Чуя ненавидит Дазая всем сердцем — даже если учесть тот факт, что оно может быть нечеловеческим. Чуе хочется задушить Дазая, проткнуть ему сердце кинжалом, вдавить Осаму в землю гравитацией. Он не переносит его вида, взгляда, ухмылки, ему трудно находиться рядом с ним в одной комнате. Но Чуя его терпит, потому что они напарники, соперники, и, чёрт возьми, даже к убогим подколам Дазая можно привыкнуть.

       И Чуя привыкает: постепенно перестаёт реагировать на обидные прозвища, не атакует Осаму каждый раз, как тот показывается на горизонте, и даже начинает получать удовольствие от проведённого с Дазаем времени. Разумеется, от той его части, где Осаму не ведёт себя как мудак.

       На то, чтобы влюбиться, нужно лишь четырнадцать сотых долей секунды. Чуя понимает это, когда после очередной миссии Двойной Чёрный позволяет себе передышку; когда он с Дазаем, прислонившись к бетонной стене склада, медленно выкуривал сигарету, и чёрт же его дёрнул тогда мельком взглянуть на своего напарника, чтобы тут же задержать на нём взгляд. Потому что Дазай был расслаблен, его взгляд был устремлён вдаль, на гладь моря, в каштановых волосах переливались лучи заходящего солнца, и весь такой Осаму выглядел… мягким. Одиноким. Немного грустным.

       И в тот момент, когда в (возможно искусственном) сердце что-то ёкает, Чуя понимает: он влип.

       Когда наутро он выхаркивает несколько пока ещё нераскрывшихся цветков красной камелии, Чуя осознаёт: он смертельно влип.

       Мори нет в городе — его не будет ещё около недели, и за это время Чуя успевает придумать целую объяснительную, зачем и почему ему нужно вырезать из лёгких куст противных цветов. Впрочем, Чуя надеется, что объяснять ничего не придётся.

       О том, чтобы признаться, не может быть и речи, потому что… это Осаму. Можно начать с того, что он, с его же слов, не по мужчинам, и этим можно и закончить, не продолжая гигантский список причин, по которым у Чуи нет ни шанса.

       Спустя семь дней, за которые ему осточертело откашливать покрытые кровью лепестки, Накахара идёт в сторону кабинета Мори, от волнения мысленно повторяя свою просьбу, когда навстречу ему из кабинета выходит Дазай. Чуя не отводит взгляд — смотрит слегка поверх Осаму, чтобы этот чёртов психолог ничерта не понял и прошёл мимо — Дазаю явно не до своего напарника, но вот сам Осаму так не думает:

       — Идеальный денёк для самоубийства, не правда ли? — говорит он, останавливаясь напротив Чуи, и Накахара вынужден так же остановиться, чтобы ответить:

       — Не то слово, — ему без труда удаётся подделать свою повседневную язвительность, — а теперь иди и сигай с моста.

       — О, — тон Осаму на секунду становится наигранно-ребяческим, — но я сегодня хотел опробовать совершенно другой способ, Чуя! Мне как раз представилась такая возможность, как я могу её потерять!..

       — Меня только в это не втягивай, — бурчит Чуя и уже собирается идти дальше, как его останавливают.

       — Нет, без тебя в этом способе не обойтись, — улыбка Дазая необычная даже для него, обречённая и печальная. Чуя выжидающе смотри на своего напарника, чувствуя, как к горлу подступает новый комок лепестков, а потом Осаму, наконец, выдыхает:

       — Я люблю тебя.

       Чуя вздрагивает, услышав эти три слова, и мир для него на секунду останавливается. Способ самоубийства? Дазай хочет, чтобы Чуя в ярости после этого признания размазал его по стенке, сломал ему рёбра, вырвал глотку?.. А потом приходит осознание: если больной ханахаки, признаваясь в своих чувствах, будет отвергнут — он незамедлительно умрёт. Чуя не вдавался в подробности, и сейчас не хочет: его потряхивает от злости и облегчения и он не планирует отступать.

       — Способ самоубийства, да? — голос у Чуи сиплый: цветы в глотке дают о себе знать, но эта помеха исчезает, когда Накахара, притянув за галстук опешившего Дазая, целует его. Поцелуй получается жестоким, страстным, с привкусом крови на языках обоих, и Дазай, отойдя от удивления, даже пытается перехватить инициативу, но Чуя не даётся.

       — Только попробуй сдохнуть после этого, ублюдок.

       И весь следующий год пролетает незаметно: Чуя тонет в любви и страсти, такой же яркой, как те красные камелии. Даже Мори это замечает, и совершенно неискренне ворчит, что не положено в мафии таким искрам летать между напарниками, пока Коё закрывает свою улыбку за длинным рукавом кимоно. А Чуя просто счастлив делить с Дазаем квартиру, постель и вино. И совершенно не хочет, чтобы это прекращалось.

       Но эта любовь и страсть всё же исчезает как по щелчку пальцев, в один момент; просто Дазай сбегает из мафии; просто Чуя, когда Мори сообщает ему эту новость, использует все свои силы, чтобы остаться спокойным.

       А потом, ввалившись в их общую с Дазаем квартиру обнаружить на полке в прихожей дубликат ключей, принадлежавший Осаму. И начать «праздновать». Первым открывается Шато Петрюс, потом вино куда более дешёвой марки, а закончил Чуя, кажется, каким-то низкопробным виски из запасов уже Дазая.

       Только для того, чтобы утром обнаружить в своих лёгких очередные цветочки.

       — Datura stramonium, — насмешливо произносит Мори, разглядывая снимок грудной клеток Чуи. Тем не менее, на лице Огая не двигается ни один мускул

       — А?

       — Дурман. Обыкновенный, — Мори небрежно кидает снимок на стол. — Никогда раньше не видел, чтобы ханахаки возвращалась, да ещё и меняла вид растения. Новость ещё хуже, — Чуя напрягся, — дурман ядовит, и если тебя не убьют цветочки в лёгких, то это сделает их яд.

       — Желательно операция, да? — понимает Накахара, и ничего не чувствует по этому поводу. А кому теперь нужны его чувства, что исчезнут под скальпелем хирурга? Дазаю? Он уже доказал, что Чуя может идти с ними на все четыре стороны. Но то, что Чуя слышит от Мори, всё же вселяет в него толику облегчения и надежды:

       — Я могу провести операцию так, что будет шанс на сохранение эмоций. Если цветы ещё не добрались до позвоночного столба, то это возможно.

      И Чуя облегчённо вздыхает, когда, очнувшись после операции и глядя в окно на синее небо, он чувствует лёгкость и спокойствие, и тепло улыбается Коё, зашедшей его навестить.

       Чуя живёт без цветов четыре года, и это на удивление самые спокойные месяцы в жизни Накахары. Если не учитывать постоянные перестрелки, погони, облавы и прочие развлечения, что были частью жизни Портовой Мафии. Возможно, сказывалось отсутствия вечного раздражителя — Осаму — но о нём Чуя старался думать как можно реже, опасаясь спровоцировать очередное цветение в своих лёгких.

       И всё же провоцирует, стоит только ворваться в тюрьму мафии, в котором держат только пойманного Дазая; стоит только вновь посмотреть этому предателю в глаза; стоит только понять, что Чуя вновь ему проиграл.

       Нарциссы горькие, но фиг Чуя покажет Мори, что снова вляпался в то же дерьмо. Он будет харкать кровью, но пойдёт с предателем освобождать Юмено; он будет задыхаться, но будет сражаться за жизнь Мори с агентством; он будет подыхать, но никому не расскажет о своей слабости.

      Никому ведь, правда?..

       Чуя пересекается с Дазаем на набережной, и они идут навстречу друг другу. Чуя вновь смотрит мимо Осаму — на этот раз отчётливо, так, чтобы тот даже не думал что-либо вякнуть в его сторону. Дазай, стоит ему приблизиться, тоже выглядит задумчивым, и есть все шансы, что он проигнорирует Накахару, но…

       — Дазай, — Чуя сам останавливает его, хватая за рукав бежевого плаща стоит только Осаму пройти мимо, и поворачивается, глядя в спину бывшего напарника. Цветы уже забили всё левое лёгкое и две трети правого, каждый вдох даётся с большим трудом, и Чуя, скорее всего, умрёт уже этим вечером, но…

       — Я люблю тебя, — выдыхает он и прикрывает глаза, чувствуя, как Дазай поворачивается к нему лицом. Чуя не хочет смотреть в глаза Осаму, он просто ждёт, пока тот либо уйдёт, либо отвергнет его и, наконец, закончит эти страдания.

      Дазай тянется к карману своего плаща — Накахару это немного раздражает, поскольку он хочет, чтобы весь этот фарс закончился как можно быстрее — и достаёт из него несколько смятых цветков нарцисса — таких же, какими тошнило Чую.

      Накахара поднимает непонимающий взгляд на Осаму — и в этот момент его целуют — на этот раз легко, извиняясь, но при этом с едва заметной улыбкой.

       — И больше никаких попыток суицида, Чуя. Это моя привилегия.