– Говорят, что леди Йосано выбирает на этом балу самых красивых.

Гин слышит этот разговор краем уха, крепче сжимая в ладони руку своего спутника, и в изящном реверансе кланяется остальным гостям. В тусклом свете свечей её иссиня-чёрное платье отливает золотом, блестит, и узор десятками звёзд переливается на тонкой, но не прозрачной юбке.

– Говорят, она танцует с ними, очаровывает, и те остаются с ней на всю ночь, пока в предрассветной темноте призраки замка исполняют серенады своей госпоже.

В волосах путаются золотистые нити. Гин осторожно ступает по мраморному полу, по привычке стараясь идти как можно тише, но в шуме бального зала стука каблуков всё равно не слышно; чёрная маска закрывает верхнюю часть лица, опускает тень на глаза, но их серебро всё ещё пробивается сквозь эту черноту.

– Говорят, что выбранные леди Йосано девушки никогда не возвращаются домой.

За узкими окнами не видно ничего, кроме черноты: этой ночью пасмурно, сквозь тучи не видно ни звёзд, ни луны, и барышни с пышными веерами у одной из колонн вяло обсуждают возможность дождя, а то и вовсе грозы. Сквозь стекло просачивается лишь темнота, но Гин кажется, что она видит, как с голых ветвей деревьев взлетает стая ворон.

Ей кажется, что она чувствует на себе чужой взгляд.

Гин медленно вальсирует со спутником, стараясь не обращать внимания на такие же пары совсем поблизости, отказывается от бокала шампанского, позволяет пригласить себя на танец другому кавалеру – тот представляется, но Гин забывает его имя спустя несколько минут, – и время течёт медленной нугой, и духота бального зала навевает сонливость, пока приторный аромат свечей лишь усиливает её и отдаёт болью в голове.

А чужой взгляд продолжает преследовать. Гин оборачивается в надежде найти спутника, ухать отсюда, сославшись на дурное самочувствие, но натыкается лишь на слугу, разносящего бокалы с вином. Оно на вкус оказывается сладким, чуть терпким, совершенно боль не унимает, и Гин не оставляет попыток отыскать среди сотен масок знакомую и находит её в другом конце зала, в кругу состоятельных дам и молодых графинь.

Гин делает шаг вперёд, надеясь проскользнуть сквозь толпу к своему спутнику, но чувствует чужую ладонь на своей талии; горячее дыхание опаляет ухо, когда ей тихо шепчут:

– Такой девушке негоже оставаться одной на подобном торжестве.

У леди Йосано улыбка красивая, но холодная, а в аметистовых глазах под изящной чёрной маской сверкает странный, но живой огонь, когда леди смотрит в глаза Гин и свободной рукой стирает остатки вина с её губ, и ажурные перчатки чуть щекочут чувствительную кожу. Гин замирает, словно испуганная лань, и бокал с вином падает из ослабевших рук – его ловят в полёте, не разлив ни капли красной жидкости, и возвращают на поднос слуги.

У леди Йосано, как оказывается, развита прекрасная реакция.

– Вам следует быть поаккуратнее, моя дорогая Гин.

Непонятно, откуда леди знает её имя, но Гин перестаёт думать об этом, когда, вырвав у неё удивлённый вздох, леди Йосано касается губами её кисти, как это сделал бы кавалер-незнакомец, но никак не хозяйка вечера.

– Не согласитесь ли Вы станцевать со мной?

Гин кивает, всё ещё завороженная; её мысли проясняются лишь с первыми нотами вальса, и лишь тогда становится очевидным, что танцуют только они, пока сотни глаз наблюдают за этим танцем. Только и остаётся, что позволять леди Йосано вести в танце, не отрывая взгляда от её аметистовых глаз, и с каждой секундой двигаться всё быстрее, пока музыка ускоряет темп. И свет свечей будто бы становится ярче, и платье леди, казавшееся вначале абсолютно чёрным, вспыхивает пурпуром, и в маске прослеживаются золотые прожилки, сверкающие при каждом движении. Танец заставляет забыть о головной боли, о спутнике, окружённом незнакомками, о дурном запахе свеч, и когда вкрадчивый голос спрашивает:

– Может быть, останешься на ночь? – Гин соглашается, совершенно не думая.

Она отчего-то знает, что после танца леди Йосано возьмёт её за руку и отведёт в свои покои; никто из гостей этого не заметит. И пока в зале будет продолжаться бал, она скинет своё искусное платье в то время, как чужие губы будут целовать её, и маски будут отброшены в сторону, и в свете масляной лампы глаза леди будут казаться ещё ярче. Холодные, но совершенно не ледяные руки будут ласкать девичье тело, пока губы будут оставлять тёплые от дыхания поцелуи над грудью и шептать то нежности, то слова, от которых жарко становилось без лишних прикосновений. Гин будет всё равно на собственную наготу, на мокрые от поцелуев губы, на чужую ладонь между собственных бёдер, она только и сможет, что почти неслышно стонать и шептать сбивчивые мольбы.

– Скажи, что ты моя, – будет просить леди, и Гин будет шептать:

– Я ваша.

Леди Йосано будет произносить то слова на давно мёртвом языке, то признания, пока Гин в беспамятстве от приятных ощущений будет ощущать их приятной музыкой, и холод чужого тела будет мистическим образом согревать её лучше любого одеяла.

– Ты прекрасна, – будет нашёптывать леди, и искры в её глазах будут разгораться лишь ярче. – Ты изумительна, ты красива… пожалуйста, останься со мной подольше, не уходи так же быстро, как другие…

Леди Йосано будет с ней осторожна, как с фарфоровой куклой, как со стеклянной фигурой, как с самым ценным произведением искусства.

Гин не почувствует ни укуса, ни тёплой крови на своей шее. Ведь леди умеет быть аккуратной.