На исходе лета жизнь начинала казаться бледной, бесцветной, как будто серый туман опускался на землю и, густея, возвещал о скорой гибели всего живого. Цикады пели все громче, тревожно стрекотали, а люди закрывали уши в надежде, что вот в этот-то раз все обойдется: осень не придет. Однако август предательски клонился к завершению, и на смену ему пришел сентябрь, обманчиво теплый, как май, но совсем другой — нежно-розовые оттенки цветущей сакуры сменились кроваво-красными бутонами камелии, а вместо жарких дней постепенно надвигались холода. Хотя погода в Инадзуме никогда не опускалась ниже нуля даже в январе, усиливающиеся морские ветра хмуро предупреждали: до зимы осталось недолго.

Мне кажется, до сегодняшнего дня я никогда не воспринимала свою жизнь всерьез. Все это казалось бесконечной игрой, которую всегда можно перезапустить с точки сохранения, если все пошло не так, как ты планировал — или закончилось, когда ты не планировал. И я игралась с ней бесцеремонно и непринужденно, словно мне, в общем-то, было наплевать, когда и чем все завершится. Я бывала на грани гибели — как тогда, спрыгнув с моста в реку, — а после смеялась, потому что мне снова повезло. Это так уморительно — Синобу снова рвет и мечет, драматизирует, по обыкновению. А я — вот же она я, живая, из мяса и крови, еще теплая, умею дышать, видеть и говорить. Значит, все в порядке, и рассуждать больше не о чем.

Я кое-чего не понимала до этих самых пор: каково это — терять близких. Не просто уходить из дома, швыряясь вещами и хлопая дверью так, что сыплет с потолка. А терять совсем, навсегда. Когда ты больше не размышляешь, стоит ли тебе вернуться, чтобы поговорить снова, когда никто не приходит к тебе, потому что решил помириться. Потому что приходить больше некому. И не то чтобы я не любила Синобу и мне было наплевать, что с ней произойдет — просто она никогда не ставила меня в такое положение. Я же, в свою очередь, делала это с ней постоянно.

»…если ты станешь препятствием к его возвращению, они избавятся от тебя, как от какой-то ненужной девчонки из гетто.»

Ненужная девчонка — это все, что я тогда услышала. То, что пролетело мимо моих ушей — «я переживаю за тебя и хочу, чтобы ты была осторожна». В ответ на это я ушла из дома, связалась с сомнительными ребятами из другой банды, чуть не попала в полицию и почти покончила жизнь самоубийством, хоть и ненамеренно. Я снова решила поиграться. А потом — просто пришла к Аято, потому что мне показалось, что все это — обо мне. Что его фамилия, которую он от меня скрыл, его семья и отношения с ней — это обо мне. И никогда в жизни мне в голову не приходила эта мысль, простая и очевидная, как ясный день: мои чувства — это не единственное, что существует в мире, и не единственное, с чем необходимо считаться. Сейчас, лежа в постели возле спящего Аято и смотря в стену, я осознавала, что подумала об этом не в первый раз, но теперь наконец-то для себя сформулировала. Впервые на эту простую истину меня натолкнул не кто иной, как Аяка: та, с чувствами которой считался он.

С того самого вечера, как я увидела ее в имении Камисато, прошло уже несколько месяцев, и многое изменилось. Я стала проводить с Аято гораздо больше времени, мы привязывались друг к другу все сильнее, а я училась уважать его чувства и училась по-настоящему доверять. Все происходящее напоминало чересчур красивую и неправдоподобную историю, но мне некогда было размышлять об этом, засыпая в его объятиях. Я просто чувствовала себя счастливой и видела, как он улыбается мне в ответ. Однако я напрочь позабыла о том, что все это — не только о нас, и помимо нас двоих есть другие люди, которые желали, чтобы их не упускали из вида.

«Пусти меня, отец!»

Реальность ударила слишком жестко и неожиданно, хотя просидеть всю ночь в камере было не так унизительно, как встретиться глазами с уничтожающим взглядом его отца — единственное, чем он меня удостоил. Я и впрямь была в его глазах просто пылью, не заслуживающей ни одного, даже самого короткого, слова с его стороны. Но даже с ненужной девчонкой из гетто этот человек обошелся милосерднее, чем с собственным сыном: на моей коже, в отличие от тела Аято, сейчас не красовались ссадины и безобразная россыпь пурпурных синяков. Я с содроганием смотрела на его безмятежно спящее лицо и не могла избавиться от ноющей, скребущей мысли в голове: это моя вина.

Если бы я не появилась в его жизни, если бы не уцепилась за него, подобно назойливой липучей траве, после этих гонок Аято спокойно отправился бы к себе домой, предварительно отпраздновав победу, а я… А меня бы на этих гонках попросту не было. Мы бы по очереди с Итто вытворяли что-нибудь невообразимое и помогали Синобу вытаскивать нас из проблем, которые мы сами же себе и создали. Жизнь бы шла своим чередом, отдельно друг от друга, но мы бы продолжали двигаться. Ведь существовали же мы как-то оба до того, как встретились?..

— Почему ты не спишь? — устало произнес Аято, и я вздрогнула.

Он лежал с открытыми глазами и смотрел на меня снизу вверх, а я, прислонившись затылком к стене, разглядывала перед собой какую-то неведомую точку и прокручивала в голове вчерашний день. Сон не шел.

Я обреченно выдохнула и сползла вниз — так, чтобы наши лица оказались на одном уровне.

— Больно? — спросила я, аккуратно касаясь кончиками пальцев его скулы. Он не дернулся.

— Нет.

Мы молчали. Долго. Мое сознание затопили гнетущие мысли, однако я не могла их озвучить прямо сейчас — уверена, у Аято и без меня их сейчас хватает.

— Мне очень жаль. Прости, — все, что вырвалось у меня.

Он чуть приподнял голову над постелью и окинул меня внимательным взглядом, затем придвинулся и обхватил меня руками, притягивая к себе.

— Умоляю, не надо заводить песню о том, что все это из-за тебя. Я прекрасно понимал, во что ввязываюсь. И это я должен просить прощения за то, что втянул тебя в это, — его губы сомкнулись на моем виске. — Но нам нужно будет все обсудить, только позже. Завтра. Я правда очень устал.

Но назавтра никакого разговора не произошло. Не произошло его и на следующий день, и через день, и через два. Аято периодически выпадал из реальности, теряясь в мыслях. Я понятия не имела, о чем он думает, но спрашивать было страшно — я опасалась, что мне эти мысли не понравятся. Гонки прекратились на неопределенный срок, хотя, по заверениям Яэ Мико, она усиленно решала проблемы, возникшие с полицией. Ее влияние в Инадзуме распространялось далеко, но, кажется, победа в борьбе с Камисато ей пока не светила.

Когда выносить эту недосказанность стало совершенно невмоготу, я все-таки спросила:

— Почему сейчас?

Аято непонимающе нахмурился и переспросил:

— Что?

— Почему сейчас? — повторила я, унимая нарастающую ярость в груди — я злилась, что Аято до сих пор не заговорил сам. — Разве он не знал о нас раньше? Что такого произошло теперь, что гонки внезапно встали ему поперек горла?

Он обреченно выдохнул, на мгновение прикрыл глаза, собираясь с мыслями. Затем встал, напряженно смерил комнату шагами, остановился у окна и, наконец, обернулся ко мне.

— Потому что, боюсь, моих родителей хотят убить, — холодно проговорил он, — и они об этом знают.

Из всех ответов, вероятных и невероятных, которые кружили у меня в голове, этот я не смогла даже предположить.

— Я… — слова застряли в горле комком. Что я, всю жизнь считавшая себя сиротой даже при живой матери, сейчас могла ему сказать? В детстве по ночам я молила всех Архонтов, чтобы моей мамы не стало. Смерть родителей — это не то, что могло меня расстроить хотя бы немного. Но и Аято выглядел скорее потерянным, чем подавленным. — Кто?

Аято развел руками и коротко бросил:

— Ну, допустим, якудза.

Поначалу я подумала, что он просто надо мной шутит, но когда не встретила в его выражении ни намека на издевку, уточнила:

— Ты что, серьезно?

Он пожал плечами.

— Камисато — очень влиятельный клан.

— И все влиятельные кланы связаны с мафией? — недоверчиво поинтересовалась я.

— Те, о которых я знаю, — да. Кудзё, Хийраги, даже Каэдэхара… Многие стали влиятельными как раз благодаря… хм… покровительству со стороны.

Он поморщился, а я задумалась на несколько минут, переваривая услышанное. Что это все означает прямо сейчас для него?

Он пустился в дальнейшие объяснения:

— Любая преступная группировка, действующая из тени, будет влиятельнее самого знатного клана, который из поколения в поколение наследует законный бизнес. И чтобы этот законный бизнес удержать, приходится идти им на уступки. А они очень не любят, когда этого не делают, — он задумчиво уставился в сторону, затем продолжил: — Аяка слишком мала, чтобы делать это все в одиночку.

— Ты… ты хочешь вернуться в клан? — внутри меня что-то заледенело, потяжелело и рухнуло вниз. — В семью, которая сделала с тобой… это?

Аято поднял на меня взгляд, полный сожаления. На его скулах все еще темнели грязно-желтые следы от заживающих синяков. Он заговорил снова:

— Я не могу позволить Аяке управляться одной. Я не хочу для нее такой жизни.

Все конечности сковало путами неопределенности. Я не понимала, к чему ведет разговор, и меня пугал отпечаток стыда на лице Аято. Я не смела ни о чем спрашивать, видя, с каким трудом ему даются слова. Я просто терпеливо ждала, медленно погружаясь в пучину отчаяния.

Он оказался рядом внезапно, припадая ко мне губами и целуя так, словно его мучила жажда, вот только хотелось не воды, а близости. От его напора я попятилась и уткнулась спиной в стену, и он прижал меня, углубляя поцелуй. Мысли в его голове явно были точно такими же болезненными, как и в моей, и если что и могло помочь с ними справиться — оно происходило прямо сейчас.

Когда он от меня оторвался, мы оба тяжело дышали. Я продолжала за него цепляться, правда, он и не порывался уйти, он продолжал стоять рядом; минуты тянулись, и тишина в конце концов начала давить так сильно, что выдерживать ее стало невозможно.

— Я знаю, что не имею никакого права просить тебя о подобном, — голос у Аято стих, он почти шептал, чтобы не выдавать дрожи в тоне, — и я приму любое твое решение, каким бы оно ни было. Но я… я очень хочу, чтобы ты осталась со мной.

Постепенно сквозь дымку сожалений и мучительного неведения проклевывалось осознание, о чем именно он просит и почему. Как я могу уйти? Теперь я не смогу его оставить, чем бы мне это ни грозило.

Но, прежде чем я успела ответить, он накрыл мои губы большим пальцем, перебивая меня до того, как я заговорю:

— Не нужно отвечать сейчас. Я не хочу, чтобы это было сгоряча. Это серьезное решение, которое тебе необходимо тщательно взвесить.

Я часто дышала, сердце в груди дрожало смутным волнением — я и подумать не могла, что когда-либо в жизни буду испытывать такое.

— Ты должна понимать, что в случае согласия ты станешь частью клана Камисато. Неважно, насколько ты будешь вовлечена в его дела, это будет для тебя опасно немногим меньше, чем для меня. Даже если ты решишь уйти потом, для других ты навсегда останешься с ним связана. Пожалуйста, помни об этом.

Во всем этом сквозила попытка отговорить меня, заставить отказаться, пока не стало слишком поздно. А еще — он о чем-то умалчивал. Это что-то исступленно рвалось наружу, воплощаясь в слишком крепкой хватке на моей талии и бешеном биении под ребрами, но только не в словах. Он будто изо всех сил удерживал внутри нечто, что окончательно убедило бы меня остаться с ним.

***

У Синобу все было отлично. У Итто и банды Аратаки — тоже. Все, казалось, продолжало быть как ни в чем не бывало, и только у меня в последнее время жизнь мотылялась из стороны в сторону, так и норовя скинуть со своего обезумевшего вагона.

— Кстати, новости от Хэйдзо: ребят Тэцуо взяли и заодно поймали полицейских, которые были их пособниками. Решила, что тебя это порадует.

Я грустно улыбнулась, и Синобу, заметив мое выражение, тут же опомнилась:

— Что случилось?

Она не знала ни о чем. С тех пор, как я окончательно переехала к Аято, мы стали общаться слишком редко, и я чувствовала вину за это. Мне искренне хотелось это исправить, потому что сейчас, в этот самый момент она была единственной, к кому я могла обратиться за помощью. И то, что она в очередной раз приняла меня с улыбкой на лице, отчего-то разбивало мне сердце.

— Родители Аято погибли, — отсутствующим тоном возвестила я, и Синобу решительно изменилась в лице: готова поспорить, выражение у нее сейчас такое же, каким было мое, когда я услышала от Аято о его подозрениях. — Дело… не в них, — закончила я, предвосхищая долгие неловкие попытки подобрать слова утешения, которые мне и не нужны вовсе. Прошло слишком мало времени. Я и предположить не могла, что все изменится настолько быстро.

— То есть, Аято хочет, чтобы ты осталась с ним и стала частью клана? — спросила девушка, выслушав меня от начала до конца.

Я пожала плечами. Не уверена, чего именно хочет Аято, но, по крайней мере, это то, что он мне сказал.

— И ты пришла ко мне за советом? — Синобу усмехнулась: и правда забавно, учитывая, что ей наши отношения не нравились с самого начала.

— Я знаю, что ты против, но…

— С чего ты взяла это, Рин? — она села рядом на кровать, которая когда-то была моей, и приобняла за плечи. — Ты взрослая девочка и способна сама принимать решения. Особенно когда это касается твоих отношений, не моих.

Я закусила губу — способна ли я принимать решения самостоятельно, учитывая, что я пришла за этим к Синобу? Может быть, это знак, что ничего менять не стоит? Как я могу взять ответственность за решение, на которое не могу отважиться?

— Я… не подхожу для этого. Это гораздо серьезнее, чем просто отношения за закрытой дверью нашей квартиры. Я… не смогу.

Синобу оставалась мягкой и терпеливой: теперь мы обе научены горьким опытом, что бывает, когда ты даешь волю эмоциям и говоришь то, о чем в конечном счете жалеешь.

— Солнышко, он берет тебя не на работу. Если он просит, чтобы ты осталась, это уже говорит о чем-то?

Я лихорадочно перебирала в голове все, что мне говорил Аято, и пыталась понять, чего именно я так боюсь, почему, поразмыслив об этом немного, я вдруг начала давать заднюю, хотя поначалу собиралась согласиться без промедления. Боюсь ли я, что меня убьет мафия? Может быть, эта перспектива представлялась мне чересчур сомнительной и далекой, но по-настоящему меня это не пугало. Боюсь, что не смогу стать достойной спутницей для наследника знатного клана? Разумеется, я ей не стану — я родилась в трущобах. Достойной спутницей в глазах общественности я бы стала разве что для Аратаки Итто. Боюсь, что он разочаруется во мне как в девушке, а я пожертвую слишком многим для того, чтобы быть с ним? Уже более вразумительно, но все равно… не то.

Чем больше вариантов я перебирала, тем больше ускользало от меня то самое, что я пытаюсь нащупать — это как вылавливать маленький лепесток, упавший в ведро с водой: вот тебе кажется, что ты его уже поймала, и в самый последний момент он уплывает в сторону, а ладони все так же безнадежно пусты.

— Мне страшно, — коротко ответила я, не найдя больше никаких аргументов в свою пользу. Мне просто страшно. Так бывает. Иногда у этого нет причины.

— А оставаться здесь тебе не страшно?

Я посмотрела на нее, силясь понять, что конкретно она имеет в виду.

— Тебе не страшно возвращаться к здешним парням — невоспитанным, невежливым и грубым? Не страшно промышлять нелегальными делами и оглядываться по сторонам каждый раз, когда идешь по родному району? Не страшно осознавать, что ты рисуешь портреты, чтобы забыться хотя бы на время?

Из ее уст это и правда звучало как максимально дерьмовая жизнь. Хотя об этом всем я никогда даже и не задумывалась — да, приятного порой было мало, но чтобы это было страшно? Сомневаюсь.

— Я думала, ты говорила, что тебя такая жизнь устраивает, — я хмыкнула.

Синобу махнула рукой:

— Я это выбрала. И даже если порой мне кажется, что я жалею, я все равно прихожу к выводу, что не поступила бы по-другому. К тому же, я всегда найду способ сводить концы с концами — ты знаешь это не хуже меня. А вот у тебя выбора не было. Тебя сюда вышвырнуло прямиком из лона матери.

— Фу, Синобу, — я скривилась, а подруга в ответ лишь рассмеялась.

Когда вновь воцарилась тишина, я подала голос:

— А ты? Как бы ты поступила на моем месте?

Она устало вздохнула и поднялась с кровати.

— Я не на твоем месте, — бросила она. — Зачем распыляться на то, что не имеет значения? Ответь себе на главный вопрос: ты хочешь быть с Аято или быть без него?

Меня будто молнией ударило. Я подскочила на месте от внезапного озарения — вот оно. Вот что не давало мне покоя все это время. Грудь сдавило от переизбытка эмоций, в уголках глаз защипало. Я задержала дыхание в отчаянной попытке не пропустить слезы, но было уже поздно: глаза наполнились влагой, а Куки это заметила. Я подтянула к себе колени и уткнулась в них лицом, давая слезам волю. Синобу молча ждала, когда я приду в себя — держу пари, она уже все поняла без лишних слов.

Но я все же нашла в себе силы произнести их вслух:

— Синобу, мне кажется, я люблю его. Правда люблю.