К третьему курсу, когда они только начинают работать с аль-Хайтамом над проектом, волосы у Кавеха отрастают уже ниже плеч. Он каждый раз неосознанно откидывает их с лица, убирает, когда они слишком лезут в глаза или цепляются за карандаши. Аль-Хайтам терпеливо наблюдает за ним несколько недель — это не его вообще дело, и к Кавеху лезть с этим не хочется.

А потом он убирает прядь за ухо таким движением, что взгляд аль-Хайтама прикипает к нему наглухо. Кавех — красив, даже сейчас, когда кажется немного неловким и нелепым, и аль-Хайтам будто разом теряет всякую опору.

— Почему не заплетешь? — спрашивает он на выдохе — терпение иссякает одним моментом. Кавех поднимает на него недоумевающий взгляд, и аль-Хайтам повторяет: — Волосы. Почему не заплетешь.

— А. Ты об этом, — тот пожимает плечами и вздыхает. — У меня не слишком хорошо получается.

— Помочь? — аль-Хайтам жалеет об этих словах еще раньше, чем они вырываются, но взгляд у Кавеха — недоверчивый восторг, и сомнения тают сами собой.

— А ты можешь?

Аль-Хайтам и правда умеет — в последние годы руки у бабушки слушались плохо, и он любил ей помочь. Первое время выходило плохо, медленно и грубо, но бабушка не расстраивалась никогда, только рассказывала какие-то истории под руку, которых никогда не было в книгах. Аль-Хайтам до сих пор думает, что она выдумывала их сама.

Воспоминания бьют куда-то ниже горла, впиваются в самую сердцевину, и ему требуется несколько секунд, чтобы осознать — человек перед ним совсем другой. Эта часть тоже когда-то станет всего лишь воспоминанием, болезненным или не очень, но все же — иным.

Кавех безмятежно улыбается и что-то бормочет про древние архивы в пирамидах, аль-Хайтам запоздало понимает, что заплетенную набок косичку закрепить ему нечем.

— У меня нет ничего, чтобы завязать, — глупо признается он. Кавех затихает, издает короткое «о», а потом вдруг спохватывается и вытягивает красную ленточку, которая служила ему закладкой в какой-то книге.

— Подойдет?

Аль-Хайтам тянет к ней руку, перехватывает, но Кавех вдруг наматывает другой конец себе на палец и не отпускает.

— Подожди, — быстро говорит он. — Смотри, в Ли Юэ есть предание о красной нити, разве не похоже?

Щеки у аль-Хайтама почти сразу становятся пунцовыми — ему едва двадцать, и контролировать себя в присутствии Кавеха у него выходит из рук вон плохо.

— Там они обвязываются о запястье или мизинец, — быстро возражает он, вытягивая ленточку из чужих пальцев, быстро заканчивает и садится напротив — лишь бы больше не касаться, потому что пряди золотых волос будто начинают жечь каленым огнем.

Кавех улыбается.

— Разве есть разница?

Для него, может, и никакой. Аль-Хайтам пожимает плечами и хватается за первую попавшуюся книгу.

Годы и ссоры спустя, когда аль-Хайтам находит Кавеха в таверне и отводит домой, воспоминания — все-таки также болезненны, как и драгоценны, а в волосах у него заколки того же красного цвета, что и злополучная старая лента.

Утром Кавех устраивается за стол тенью самого себя, и никто из них не говорит, пока слов то ли слишком мало — то ли слишком много. Растрепавшиеся волосы лезут ему в глаза.

Аль-Хайтам спотыкается, едва открыв рот, варианты начала разговора оседают на языке неповоротливой тяжестью, и все значимые слова перекрываются вдруг простым и абсолютно не значимым:

— С косами у тебя все также плохо получается.

Рука Кавеха взлетает прямо к волосам, он выглядит ошарашенным, растерянным, но — словно больше не ждущим удара. Пальцы неловко заправляют прядь волос за ухо, и Кавех замирает, вопрос, который в другой ситуации казался бы игривым, звучит вдруг почти застенчиво:

— Переплетешь?

Красные заколки ложатся в руку естественным и простым движением, так, будто он был создан для этого момента.

Аль-Хайтам думает, что для него на самом деле тоже нет никакой разницы, как выглядит эта нить. Лишь бы она больше не порвалась.