможно, — согласился Чжун Ли, возвращаясь на кровать и кладя руки себе на колени. Кончики пальцев покалывало от желания вновь тронуть ими чужую ладонь. — Если так и случится, то я приду и погашу лампу, не разбудив Вас.

Тарталья кивнул, переводя на него взгляд и смотря, смотря, смотря… Долго, как выискивая что-то. Удивительно, насколько его глаза могли быть внимательными, несмотря на очевидную усталость, из-за которой он едва ли двигался лишний раз.

— Не смотрите на меня так, — проговорил Тарталья в итоге внезапно. Озадачившийся Чжун Ли слегка наклонил голову, не понимая, на что получил ещё менее вразумительный ответ. — Я снова начинаю заблуждаться.

— В чём заблуждаться? — спросил Чжун Ли, наблюдая, как выражение лица напротив чуть искажается, становясь то ли печальным, то ли отчаянным.

— Просто… Вы очень хороший, — Тарталья произнёс это как почти обвинение, слегка сморщив нос. — Хороший даже со мной. Но я понимаю, что Вы также хороший и с другими…

Под конец его слова становились всё более размазанными, нечёткими, утопали в дроби бьющих по стекла дождевых капель. Тарталья слабо улыбнулся и вряд ли осознанно, судя по становящемуся всё мутнее взгляду, потянулся рукой. Поймав её, Чжун Ли слегка сжал и ответил на желание, повторно переплетая с ним пальцы.

— Я чувствую себя рядом с Вами уязвимым, но не в плохом смысле, — продолжал Тарталья, прикрывая глаза и, наконец, проигрывая битву сну, засыпая на последних невнятных словах. — Поэтому… хочу… особенным…

Его дыхание стало глубоким, мерным за какое-то мгновение. Его ладонь ослабла в хватке, и Чжун Ли прикрыл глаза, пытаясь совладать с собой. Затем он вновь посмотрел на уснувшего Тарталью, столь близкого и абсолютно беззащитного, доверяющего так безрассудно и опасно, что ему не удалось подавить самого себя. Так он сдался.

Тарталья не должен был доверяться ему, не должен был душу распахивать, так и приглашая завладеть ею. А Чжун Ли не должен был лгать, что здесь его ожидают лишь безопасность да защита. Поскольку нет ничего безопасного в том, что он ощущал сквозь ткань перчатки спокойный пульс, этот живой ритм, с каким билась вена на длинной шее.

Ощущал ответный жар, что бурлил в его жилах, тёк пламенем под кожей и заставлял гореть узоры, прожигающие своим светом одежду. А по бледной коже, усеянной веснушками, бежало уже не фальшивое, а золотое свечение, лаская рыжеватые ресницы, бледные губы и закрытые веки.

Хотелось думать, хотелось верить, что он никогда не сделает ему больно, но, касаясь губами его волос, позволяя себе лишь этот небольшой алчный жест, он понимал, насколько это всё ничтожные и бесполезные надежды. И раз уж так, то он должен позаботиться о том, чтобы ни единая тень, ни единый отголосок тьмы никогда более не тронул его новообретённое сокровище.

Ведь в надвигающемся мраке он станет его единственным кошмаром.