Вместе со мной в школу обещала вернуться Гермиона, и это давало мне чувство успокоения: я по-прежнему не один. Рон решил остаться и помогать Джорджу в «Ужастиках Умников Уизли». Я знал, что смерть Фреда не далась ему легко (а для кого вообще смерть близких прошла незаметно?), и они с Джорджем, не будучи особо близки когда-либо, внезапно нашли друг в друге поддержку. Рон и близнецы никогда особо не проявляли интереса к учёбе, этого можно было ожидать.

    Я знал, что многие вернутся к концу учебного года — в основном весь прошлый седьмой курс — те люди, которые учились весь год, но не успели сдать экзамены. А пока со мной была Гермиона и Джинни, на горизонте не маячила белобрысая макушка Малфоя, я дожил до восемнадцатилетия и состою в отношениях с человеком, которого люблю.

    По всем параметрам выходило так, что я должен был быть счастлив, и в те минуты, когда я не думал о здоровье Северуса, — те прекрасные минуты, когда удавалось хоть ненадолго отвлечься от тяжёлых мыслей, — я действительно считал себя счастливым. Но стоило мне вспомнить, что на неделе Северусу предстоял плановый визит к мистеру Лэнгу, как я сразу возвращался к тому, что не давало мне спокойно жить. К тому, что я старательно гнал прочь из своей головы: я всё никак не мог смириться с тем, что Северус может покинуть меня навсегда.

    Весь август мы провели в директорском кабинете: никогда прежде мне не приходилось бывать там так часто и так долго. Целые дни проходили в просиживании за горами бумаг, за километрами бесполезной (на мой взгляд) писанины, которая отнимала очень много сил. Каждый час приходилось вставать и хрустеть занемевшими костями, я думал: сентябрь ещё не начался, но уже такое ощущение, будто я просиживаю в библиотеке безвылазно перед каким-то важным экзаменом, как это было с С.О.В. Сложно представить, сколько бы это заняло времени, если бы Северусу пришлось разгребать всё в одиночку.

    Пару раз наведывался Кингсли. В эти моменты я уходил, чтобы не мешать, но знал, что решаются какие-то важные школьные вопросы. После второго визита Северус сказал, что в Хогвартсе откроют Стену Памяти, которая возьмёт своё начало в Большом зале и растянется по всему первому этажу. Мне показалось, что это хорошая идея: знать и помнить имена тех, кто погиб в той битве. Хогвартс остался прежним, и всё же с каждым днём я всё больше замечал, как он изменился. Теперь же к нему добавится ещё один новый элемент.

    Я знал, что профессора́ принесли Северусу свои извинения, знал, что между ними всеми восстановилось какое-то подобие мира, что Северуса уважают, ему готовы помочь и оказать поддержку, но никакой теплоты между ним и другими преподавателями не наблюдалось. Я знал, что остальные поддерживают друг с другом более тёплый контакт, но все они были одиноки, а у Северуса был я, возможно, очень наивно полагающий, что этого достаточно.

    В один день, в двадцатых числах августа, мы просидели за директорским столом до поздней ночи. По нашим меркам бумаг оставалось ещё на два дня, но мы решили поднажать и разобраться с ними совсем, чтобы в оставшиеся дни Северус успел сделать те дела, которые требовали его личного присутствия. Поэтому мы корпели над сухими бумажками всё утро, и весь день, и большую часть вечера, делая короткие перерывы на перекусы и разминку (два шага к окну, два шага обратно к стулу).

    В первом часу ночи мы расправились с последним документом и, приятно опустошённые, просидели в полной тишине несколько минут. От усталости слезились глаза, и я постоянно тёр их под очками, зевать тянуло каждые две минуты, всё тело, весь день пробывшее в скрюченном состоянии, молило лечь в постель и вытянуться. Я понял, что сейчас мне придётся встать с кресла, поцеловать Северуса на ночь и отправиться в гриффиндорскую башню, где я, пусть и в одиночестве, но очень быстро отключусь до следующего утра. Уходить не хотелось, и я эгоистично тянул время, зная, что и Северусу давно пора принимать зелье и ложиться спать.

    Видимо, я так задумался, что задремал. Из невесомого состояния меня вытянул голос Северуса:

   — Пойдём.

    Я распахнул глаза и широко зевнул, прикрыв рот тыльной стороной ладони. Северус уже успел встать со своего кресла и теперь стоял рядом со мной.

   — А? — Я ослышался? Или он просто хотел проводить меня до двери, как делал это обычно?

   — Время позднее, не хочу, чтобы кто-то увидел, как ты возвращаешься от меня ночью, поэтому можешь остаться сегодня со мной, если желаешь.

    Ах, ну конечно, время позднее. Макгонагалл, например, уже ничем не удивить: каждый раз, когда она смотрела на меня, я видел, как мучительно она пытается смириться с реальностью. Мысленно профессор, скорее всего, спрашивала меня о многом, но неизменно вежливо молчала и, бьюсь об заклад, никому не рассказала о том, что увидела тогда. Всё же я бесконечно восхищаюсь этой женщиной.

    Северус искал повод разрешить мне остаться, а я всё это время искал повод не покидать его. Поэтому в ту ночь мы пересекли кабинет и оказались в его дальней части у самой двери, скрытой боковиной книжного стеллажа. Мы вошли в директорские апартаменты, оставив на столе кипу исписанных пергаментов и два пера, не вытащенных из чернильницы.

    Перед самым сном я сжал его ладонь и мгновенно уснул, и спал как младенец, и горькие мысли не трогали меня до самого утра.

    Наутро мы ни о чём не разговаривали. Я вернулся в башню Гриффиндора, чтобы принять душ и переодеться, а чуть позже мы встретились на общем завтраке, и всё выглядело так, будто я всю ночь провёл у себя, а он у себя, и тем не менее меня подмывало спросить: можно ли и сегодня, и во все последующие дни — хотя бы пока не начался сентябрь, — я буду оставаться у него. Но я так сильно боялся отказа, что весь день прошатался по школе, наблюдая, как постепенно начинает появляться Стена Памяти. Северус отлучился по каким-то делам и обещал вернуться только к вечеру, Хагрид весь день возился на школьном огороде, и я не решился его отвлекать.

    Так я и промаялся до самого вечера, а после совместного ужина в Большом Зале решил ничего не спрашивать: сходил в башню, захватил пижаму и отправился к Северусу. Кажется, он даже не удивился, когда я появился в его кабинете со сменной одеждой, сказал только, что разрешает мне это до сентября. Я покивал и, счастливый, уснул, привалившись спиной к его тёплому боку, мечтая о том, чтобы так оставалось всегда, чтобы он вечно гладил мои волосы и тихим, самым прекрасным голосом, желал мне доброй ночи — смущённо и как-то неловко, потому что, вероятно, за всю его жизнь я оказался первым, кого он вообще сумел подпустить так близко к себе.

∞ † ∞

    По мере приближения сентября росла Стена Памяти. Фотографии и короткие подписи под ними метрами тянулись по ранее пустой каменной облицовке на уровне глаз, под самыми факелами. Между фотографиями, в тонких медных канделябрах, горело по вечной свече. Я много раз проходил мимо, наблюдая, как гоблины умело выполняют свою работу, но стоило мне завидеть знакомое лицо, как я удалялся. Ещё не время.

    К моему счастью, Стена уместилась в Большом Зале, а не растянулась на весь первый этаж, и закончили её уже к самому концу августа. Всё-таки я до сих пор оставался в каком-то смятении: в Хогвартсе полно более подходящих мест, но почему-то выбор пал именно на Большой Зал. Когда я спросил об этом у Северуса, он ответил, что это единственное место, в котором собираются все курсы, факультеты и преподаватели. Что же, это имело свой смысл, а всё же, будь моя воля, я бы организовал Стену в другом месте (подальше от глаз, Гарри? Сам же ратовал за память усопших).

    Вечером тридцать первого августа, когда уже все отсутствующие преподаватели вернулись в школу, я сидел в апартаментах Северуса и понимал, что сегодня последняя наша совместная ночь и что уже завтра мне придётся вернуться в гриффиндорскую башню. Мы оба, кажется, понимали, что станем проводить гораздо меньше времени вместе, что с приездом учеников и началом занятий многое изменится. Поэтому я никак не мог надышаться этим последним спокойным вечером, поэтому я всё никак не хотел ложиться в кровать и встречать новое утро.

    Уже завтра, думал я, Хогвартс-экспресс доставит в школу гору шумящих первогодок. Уже завтра, думал я, пройдёт распределение и я буду слушать речь Северуса. Уже завтра мне придётся вновь взглянуть на него не как на любимого человека, а как на директора школы, в которой я вновь оказался учеником. Но сегодня я всё ещё просто Гарри, а он — просто Северус. И поэтому я позволяю себе лежать у него на коленях и думать о будущем, пока он листает толстый учебный план на год. (Со смертью Волан-де-Морта проклятье с должности преподавателя ЗОТИ снято, и Северус будет вести этот курс, отдав зельеварение на растерзание Слизнорту, которому я, кстати, тоже почему-то очень радовался.)

    Северус сверху активно зашевелился, я услышал глухой стук картонного переплёта о деревянную тумбочку. Это значило только одно: время спать. Часы напротив кровати показывали начало двенадцатого.

    Я медленно сел в позу лотоса и посмотрел на Северуса. Он молчаливо выгнул бровь, никак не помогая мне озвучить свои мысли. Пришлось пододвинуться чуть ближе к нему и нерешительно начать:

   — Северус…

   — Что?

    Я не знал, как спросить об этом. Даже в самых своих смелых мыслях я никогда не заходил так далеко, но это желание всё гнало и гнало меня куда-то вперёд, оно накапливалось напряжением, зудело в подсознании, искало выход. Я снова почувствовал себя маленьким мальчиком, тринадцатилетним Гарри, который стоял и, стараясь выглядеть равнодушно, внутри страшно волновался, упрашивая дядю Вернона подписать разрешение на посещение Хогсмида. Сходство заключалось ещё и в том, что и тогда, и сейчас я не мог чётко сформулировать свою мысль.

   — Мы можем говорить с тобой на любые темы? — я решил начать издалека. Лучший ход сложного разговора — импровизация.

   — Допустим, — Северус пододвинулся и сел чуть выше, облокачиваясь на спинку кровати. — Но уже поздно, поэтому если ты хочешь мне что-то сказать или попросить, то давай отложим прелюдии на более подходящее время. Говори прямо.

   — У тебя когда-нибудь был секс? — спросил я и тут же почувствовал, как с плеч сваливается огромный валун: первый шаг сделан. Самый стыдный и самый сложный.

    Мы редко говорили на такие интимные темы, да и говорил, по правде сказать, только я один: то ли от того, что мне всё же было что рассказывать, то ли от того, что Северус не любил говорить о прошлом (что уже более вероятно). Мы вместе сколько? Можно ли считать весь мой шестой курс — началом наших отношений? Если да, то уже два с лишним года, а я до сих пор не знаю о нём и сотой доли того, что знает обо мне он. Я понимал: у каждого человека есть свои особенности, свои слабости и склонности. Северус, например, бо́льшую часть своей жизни предпочитал не раскрывать. Я рассказывал ему всё, потому что информация, как мне казалось, — это единственное, что я мог ему дать взамен на всё то, что даёт он мне. Нашей разменной монетой в отношениях являлись мои разговоры и его действия, которые примерно уравновешивали друг друга. Но порой нужно меняться местами, порой свой взнос хочется совершить другим способом, хочется подпитать отношения немного иначе.

    Северус долго молчал, и я решил, что переступил ту запретную черту, к которой мне не было позволено даже приближаться.

   — Извини, — я стушевался и слез с кровати, чтобы переодеться и лечь спать, закрыв тем самым этот глупый неудавшийся разговор. — Я не должен был этого спрашивать. Извини, Северус.

    Я переоделся и лёг в постель, сопровождаемый неудобной тишиной, окутывающей меня стыдом от начала до конца. Как только я лёг, в спальне погасли свечи и комнату вдавило в темноту, будто она вдруг резко провалилась под толстый слой земли (как мечтал об этом я). Вместе с тем меня немного отпустила эта грызущая неуверенность, этот ярко-красный позор. Я не решился, как обычно, найти руку Северуса и сжать её в своей (не говоря уже о поцелуе), каждая моя кость будто превратилась в кусок застывшего металла. Я лежал на боку, спиной к Северусу, и каким-то шестым чувством ощущал громоздкую ужасную тишину, заполонившую собой комнату.

    В самом начале наших отношений больше всего я боялся что-то испортить, сказав или сделав какую-нибудь глупость. Потом страх поутих, начался поиск крестражей и появились совсем другие, более существенные, страхи. Мы обменивались редкими письмами, и я знал, что опростоволоситься через бумагу и чернила не так-то просто, а потому и думать забыл о том, что могу сделать что-то не то. Мы за весь тот год, прошедший в поисках крестражей, переписывались редко и коротко, не разводя романтики и воды.

    Теперь страх вернулся, ударил меня в спину взрывной волной после сокрушительного вопроса. Дамблдор говорил, что любопытство не порок, но если так, то почему оно доставляет столько неудобств своему обладателю? Кажется, я так сильно ранил наше доверие этим вопросом, что всю ночь проваляюсь без сна, думая о том, как всё испортил.

   — Я знаю, чего ты хочешь.

    Голос Северуса надломил тишину, и она осыпалась на нашу постель острыми осколками. Мне хотелось стряхнуть последние напоминания об этой неловкости, и я повернулся к нему лицом, в темноте пытаясь выхватить знакомый силуэт лица.

   — Да? — Господи, ну конечно, он знает. Он взрослый человек, а мои попытки подступиться к этому как можно более мягче похожи на слоновье танго.

   — Мы уже некоторое время состоим в отношениях, но до сих пор не занимались сексом. Ты хочешь этого?

    «Состоим в отношениях, — подумал я. — И откуда он берёт эти канцелярские формулировки, от которых складывается прочное чувство присутствия в зале судебного заседания? Ещё немного — и нас обвинят в запретной связи».

    Я пытался отвлечь себя мыслями, но рано или поздно мне пришлось бы ответить.

    — Да. Да, я думаю об этом, и хотел бы этого. Хотел бы, чтобы этого хотел и ты. Господи, звучит это всё ужасно, но я уже сказал сегодня много чего, хуже уже не станет. — Я придвинулся к Северусу ближе. Наощупь нашёл его плечо, поцеловал и уткнулся в него лбом.

    Каких-то несколько минут Северус молчал и не шевелился — я снова подумал, что на этом разговор исчерпан, но он вытянул из-под меня руку и обнял. Я лёг ему на грудь, ощутив приятное соприкосновение кожи к коже. Неловкость, стыд, страх и тревога — всё это растворялось в осколках темноты. Глаза постепенно привыкли к мраку и стали выхватывать отдельные фрагменты реальности. Я видел острый подбородок Северуса, его шею с толстой веткой шрама, его вторую ключицу, запеленованную в отрезок тонкой кожи.

    Если бы только не мой глупый вопрос, я бы уже мог целовать его в ямку между плечом и шеей, ощущать языком его вкус, дотрагиваться губами до бугристого шрама, обдавать теплом дыхания кадык… делать всё то, что я порой позволял себе перед сном. Всё то, что после заставляло меня лежать и успокаиваться, стараясь ничем не выдать моё возбуждение. Эти касания — максимум, который Северус позволял мне, и порой казалось, что он делает это нехотя. Будто он вообще всё, связанное со мной, делает нехотя, будто бы наши отношения для него — какой-то очередной долг, который ему нужно выполнить несмотря ни на что. Спрашивать я не решался, боясь обидеть его, и всё гадал: проблема в его нежелании или в его непривычке проявлять инициативу? Не катится ли наш экспресс в одну сторону без возможности вернуться назад?

   — Я боюсь, что не смогу дать тебе достаточно, Гарри, — Северус поцеловал меня куда-то в макушку, и я снова выдохнул, как будто всё это время не дышал вовсе.

   — Я, по-твоему, видавший виды старец? Откуда ты знаешь, чего для меня будет достаточно? Я люблю тебя, и моё желание, наверное, вполне нормальное, но если ты не хочешь, то просто скажи, и мы навсегда закроем эту тему, потому что… ну, не знаю… это не самое важное для меня. И это ничего между нами не изменит.

   — Давай обсудим это в следующий раз?

   — Ладно. — А что мне оставалось? Давить дальше я не имел никакого желания, и без того ощущал себя ходящим по краю высокого моста без перил, а внизу, опусти я голову, — одна кипящая пеной горная река.

   — Я обещаю, что мы поговорим об этом. — Северус оправдывался?

   — Хорошо. Как тебе будет удобно, — я поцеловал его в шею и постарался уснуть.

    Северус продолжал обнимать меня за плечи.