Вскоре после новогодних праздников ноги внезапно стали совсем плохи и начали меня подводить. Если до этого процесс шёл более-менее равномерно, то к концу января произошёл резкий скачок, и моё состояние начало ухудшаться. Всё чаще накатывала слабость, отстоять перед студентами несколько часов подряд для меня стало настоящим испытанием. Кошмары усилились, теперь не могло пройти и ночи, чтобы я не просыпался в холодном поту, а потому я увеличил дозу зелья сна без сновидений. Спать я стал лучше, но у меня окончательно выработалась зависимость и начали проявляться неприятные побочные действия: бешено колотилось сердце, резало низ живота, увеличилась слабость.

    Через две недели после праздников я снова навестил мистера Лэнга, и мы оба тогда понимали, что не за горами тот день, когда мне придётся сесть в инвалидное кресло. Сама мысль об этом так унижала меня, что я не мог представить, каково будет испытать это в реальной жизни.

    Гарри всё время находился рядом. Он, конечно, видел, что со мной происходит, а потому совсем скоро практически перебрался ко мне в покои: теперь в гриффиндорской башне он ночевал от силы раз в неделю. Экзамены становились ближе с каждым днём, и он подолгу просиживал у меня в кабинете за горой свитков и книг. Он готовился, а вместе с тем каким-то образом успевал помогать мне с директорскими делами: мы вместе заполняли оценочные табели и курсовые журналы. Бумажная работа — настоящая тягомотина, нудная и скучная, и, тем не менее, Гарри никогда не жаловался и после выполнения домашнего задания всегда помогал мне.

    Всё чаще он помогал мне проводить уроки. Младшие курсы его боготворили, и если поначалу все они хотели показать себя с лучшей стороны герою войны, то со временем их покорила доброта Гарри, его мягкий характер и терпеливость. Уж он-то, в отличие от меня, никогда никого не называл пустоголовыми бездарями. Гарри светлый человек, и совсем не удивительно, что дети к нему тянутся. Когда я заметил, как хорошо он ладит с младшими курсами, то позволил себе расслабиться: периодически доверял ему три первых курса, в то время пока сам — находясь в кабинете и краем глаза следя за ходом занятия — выполнял проверку эссе и самостоятельных работ.

    Я всё ещё мог ходить, но каждые несколько метров мне требовался отдых и передышка. Каждый шаг — острая игла, пронзающая плоть до костного мозга. На занятиях всё чаще приходилось сидеть. К самому вечеру, практически перед сном, боль уходила, и её место занимало онемение. Не чувствовать свои ноги — странно и непривычно, но вместе с тем я мог на несколько часов забыть о боли, против которой уже давно стали бессильны все зелья. Часто уже засыпая, балансируя на грани между сном и реальностью, я пытался пошевелиться и понимал, что ноги меня не слушаются. В первый раз этот страх опутал меня с такой силой, что я не смог сомкнуть глаз всю ночь, даже зелье сна без сновидений мне не помогло. Так я и пролежал всю ночь, один (Гарри в тот раз ночевал у себя), моля о том, чтобы к утру положение дел изменилось. И действительно: совсем скоро онемение стало проходить, будто кто-то разбил бетон, в который я был воткнут по самые колени, и я снова мог пошевелиться. Я почувствовал огромное облегчение и уснул, но спать мне оставалось меньше часа…

    К середине февраля такое поведение ног уже вошло в привычку, и я уже не пугался так сильно, когда понимал, что не могу пошевелить ничем ниже колена. Главное — успеть оказаться к тому моменту в постели. Неимоверными усилиями мне удавалось скрывать от Гарри своё состояние, но долго это продолжаться не могло.

    В третьей декаде февраля он пришёл ко мне в кабинет к первому занятию, несмотря на то, что по четвергам его утро начинались со второй пары. Он мог бы и не приходить: в тот раз намечался срез по последней пройденной теме у второкурсников, и всё, что от меня требовалось, — раздать студентам задание и следить, чтобы они не списывали.

    Ещё одна особенность, отличающая Гарри от меня: любой курс любого факультета я называл «студентами», для Гарри же все были «детьми», вплоть до седьмого курса. В нём не играли самоуверенность или разнузданное эго — он действительно считал всех детьми, и честно мне сознался, что до сих пор таковым считает и себя, хотя обычно добавлял: «дитя-переросток». Его великолепная самоирония заставила меня влюбиться в него снова.

    Но речь не о том.

    В тот день мы с Гарри ходили между рядами и раздавали задания. Я почувствовал резкую вспышку боли и оступился — Гарри тут же поднял на меня тревожный взгляд. Он отобрал у меня задания и под предлогом ошибки в тексте, довёл до учительского стола. Я присел, Гарри встал напротив, закрывая собой от глаз любопытных студентов. Несколько секунд мы что-то решали, и в итоге он раздал оставшуюся часть заданий. А я понял, что не могу пошевелить ногами: я снова их не чувствовал. То, что случалось со мной обычно по вечерам, вдруг произошло в самый неподходящий момент, когда у меня впереди был целый день с занятиями!

    Дети принялись скрипеть перьями по пергаменту, а Гарри вернулся ко мне и очень тихо заговорил:

   — Что случилось?

    Пришлось честно сознаться: другого варианта у меня не осталось, только тихая паника и растерянность.

   — Я не чувствую ног.

   — Что?! — он чуть повысил голос. Любопытные макушки студентов тут же взметнулись вверх.

   — Не отвлекаемся, — нервно гаркнул я на них и вернул взгляд на Гарри. — Это уже не в первый раз, но прежде такое случалось только по вечерам… не понимаю, почему произошло сейчас.

   — Так. У тебя сегодня только младшие?

   — Да.

   — Тогда после этой пары воспользуйся директорскими привилегиями и аппарируй к себе. Я проведу занятия. Хочешь, свяжусь с мистером Лэнгом?

   — Это ничего не даст. У тебя сегодня три пары, ты опять собрался их пропускать?

   — Не страшно.

   — Гарри.

   — Северус. Ты не в том положении, чтобы спорить со мной.

    Я промолчал: Гарри был прав, и мне не хотелось злить его, я изо всех сил старался не высказать ему всё, что думаю по поводу его пропусков и своей болезни, но весь класс кишел любопытными второкурсниками, и для разборок было не время и не место.

    Я едва дождался окончания занятия. На перемене коротко проинструктировал Гарри, и, дождавшись, когда последний второкурсник сдаст свою работу, аппарировал к себе. Я доверял Гарри и знал, что он справится. Но ещё нужно было собрать педсовет и ввести их всех, наконец, в курс дела: и по поводу частых пропусков Гарри, и по поводу моей неминуемой кончины.

    Никто не знал наверняка, сколько мне осталось. Мистер Лэнг в последний раз дал ещё девять-десять месяцев, я был не столь оптимистично настроен и предположил, что осталось мне месяцев пять — самое большее. А потому уже давно следовало предупредить об этом педагогический состав, попечительский совет и, наверное, Кингсли. Но подсидеть меня я им не дам — буду работать до последнего, потому что покинуть школу и провести последние дни, сгнивая в Паучьем Тупике, представлялось мне самым худшим исходом.

    Весь оставшийся день я провёл в гостиной на кресле, обложившись рабочими бумагами. На минуту я даже допустил мысль о том, что скоро перестану быть вечным рабом этой бесполезной бюрократии. Жаль, что так и не удалось поговорить с Кингсли по поводу всех этих глупых бумаг, половина из которых носила поразительно бессмысленный характер.

    Видимо, я сам не заметил, как уснул. Накатившая усталость опустила мне веки ближе к вечеру. Проснулся я оттого, что захотел в туалет. На пробу пошевелил пальцами ног — они откликнулись острой болью, но это значило, что я смогу обслужить себя сам — лучшей новости не придумаешь.

    Я открыл глаза: Гарри сидел на полу, прислонившись спиной к дивану, и читал какую-то книгу. На столике друг на друга громоздились всякие разные тарелочки с пищей, и я понял, что пропустил ужин. А значит, время совсем позднее. Гарри таскал с тарелки нарезанный сыр, но без меня есть не садился — вот упёртый баран. Заметив, что я проснулся, он отложил книгу и подобрался поближе, обнимая своей ладонью мою щёку.

   — Как ты себя чувствуешь?

   — Сносно, — я поморщился и попытался сесть. Ноги отплатили мне дребезжащей болью, потрясшей всё тело. — Сейчас выпью какое-нибудь обезболивающее и совсем полегчает.

   — Как ноги?

   — Болят. Это хорошо: я их хотя бы чувствую.

   — Северус, почему ты молчал? Как давно это началось?

    Вместо ответа я встал и ушёл в санузел. Так у меня в запасе оставалось несколько минут, чтобы собраться с мыслями. Я умылся ледяной водой и, посмотрев на себя в зеркало, сказал: «Пора». Пора сказать Гарри всю правду, дальше тянуть некуда. Кто знает, как поведёт себя осколок, я в любой момент могу умереть, оставить его одного.

    Когда я вернулся, Гарри уже разложил по тарелкам ужин: ростбиф, рис в томатном соусе с бобами, соцветия цветной капусты на пару, сырная нарезка и огромный кусок яблочного пирога (с корицей). Рядом стоял знакомый чайник и графин тыквенного сока. От блюд до сих пор исходил лёгкий ароматный пар, и я предположил, что Гарри сохранял свежесть пищи чарами несколько часов.

    Ужинали мы в тишине, потому что разговоры могли испортить аппетит. Перед чаем Гарри принёс мне флакон с блокирующим зельем, и я добавил его в стакан с тыквенным соком, потому что его горький, мерзкий вкус ужасно опротивел мне за все эти месяцы. И тут я внезапно вспомнил, что деньги, полученные за продажу рецепта зелья Мунго, нужно оставить Гарри. Как и всё остальное, что у меня есть (то есть почти ничего: я не Дамблдор и за почти сорок лет своей жизни так ничем особо дорогим и не разжился). Нужно написать завещание, согласовывать его с юридическим отделом в Министерстве. Вот только этой беготни мне не хватало. Попробую уговорить Кингсли прислать мне кого-то в школу. Ноги моей больше не будет в Министерстве Магии. Или колёс инвалидного кресла… как повезёт.

    Гарри ел без аппетита. Даже его любимая яблочная выпечка осталась сиротливо лежать на тарелке, надкушенная всего один раз. Я к десерту даже не приступал. Выпил стакан тыквенного сока и сразу после этого влил в себя пару чайных ложек сильного обезболивающего. Должно хватить. Разговор начинать не хотелось, но Гарри сидел в кресле напротив и своим взглядом уже протёр во мне дырку, не оставляя выбора.

   — Сколько?

   — Осень я уже не встречу, — я решил выдать свою версию, потому что прогнозы мистера Лэнга казались мне попыткой отсрочить неизбежное. Я прошёл через подобное с Дамблдором, и у него было меньше года в запасе для того, чтобы решить все дела. Я уверен, что не смогу прожить намного дольше него с этим проклятьем, даже учитывая тот факт, что у меня было небольшое преимущество: всё началось с ног, и потребуется ещё какое-то время, чтобы поднимающаяся вверх болезнь дошла до сердца. Может, это пару месяцев, может даже три, но не более того.

    Гарри болезненно застонал и уткнулся лицом в раскрытые ладони. Я почувствовал, что съеденный ужин просится обратно. Мне стоило больших усилий не сорваться и не начать орать на Гарри, чтобы он не расклеивался, чтобы был сильным и принял, наконец, неизбежное, а не засорял свою голову пустыми надеждами, чтобы начал жить настоящим, чтобы смирился с неизбежным.

    Но как я мог на него орать? Я хорошо помню, что чувствовал сам, когда жил целый год с ожиданием его смерти. Теперь мы поменялись местами, и я рад, что умирать придётся мне, а не ему. Я уже ничего полезного в этот мир не привнесу, только отравляю вокруг себя всё, а у него впереди целая жизнь. Яркая и насыщенная.

   — Ну прекрати, — я вздохнул. До сих пор не имею понятия, как утешать людей. Особенно самого близкого и дорогого мне человека. — Иди ко мне.

    Гарри медленно поднялся с кресла — лицо у него покраснело от сдерживаемых рыданий — и сел рядом со мной, так крепко обхватив руками за талию, что я едва не задохнулся, но обнял его в ответ, прижавшись щекой к чёрной макушке.

   — Погорюешь по мне и найдёшь себе другого человека. Кого-то помоложе, с хорошим реноме. Кого-то, кто не будет собирать на себя все косые взгляды. И ваш союз понравится всем. И ты будешь обязательно счастлив, я тебе для этого не нужен. Ты справишься сам, Гарри.

    Гарри дёрнулся в моих руках, и через секунду издал такой нечеловеческий звук, что мне стало страшно. Так могло бы умирать какое-то раненое животное, но слышать это осязаемое отчаяние в нескольких сантиметрах от себя — страшнее всего, что я пережил до этого. И умирать не так ужасно, как сидеть и держать в руках Гарри, пока он пытается вырваться, пока он обвиняет меня, ругает за ужасные и оскорбительные слова, заикаясь, говорит, что ни с кем ему не будет счастья, кроме меня. Он захлёбывается этими словами-слезами, а моё сердце захлёбывается кровью и болью за него. Я думаю о том, что лучше бы мы никогда не сблизились, лучше бы оставались друг другу противны, чем терпеть всё это теперь, когда война позади, но ещё не все жертвы принесены.

    Я долго-долго качаю Гарри в руках, пока его гнев и боль не стихают. Он продолжает вздрагивать, но уже не вырывается и не пытается обвинить меня в моих эгоистичных предположениях. Вместе с ним успокаиваюсь и я. На щеках и подбородке высыхают слёзы, начиная стягивать кожу.