К середине марта Северуса практически перестают слушаться ноги. Он может чувствовать их от силы несколько минут в день, поэтому нам приходится купить ему инвалидное кресло. С этих пор он стал совершенно невыносим: нервничает больше обычного (что это отнимает у него много сил), срывается на меня из-за каждой мелочи, постоянно ворчит. Я знаю, что ему нелегко, поэтому не воспринимаю это на свой счёт. Мне и представить сложно, как унизительно он чувствует себя, не имея возможности передвигаться самостоятельно.

    Самым сложным мне казался первый день, когда он, стараясь не привлекать к себе внимания, прибыл на завтрак. Я видел, что все студенты смотрели на него, чёрная тишина рухнула на каменный пол, и стены отозвались оглушительным стоном неловкости. Северус смотрел себе под нос. Я встал со своего места — до сих пор не знаю, зачем я это сделал и чего хотел добиться — и, подняв повыше серебряную вилку, уронил её на пол. Металлический звон прервал неловкость, все тут же повернулись к источнику звука. Я, подняв вилку с пола, сел обратно, краем глаза наблюдая, как все вернулись к своим прежним делам. Резко поменялся фоновый шум: вместо громкого ропота и периодических вспышек смеха зал наполнился тихим перешёптыванием. Я прикрыл рот ладонью и зажмурился, едва сдерживая слёзы. Полупустая тарелка с одиноким кусочком бекона и надкусанным масляным тостом расплывалась перед глазами (при одной мысли о еде начинало тошнить). Сидящая рядом Гермиона нашла под столом мою свободную руку, и я стиснул её пальцы изо всех сил.

    Как сильно я отдалился от друзей, полностью захваченный этими страданиями? Я не знал, будет ли им конец, каков финал этой боли? В груди словно зажгли маленькую спичку, и постепенно это пламя разгоралось, сжигая заживо все внутренние органы.

    Я почти не разговаривал с Гермионой, видел её только на совместных занятиях (многие из которых я по-прежнему пропускал), но в то утро, сжимая её ладонь, я точно знал, что она не злится на меня за это, что она понимает всё, потому что — а как иначе? — она самая лучшая подруга, которую я только мог себе представить.

    С тех пор Северус завтракает, обедает и ужинает только у себя в покоях, используя в качестве обеденного стола всё тот же небольшой журнальный столик. В это время я всегда с ним, мне даже не нужно каждый раз ходить на кухню: эльфы подавали пищу к назначенному времени сразу в покои.

    Это стало яркой и жирной отправной точкой, базой, откуда брал своё начало конец. Теперь, когда скрывать ото всех свою болезнь стало невозможно, её, в первую очередь, особенно остро и отчётливо обнаружили мы сами. Зная о неизбежном, всё старались о нём не думать, но когда об этом думают — или догадываются — все, то… сложно игнорировать мамонта, стоящего посреди комнаты.

    Слухи о том, что директор серьёзно болен, заструились по школе. Они легко обрастали какими-то подробностями и догадками (естественно неверными), которые доходили и до меня. Чего только ни говорили о Северусе, но, что удивительно, никто не осуждал его, никто и слова не сказал о нашей близости, никакой грязи. Я не знаю, почему: это странно и нехарактерно для подростков, но всех как будто не волновала наша личная жизнь. По крайнем мере, я надеюсь, что так оно и есть, потому что, возможно, кто-то шепчется и об этом, но уже и за моей спиной в том числе.

    Северуса никто не осуждал, но он, вопреки этому, до сих пор убеждён, что каждый студент только и ждёт его смерти. Более того, он уверен, что после того педагогического совета профессора, узнав новость, не выдохнули с облегчением исключительно из-за своего хорошего воспитания. (Что, конечно, не так: Минерва первая схватилась за сердце, и я, присутствующий на этом совете, не видел ни одного лица, сдерживающего хотя бы намёк на улыбку. Никто не питал к Северусу ненависти и неприязни, уж не после всего, что он сделал для школы за эти два года, но его уже не переубедить.)

    Экзамены приближаются со скоростью Хогвартс-экспресса: вроде бы дни текут медленно, но стоит обернуться назад, как ужасаешься тому, сколько всего уже осталось позади и как мало дороги виднеется впереди! Я всё меньше спал, проводя вечера вместе с Северусом: он улаживал незаконченные дела и готовился к занятиям, я… тоже готовился к занятиям, потому что никто из нас не знал, станет ли ему плохо, понадобится ли снова моя помощь. Потом он помогал мне готовиться к экзаменам, натаскивал по защите и зельеварению, помогал с трансфигурацией, травологией и заклинаниями. Как удивительно: с его безупречными знаниями он вполне мог быть аврором. Хотя, подумал я, он и так был кем-то вроде специального агента, можно сказать, честно отслужил многие годы, только разве что не учился в аврорской академии.

    Северус тоже мало спал: зелье сна без сновидений вызвало окончательное привыкание, а постепенное увеличение дозы привело к тому, что оно просто перестало действовать (оставив после себя все побочные эффекты). Больше оно не помогало, и Северус продолжал пить его скорее по привычке (хотя я и просил перестать это делать). Его часто будили кошмары, и я просыпался вместе с ним, по полночи стараясь успокоить нас двоих и снова уснуть.

    Это всё происходит и по сей день. Пока моральная боль сжигает меня, Северуса уничтожает боль физическая. Поэтому в начале апреля я решаюсь на разговор.

∞ † ∞

    После пятничного ужина мы сидим в гостиной и наблюдаем, как с журнального столика постепенно исчезает вся грязная посуда. Тарелки почти полные: в последнее время мне, что называется, кусок в горло не лезет. Северусу тоже. Мы мало едим, и наш контроль друг за другом превратился в смехотворную игру: я съем это, если и ты тоже что-нибудь съешь. Так ради друг друга и давимся пищей, вкус которой до сих пор казался прекрасным. Я уверен: эльфы по-прежнему превосходно готовят, но у нас так сильно сели нервы, что любая еда во рту (по крайней мере, у меня точно) приобретает вкус картона. Любимые яблочные штрудели мне опостылели, и я расстраиваюсь ещё и из-за того, что не могу толком распробовать вкус любимой еды.

    Самое начало апреля… весной почти не пахнет: выпавший в марте снег сошёл совсем недавно, земля ещё сырая и хлюпает под ногами, ни о каких набухающих почках не может быть и речи: солнце выглядывает редко, в основном в небе висят тучи. Они, как наполненный влагой поролон, периодически не выдерживают, и тогда начинает накрапывать мелкий дождик. Погода унылая, под стать моим мыслям. Я вижу, что другим студентам это не мешает учиться и строить планы на будущее: многим нипочём грязь, и каждую субботу они исправно совершают набег на Хогсмид. Я же и думать про него забыл, без всякого сожаления.

    Время позднее, но ещё можно что-то почитать, или написать эссе по трансфигурации. Мне не хочется. Я так устал от всего этого, не представляю, как устал Северус. Он сидит на диване, его кресло стоит сбоку. Я в состоянии отлевитировать Северуса в спальню, или помочь ему сесть поудобнее. Но я считаю, что с Хогвартсом пора заканчивать. Он слишком много тратит на него сил, которые у него не лишние.

    Об этом я и хочу поговорить, хотя и не представляю, как. Этот быт уже набил мне оскомину: завтраки-обеды-ужины, на которых мы оба давимся едой, вечная усталость, книги-эссе-самостоятельные-конспекты-проекты-экзамены… это всё и раньше присутствовало в моей жизни, разве что добавились занятия ЗОТИ с младшекурсниками. Но именно сейчас это всё стало совсем невыносимо. Я больше не могу смотреть на мучающегося Северуса, мне хочется, чтобы он наконец расслабился и отдохнул. Чтобы успел пожить хоть немного для себя (сколько бы ему ни осталось), а не для кого-то.

    Я полощу лёгкие воздухом — глубоко вдыхаю и выдыхаю — и осторожно трогаю с места этот тяжёлый разговор.

   — Северус…

    Северус поднимает голову. Какой же он всё-таки худой, и кожа бледная, а чёрные волосы делают совсем похожим на… на…

   — Что, Гарри?

   — Хочу поговорить с тобой, но сначала пообещай мне, что воспримешь всё серьёзно и спокойно.

   — Зная тебя, ничего обещать не могу. Говори сразу.

    Что ж, удачи мне.

   — Я подумал, может, пора оставить Хогвартс и отдохнуть.

   — Гарри, я ещё не окончательно ослаб и вполне способен работать.

    Северус похолодел. Его голос отозвался сталью. Обычно после этого Северус начинал словесную экзекуцию. Я собрался с силами и продолжил:

   — Я и не говорю, что ты не справляешься. Дело в том, что ты слишком справляешься. У тебя уходит чересчур много сил на это.

    Северус выгнул бровь.

   — Пост директора Хогвартса не предусматривает пенсии.

   — Ну в таком случае отпуск? Это он предусматривает? Можно же что-то сделать, наверняка можно. Хотя бы пока тебе не полегчает.

    Поняв, что сказал, я тут же умолк. Глупый! Глупый! Глупый!

   — Мне не полегчает, безмозглый Поттер, — Северус сжал в пальцах подол своей мантии. — Если ты не понял, то я умираю, и вполне возможно, что уже через пару месяцев я, как ты того и хочешь, уйду на покой!

   — Что ты несёшь! — я вскочил с кресла, ярость закипела во мне. Как он может такое говорить? Да, я сказал глупость, но то, что сказал он!.. — Я всего лишь хочу, чтобы ты поберёг силы! Может, это продлит тебе жизнь, а тот образ жизни, который ты ведёшь сейчас, только приближает тебя к концу! Ты зелья пьёшь вместо воды, а лучше тебе не становится. И ты продолжаешь работать и, помимо этого, улаживать свои очень важные и чересчур секретные дела, о которых я даже понятия не имею, хотя я не чужой тебе человек! Я с ума схожу каждый день. Знаешь, как сильно я хочу умереть вместо тебя? Потому что понятия не имею, как жить потом, когда… когда…

    Я свалился обратно в кресло и согнулся пополам от боли. Последний год так сильно ослабил меня, что я стал срываться на слёзы по любому поводу, хотя повод у меня всего один… Я уткнулся лицом в ладони: не могу смотреть на Северуса, не хочу, чтобы он опять увидел мои слёзы. Ну как он мог так сказать? Как будто я для него ничего не значу, построил вокруг себя крепостную стену, и я каждый день стараюсь прыгнуть как можно выше, чтобы хоть краем глаза взглянуть, что он прячет за ней. Моменты, когда он приоткрывает ворота, и я могу что-то рассмотреть, можно пересчитать по пальцам. И вроде бы мы близки, я знаю, что ближе меня Северус не подпускал никого, — ни мою мать, ни Дамблдора — мы занимались сексом, мы спим в одной постели, я видел его в разных состояниях (как и он меня), а всё равно он до конца не может мне открыться, не может поверить в нас, не может осознать всю глубину моей любви к нему, что ради него я, не задумываясь, пережил бы ещё сколько угодно раз все худшие моменты своей жизни.

    Гнев, ярость, досада, обида, отчаяние, страдание… все они постепенно покинули меня, вышли со слезами, оставляя после себя выжженную пустоту. Когда я вытер щёки и поднял голову, прислонившись плечом к спинке кресла, во мне уже не осталось ничего. Я смотрю на Северуса. Я понимаю, что лгу сам себе: во мне всё ещё осталась любовь к нему — не всё вышло через слёзы и беззвучный плач.

    Северус смотрит в ответ. Испуганно. Я впервые вижу его таким: он не шевелится, не сводит с меня глаз, как будто моргни он — и я тут же растаю, как солнечные лучи в пасмурный день. Но я — к его ли счастью или огорчению — продолжаю сидеть на месте и никуда не собираюсь исчезать. Он ждёт моей реакции, а мне больше ничего не хочется говорить. Но что-то всё же надо.

    Продолжать разговор нет смысла, я с самого начала знал, что он ни к чему не приведёт. Я вытираю остатки слёз с щёк и тихо спрашиваю:

   — Пойдём спать?

    Северус кивает. Я спрашиваю ещё: не хочет ли он в туалет, и он мотает головой. Я подхожу к нему, и он уже привычно обхватывает мою шею руками, произносит заклинание, направив на себя волшебную палочку. Подняв его, благодаря магии ничего не весящего, на руки, я иду в спальню, где мы в полном молчании раздеваемся и ложимся в постель. Я поправляю ему ноги, укутываю их одеялом и ложусь рядом, обнимая его руками, обвиваясь вокруг всех выпирающих костей своим не менее худым телом.

    Так мы громыхаем костями пару минут, пытаясь устроиться поудобнее. Я нежно и мягко целую его в шею, вдыхаю знакомый запах (я до сих пор не знаю, что так пахнет, а спросить стесняюсь: не хочу показаться ему совсем неучем, уж он-то со своим обонянием зельевара наверняка знает, что это. Возможно, так пахнет какое-то из его зелий). Оказывается, я всё ещё злюсь на него, но мне нужно показать, что с приходом злости меня не покинула любовь.

    Мы долго молчим, и я уже почти засыпаю, когда Северус подносит к губам мою руку и целует каждую костяшку пальцев, закрепив последний поцелуй в самом центре ладони.

   — Я не должен был этого говорить, — сдавленным шёпотом сознаётся Северус.

   — Спи, Северус. Я люблю тебя.

    Я люблю тебя. Я люблю тебя. Я люблю тебя. И буду говорить это тебе даже тогда, когда ты покинешь меня навсегда. Так что запомни хорошенько эти слова. Запомни, что есть кое-что очень постоянное в этом мире, стабильнее, чем платформа 9³/₄, чем Кингс-Кросс и Хогвартс, чем «Три метлы» и Министерство Магии. Гарри Поттер любит тебя. Что бы ты ни сделал и что бы ты ни сказал.