тот пасмурный день Николай проснулся, когда уже рассвело. Хотел было перевернуться на другой бок и заснуть, всё же у него сегодня выходной, но ушиб предательски заныл от движения. Гоголь поморщился и перевернулся на спину. После чего предпринял попытки безболезненно встать, но не вышло. Рёбра ныли всё больше. Казалось бы, в чем проблема, возьми и телепортируй себя в другую часть комнаты, используй способность! Но для него это было каким-то странным делом принципа – при подъёме с кровати не использовать способность.

      Спустя попыток шесть, он наконец-то встал и, немножко пошатываясь, пошёл в ванную.

      Это было небольшое помещение, стены и пол которого были покрыты голубой плиткой. Энергосберегающая лампочка висела на проводе-сопле. Из-за такого света и цвета плиток лицо в зеркале казалось мертвым.

      Умывшись ледяной водой, Николай прошёл на кухню.

      На столе он заметил небольшой клочок бумаги, и на нём аккуратно было выведено «Я ушёл». И Гоголь истерически засмеялся.

      — Ушёл, значит?

      Николай продолжал смеяться в опустевшей квартире, как-то надрывно и сломано. Вдруг успокоился, на лице сохранилась ироническая усмешка.

      — Этого стоило ожидать от тебя, — он глубоко вздохнул. — Тебя же здесь абсолютно ничего не держало, особенно после убийства. Мишель, просто посмотри, чем мы ста-а-ли!

      Он любил говорить с самим собой, представляя, что говорит с Михаилом, и знал, что Фёдор занимается подобным. И Николай не считал это чем-то из ряда вон выходящим, наоборот, это было нормой.

      Гоголь заварил себе быстрорастворимого кофе, отпил, вновь посмотрел на записку и вновь засмеялся.

      — Неужели тебе было трудно написать, ждать тебя или нет? Знаешь же, что я нарочно останусь на неделю, а то и на месяц.

      Находясь в каком-то потрясении он без разрешения зашёл, впервые за два месяца, в комнату Достоевского. Там было значительно холоднее, чем в комнате Коли.

      Постельное было аккуратно сложено стопкой на краю дивана, а стол пуст. Под ними ни сумки, ни рюкзака, ни книг… Действительно, ушёл.

      Николай лишь хмыкнул, и вышел из комнаты, закрыв дверь. Его пальцы слегка подрагивали, и он улыбался, улыбался.

      — Я знаю тебя больше двенадцати лет и ты, как обычно, сбегаешь в самый напряжённый момент. Действуешь моментально и всё, всё рушишь! Впрочем… — здесь Гоголь остановился, — и всё же… — его вновь захлестнул смех. Казалось, он сошёл с ума.

      Стоя в коридоре, Николай понимал, что разозлился не на шутку за такой выверт от Фёдора. Пусть он и не умел долго обижаться, его бесило то, что вместо того, чтобы просто сказать, зачем и почему уезжаешь, Достоевский опять выбрал безмолвно уйти.

      — Что я дитяте неразумное, не пойму? Или мать-наседка, чтобы тебя не отпустить? Ну неужели так трудно, словами через рот… Нет же, ты предпочтёшь молча сбежать. А не подумал, что я могу просто от тоски в армию податься?

      Конечно, служить Гоголь не собирался и не хотел, но прекрасно знал, что Достоевский не позволил бы ему пойти в армию. Это давала понять одна фраза Достоевского: «Как ты не понимаешь, ты идеальное оружие для государства. Они тебя с ласкою примут, но забьют на твои желания и цели, сотрут полностью тебя, и оставят лишь послушный футляр для способности телепортации».

      — Ну и пусть сотрут, пусть. Я хотя бы больше страдать не буду. Мишель, как думаешь, пойти мне на службу? Пойти? Нет? Нет…

      И он судорожно побежал в свою комнату, словно там ему были приготовлены ответы на все-все вопросы, которые его мучали.

      Но на деле же, в комнате его ждали разбросанные вещи, на них он не обратил внимания. Он опустился перед кроватью и начал вышвыривать всевозможный мусор из-под неё: фантики, смятые записки, сожжённые спички, сломанные ручки, пыльную пряжу. Когда же это все оказалось за его спиной, он прилёг на пол и начал что то искать на ощупь под кроватью.

      Он елозил рукой по пол с характерным шуршанием, тихонько кряхтел и выл от боли в ребрах. Вот он наконец нашёл заветную вещицу — небольшой кожаный чемоданчик на защёлках. Он весь был в пыли и усеян трещинами.

      Николай уселся перед чемоданчиком, среди горы вещей и мусора, открыл его, и взгляд Гоголя остановился на деревянном футляре для очков. Он нервно протянул к коробочке руку и медленно открыл её. Там лежали старые и пыльные очки. Обе линзы были с засохшими пятнами крови; стекло одной линзы было все в трещинах.

      Николай долго смотрел на очки и боялся их коснуться. В конце концов, он закрыл футляр, убрал обратно в чемоданчик и уже его закинул под кровать. Тихо произнёс:

      — И это всё что мне оставили в память об этих двоих.

      Дабы успокоиться, он начал собирать мусор в пакет. Выкидывал всё без разбору, погрузившись куда-то глубоко в себя и вспоминая свою прошлую жизнь.

      Николай помнил жестокую дисциплину дома Достоевских, холодные стены и тихий смех. Он был частым гостем у этой семьи. Помнил доброту, которой светилась изнутри Мария Фёдоровна. Милейшая женщина ни разу не скрывала любовь от своих сыновей и, кажется, Николая любила не меньше. Мишель особенно походил на неё, во всём. Был таким же нежным, добрым, тихим и очень болезненным. Он больше слушал рассказы шумного брата, чем говорил сам. Однако их отец был другого мнения о воспитании сыновей. Строгость, порядок, дисциплина и никаких эмоций, беспрекословное подчинение родителям. И Фёдор, и Михаил подчинялись правилам, ибо за непослушание отец бил ремнем, долго, почти до крови. Мария Фёдоровна ничего не могла с этим поделать, иногда Николь слышал, как Михаил утешает её, говоря: «Что ты, маменька. Да, отец рассердился, ну что же теперь. На тебя же, маменька, он руку не поднял».

      Из-за этого Гоголь всегда удивлялся выдержке Михаила и Фёдора.

      Михаил Андреевич требовал от детей идеальных оценок и идеального знания всех предметов. Поэтому Михаила отдали учиться игре на фортепиано в четыре года. Он часто играл на рояле в зале. Фёдора же отдали на виолончель только лишь из-за одной фразы «мне нравится как звучит виолончель». Николай, чтобы чаще видеть этих двоих, тоже пошёл в музыкальную школу, на скрипку.

Сразу после побега из дома Николай пообещал, что подарит Фёдору новую виолончель, какую он захочет, лишь бы денег скопить. И вот когда до его дня рождения оставалось чуть больше месяца, вся сумма была уже скоплена, Фёдор сбежал.

      — Нечестно!

      И Гоголь с размаху ударился головой о матрас.

       Больше трех дней он старательно закапывался в себя. Дни шли однообразно и одиноко, желание не просыпаться следующим утром усиливалось с каждым новым днём. Из этого состояния монотонности и тягучести его не вырвало даже объявление, что страна вступила в войну.

      Об этом говорили везде: на площадях в микрофоны, на радио и телевидении. Но Николь всё больше закрывался в себе.

      Когда он рассчитывался с арендодателем, а это был низенький и плотный мужичок с темно-русыми волосами, Николай был в задумчивом состоянии. Они стояли посередине коридора, у Гоголя в руках одна большая сумка и футляр со скрипкой, за спиной рюкзак. Неожиданно мужчина спросил Николая:

      — А где Фёдор?

      — А? Он уехал.

      — На войну, наверное.

      Гоголь никак не отреагировал.

      Мир без Достоевского казался каким-то пластиковым, ненастоящим, затянувшимся сном.

      Гоголь всё никак не мог понять, как такому хилому, чьё прикосновение может убить, лишь попроси — как он мог оживлять этот глупенький мирок? На что гений рассчитывал? Куда Гоголю сейчас? У него даже образования за средние классы нет.

      — Мишель, меня же никуда не возьмут… — тихо пронеслось у Николая в голове, когда он ожидал электрички.

      В вагоне он начал чувствовать подступающую к горлу панику.

      Что если всё пойдёт по самому худшему сценарию? Он действительно пойдёт в армию?

      Гоголя страшила сама мысль, что он может оказаться совершенно один на улице. Тогда, четыре года назад, рядом был друг детства. А сейчас что? Да ничего, бездонная яма полного одиночества.

      Задумавшись, Николай невольно считал все железнодорожные столбы. Пассажиры в конце вагона бурно что-то обсуждали.

      — Я-те говорю: война эсперов жуткая дичь.

      — Да, военные эсперы ни черта не умеют без способности.

      «Ни черта не умеют», — прошептал Гоголь, и вспомнил как Михаил Андреевич то же самое втолковывал Мишелю.

      Это был поистине кошмарный день: одноклассники вновь издевались над его гетерохромией, а двойку за поведение поставили ему. Подумаешь, решил побить задиру, что ж такого? И дома Колю ждал, очевидно, скандал, поэтому Фёдор пригласил его к себе делать домашнюю работу.

      Мария Фёдоровна не была против, только попросила, чтобы они вели себя тише обычного. Она плохо себя чувствовала.

      Мишель играл в соседней комнате на рояле какой-то чудный этюд. Вроде как, Геллера.

      Вдруг за стеной послышался голос Михаила Андреевича:

      — Ага, играешь?

      Музыка не прекращалась, Мишель чуть слышно ответил: «Готовлюсь к концерту».

      Фёдор никак не реагировал на происходящее, лишь молча переписывал номер с учебника. А вот Яновского голос Михаила Андреевича заставил вздрогнуть.

      Коля боялся этого мужчину, его грубый, громкий и глубокий голос отталкивал Яновского. Мало того, у отца семейства Достоевских был злобный взгляд, и он пугал Колю. Ему представлялось, как Михаил Андреевич на службе выпускает пули из своих глаз и убивает противника наповал.

      Через пару минут, когда Мишель закончил играть этюд, за стеной вновь начали говорить:

      — Запомни-ка, раз и навсегда, когда будешь служить, — на последнее слово был сделал такой акцент, словно показывали, что выбора у Мишеля нет, — никогда не связывайся с эсперами. Ничегошеньки не умеют. А власть имущие их так лелеют, так лелеют! Девчонок растят, а не бойцов. Не их бы способности, я бы их! Ух. Ты понял?

      — Да. Я не буду связываться с эсперами, ни за что в жизни.

      — Вот и замечательно.

      Фраза Мишеля прошибла Николая насквозь. Так холодно и равнодушно это сказано было, Михаил никогда так не говорил. Фёдор оторвался от номера и посмотрел с каким-то беспокойством на Колю. Тот лишь сглотнул.

      Фёдор и Михаил знали, что Коля — эспер, мало того, они единственные, кто отреагировал спокойно. А потом Мишель говорит это…

      Тут Гоголь вырвался из воспоминаний и посмотрел вокруг. Всё тот же вагон со старыми скамейками. Говоривших об эсперах больше не было, остался лишь молодой человек — сверстник Гоголя, — и мама с дочкой.

      Не найдя в сверстнике очертаний Фёдора, Николай уткнулся носом в окно.

      За окном плыли ели, берёзы, столбы… Серость и унылость. Гоголь невольно начал дремать.

      Золотистое пшеничное поле, без конца и края, и небо такое голубое, без единой тучи. Солнца не видно, но было достаточно ярко и жарко. Николай шёл по полю и чувствовал себя так хорошо, свободно. Пшеница приятно шуршала от его шагов. Золотистое море колыхалось от ветра. Николай наслаждался этой идиллией. Давно он так не отдыхал… Он всё шёл и шёл, он точно не знал, куда ему надо, поэтому просто продолжал свой путь.

      — Николь?

      Гоголь обернулся на знакомый тихий голос и увидел Михаила. Достоевский смотрел на Колю так удивленно, словно Гоголь — это последний человек, что здесь должен быть.

      — Миша? Мишель!

      Гоголь был несказанно рад этой встрече, может он за ним и шёл по этому полю так долго? Он кинулся обнимать подростка.

      — Николь, что же ты? Мы же вот только что виделись…

      Видение Мишеля растворилось, а небо затянули тучи.

      — Это я его убил.

      Голос хриплый, сломленный голос Фёдора прозвучал за спиной. Николай почувствовал холодную руку на своём правом плече.

      Николь моргнул и увидел всё тот же вагон, где осталась только мать с дочкой.

      Гоголь разочарованно вздохнул. С Фёдором всегда было спокойней, даже если Достоевский молчал.

      Николай никогда не понимал этого чувства расслабленности, но оно ему нравилось. И чихать он хотел, что Фёдор запятнал руки кровью. Гоголь не чувствовал отвращения к этому человеку, лишь сочувствие, что всё так вышло. Втайне даже от себя самого, он был не против умереть от его рук.

      Электричка остановилась в непроглядном лесу. Небольшой домик, на котором висела табличка с названием станции, освещался последними лучами солнца. Ветки ели частично закрывали название остановки. Гоголь заметил это и усмехнулся.

      Он не знал, сколько ему ещё ехать, и в целом эту железнодорожную ветку. А спрашивать у пассажиров было как-то неудобно. Посему он решил, что выйдет через три остановки, если раньше не объявят конечную.

      Собственно говоря, у Николая не было ни единой мысли, что делать дальше. Он всё усиленно пытался придумать хоть что-то, но… Пусто и безнадёжно. У него не было никаких документов, удостоверяющих его личность, он не мог подать заявление на продолжение обучения в школе. Отчасти Гоголь ругал себя за тот необдуманный поступок, но потом вспоминал, каким адом для него была школа, и даже радовался, что сбежал раньше времени.

      Ожидание третьей станции было слишком томительным и страшным. Он боялся, что, если не выйдет на третьей, произойдёт нечто ужасное. И ничем этот страх он обосновать не мог, просто мятеж в душе.

      Почти что выбегая из вагона, чуть не забыв сумки, Николай оказался в неизвестном ему маленьком городишке. На улице шёл дождь, и Гоголь этого как-то не учёл. Поэтому от перрона он за считанные секунды добрался до здания вокзала.

      Небольшое помещение в зелёных цветах и с жутким освещением. На входе окошечко охраны, где, по обыкновению, никого нет. Лавочки для ожидания, деревянные и совсем старые, три кассы. Гоголь ходил кругами по зданию. Входы, каморка охраны, зал ожидания, кассы, каморка охраны, входы…

      На двадцатом кругу женщина за кассой грозно посмотрела на Николая:

      — Молодой человек, это вам не стадион — круги наматывать. Идите-ка отсюда, а не то…

      У женщины был сухой и низкий голос, кажется, произнося это, она специально делала его ещё ниже.

      — Может вы знаете где магазинчик? В вокзалах всегда есть магазинчик.

      Гоголь несколько встрепенулся, услышав живой голос.

      — На улице, — всё так же грубо и сухо.

      Гоголь приуныл.

      Вздохнул и тут же вышел на улицу, постоял там с минуту под крышей. По шиферу звонко стучал дождь, рядом проезжали машины. В свете их фар были видны полосы дождя.

      Николай как-то зачарованно смотрел на эти линии… Вдруг опомнился и зашёл обратно. Раздался характерный для дверей на пружине звук и хлопок. Гоголь ворчал что-то похожее на «Ну куда ты пошёл, там же дождь. Скоро ливень, надо зонт сначала купить». Посмотрел на противоположную дверь.

      — Что-то я сегодня рассеянный. Интересно. Ах! Зонт же нужен. Магазин на улице. Да.

      Эхо невнятно повторяло за ним. На секунду ему показалось, что он в абсолютно пустой комнате, что это никакой не вокзал, и того разговора с кассиршей не было. Николай зажмурил глаза, а когда открыл увидел всё тот же холл-проход с зелеными стенами.

      Он поспешил выйти обратно к магазинчику.

      Обычный привокзальный ларёк, ярко-синего цвета и с немного ржавым козырьком. За стеклом висели белые и жёлтые ценники на шаньги, пирожки, соки, салфетки, носки, булочки, карты и прочее...

      За прилавком, на удивление, сидела не женщина почтенных лет, а мужчина среднего возраста. Его лоб перечёркивали глубокие морщины, а сам он читал какой-то детективный романчик отечественного производства.

      Гоголь взволнованно постучал. Мужчина оторвался от книги и открыл окошечко.

      — Чего?

      — Извините… У вас продаются зонты?

      — Ну?

      — Сколько?..

      — Четыреста пятьдесят.

      Николай промычал что-то несвязанное, полез в нагрудный карман, вытащил смятую пятисотку и протянул продавцу. Деньги исчезли где-то в ящике, а мужчина достал из картонной коробки чёрный зонтик, передал через окошечко, а после положил сдачу на тарелочку.

      Как только Гоголь несмело взял себе мелочь, мужчина вернулся к чтиву.

      Гоголю пришлось переложить сумку в левую руку, которой он всё это время держал футляр для скрипки. Когда же Николай раскрыл зонт и впервые за двадцать минут осознал, что абсолютно не знает город. Куда ему идти, да и вообще, где он оказался? К горлу вновь подкатилась паника.

      — Ладно, ладно, вдох-выдох… Я, блять, где?

      Ответа не последовало, поэтому Николай решил пройти через парк, что был за дорогой. Авось, чего выйдет.

      Дождь всё лил, а левую руку из-за тяжести нещадно тянуло. Скрипя зубами, Гоголь шёл по старому заросшему парку и молился, чтобы он наконец-то закончился, а он сам вышел к жилой части города.

      В парке росли преимущественно берёзы, рябины, ели, а некоторые деревья высохли и накренились. Где-то там, высоко, свистела какая-то пташка, а потом вдруг замолчала, встрепенулась и улетела. Николаю это всё сейчас было побоку, он как мантру повторял только «Терпи. Терпи. Ещё чуть-чуть. Терпеть».

      Вскоре, к великой радости Гоголя, парк кончился, и он вышел к проезжей части. Асфальт на дороге был весь в ямах и кочках, и люди, словно этого не замечая, проезжали дальше, куда-то вглубь городка.

      За проезжей частью стояли пяти-шестиэтажные серые, коричневые, песочно-желтые хрущёвки, с облезающей краской и трещинами, и сейчас, во время дождя, на них были подтёки. Николай облегчённо вздохнул. Он всё же вышел на более-менее людной станции.  Пешеходного перехода не было, поэтому Николай, озираясь по сторонам, как бы кто не сбил, быстро перешёл дорогу, спускаясь вниз по убогонькой улице, чтобы найти людей.

      Тротуары были вымощены плиткой, но, увы, по ним бежали реки воды, и Гоголь уже чувствовал, что ноги промочил до щиколоток. В голове родилась шальная мысль о том, что нужно бы выкинуть что-то… Сумку или скрипку, но Николай старательно отбрыкивался от этой идеи, ну тяжело, подумаешь.

      В надежде найти гостиницу, он зашёл в продуктовый магазин. В нос сразу же ударил отвратительный запах рыбы, тухлого мяса и чего-то ещё.

      За прилавком стояла толстенькая и маленькая женщина с короткими, чёрными волосами и напевала что-то несуразное. Николай подошёл к ней, поставил сумку на пол. Он с облегчением вздохнул и начал:

      — Вы не подскажите, здесь есть гостиница? Ну или хоть что-то похожее?

      Женщина подняла лицо и с какой-то усмешкой в глазах ответила грубоватым голосом, что есть.

      — А как дойти?

      — Мальчик, запоминай. Вниз до почты, потом влево до большущего жёлтого дома, это горсовет, потом по диагонали вниз, дворами, до красненькой трёхэтажки. Трёхэтажка-то и есть гостиница. Запомнил? Ну, а теперь иди-ка отсюда, коль брать ничего не будешь.

      Гоголь шмыгнул носом, взял сумку и вышел на улицу.

      Дождь постепенно заканчивался. Мимо Николая проходили люди, проезжали старые жигули… А он всё повторял путь до гостиницы. Вода в ботинках отвратительно хлюпала, и в какой-то момент в его голове проскочила мысль: «Как бы они не расклеились».

      Дождь кончился, когда Гоголь занял крошечный номерочек и поставил сушиться ботинки.

      Николай сидел на кровати, болтал ногами и оглядывал своё новое пристанище. Оно ему очень даже нравилось. И жёлтые стены, и кровать с тумбочкой, и то, что окна выходили на разбитый двор и магазин ритуальных услуг. Но в этой радости было что-то болезненное, словно он заставлял себя радоваться, чтобы не замечать той пустоты, которую оставил после себя Достоевский. В какой-то момент Гоголь остановил себя, перестал радоваться и уткнулся носом в пыльную подушку, дабы не видеть этот свет.

      Октябрь Николай провел в этом городе, всё пытался устроиться на работу хоть куда-нибудь. Однако, он несколько раз потерпел неудачу. И в каждой организации ему лепетали: «Понимаете, мы сняли эту вакансию из-за убытка предприятия. Что ж поделать, там далеко, война! Вот она-то…»

      А когда Гоголь всё же смог устроиться на работу с мизерной зарплатой, всё равно продолжал слышать: «Война! Война! Война…». Все и везде беспрерывно говорили о ней: на работе, во дворах, на кухнях. Гоголь не вникал в эти разговоры. Он слышал многое, но запомнил лишь то, что Япония проигрывает.

      Как-то раз, проходя мимо двух мужчин, Николай услышал обрывок их разговора: «в такое время хорошо жить только гробовщикам и могильщикам, да и то не у нас», — и он осел в душе Гоголя.

Иногда, находясь в своём жёлтом номере с окнами на магазин ритуальных услуг, Николая посещала мысль, что он никогда не найдёт себе места, пока не отыщет Достоевского. От этого Гоголю становилось ужасно тошно. Николая не устраивало, что из-за банальной привязанности он должен себя чувствовать откровенно паршиво.

      Не находя себе места в этом городе, Гоголь покинул его и наконец-то добрался до Ярославля. К тому моменту у него осталось меньше половины скопленного.

      И он опять приехал в город с абсолютно без планов на свое существование. Искать Фёдора бессмысленно, а других целей он всё не мог найти. Гоголь, конечно, понимал и разделял мнение друга насчёт эсперов… Но не мог же он просто так ходить и убивать . А других доступных способов уничтожения способностей у него и не было.

Гоголь в целом очень смутно понимал, чего хочет Фёдор. Когда Достоевский объяснял свою идею, он лишь сказал «уничтожить» способность, про самих эсперов он ничего не говорил. Но способа извлечения способности из тела человека без убийства носителя пока не нашли.

      В Ярославле Гоголь чувствовал себя всё так же ужасно, понимая что у него нет никакой цели. Он не мог завести друзей, а все люди в городе были ему абсолютно незнакомы. И вот, каждое утро, выходя из дома, он нацеплял на себя маску весельчака, а приходя обратно в съемную квартиру радовался тому, что мог имитировать радость.

      Несмотря на все свои душевные терзания, устроиться в Ярославле было проще, чем в том мелком городишке. Откровенно говоря, о том месте Николай забыл через неделю и даже названия города точно не мог вспомнить.

      Работа была в офисе, с небольшой зарплатой, но на жизнь хватало.

      Подсчитай это, подготовь то, выполни третье… Монотонная работа, которую обычно выполняют безо всякого энтузиазма. А Гоголь и не был в состоянии делать что-то креативное. Ну что он, новый способ сложения, умножения, деления или вычитания придумает? Может придумает, но сдавать-то всё равно готовый вариант, без решений.

      От великой скуки, на работе он занимался всякой чушью. То начнёт переговариваться с коллегой без разрешения, то рисовать схематично людей на бумажках. Однажды он пришёл со скрипкой в офис, и играл всё время, пока был не занят…

      В том же ноябре у него украли кошелёк, и он остался без денег, кое-как оплатив счета за съёмную квартиру. После этого он жил в офисе примерно две недели. Некоторые сотрудники сочувствовали ему, такой молодой, а уже столько проблем. На вопросы «Что ж с твоими родителями, где они? Почему не помогут?» Николай спокойно отвечал, что их больше нет. Коллеги скорбно извинялись, опускали виноватый взгляд и уходили работать.

      И Николай почти не врал. Он считал, что у него, как у «Гоголя» только один родитель — он сам. Потому что он придумал этот образ, кличку, особенности; он создал себя с нуля.

      А вот у Николая Яновского… Мать и отец, вроде, ещё живы, вот только в Гоголе своего сына не опознают. Их Коля — немного робкий, но сильный, умный и здоровый ребёнок с короткой стрижкой и кудрями. А нынешний Николай покажется нахальным, грубым, больным на всю голову шутом народа, с тонкой небрежной косичкой. Они сами от него отрекутся.

      Гоголь это понимал и ничего не собирался менять. От прошлого остался лишь Фёдор, но тот тоже сильно изменился, так что это фактически был другой человек. Об этом Николай думал, когда засыпал на диване в офисе.

      В начале декабря, когда наконец-то выдали первую зарплату, Гоголь вернулся в другую гостиницу. Эта была подешевле, но всё ещё пригодной для жизни. По крайней мере, там была кровать и одеяло, чего, разумеется в офисе не было. Николай очень сильно радовался, что наконец-то может себе позволить нечто большее, чем лапша быстрого приготовления и самый дешёвый отвратительный чай в пакетиках. Да и то, чтобы питаться этим, он занял у коллеги.

— Надо вернуть ему, наверное…

      Деньги он так и не вернул, а потом, в январе, просто попал под сокращение, как человек без образования.

      Война подходила к своему логическому завершению, и даже Николай стал интересоваться ей.

      Ему нравилось думать, что где-то там, рядом с одним из эпицентров событий находится Фёдор. Этот хитрец всегда умудрялся проворачивать такое и оставаться в тени. Гоголь не сомневался, что все идёт по его плану. И, вероятно, подорвался Достоевский так внезапно, потому что нашёл наконец-то доверенное лицо. «А я что же не доверенное? Чем не устроил? Зачем ты всё это затеял? Хотя… На этот вопрос я ответить могу», — думал Гоголь в очередной раз, когда вспоминал Достоевского.

      Конец января, февраль и март Николай запомнил кажется на всю жизнь. В январе закончились деньги, и он решился на отчаянный шаг: возвращение на улицу.

На третий бессонный день на улице он отыскал ближе к окраине города заброшенное здание. С отвратительным запахом гнили и канализации, со сломанной крышей, и побитыми стёклами. Он нашёл в домике комнату с заколоченными окнами.

      Она вся была забита под завязку пустыми банками и бутылками, бумажками, щепками, стеклом. В некоторых местах на стенах сохранились кусочки обоев… Николай решил, что останется здесь, другого варианта не было. С помощью способности Гоголь разобрал комнату максимально быстро, просто переместив мусор в другое место. Собрал сухие палки и создал небольшой костёр. И немного расслабился смотря на огонь. Рядом с ним стоял чехол со скрипкой, а сам Николай обнимал портфель. Скрипка сейчас была тем единственным, что его спасало, играл в переходах и выручал какие-то деньги.

      В портфеле лежало немногое: лишь тот деревянный футляр с очками да какая-то книжка, что потом сгорит в костре.

Гоголь жил в этой заброшке почти один, иногда приходили такие как он, выкинутые жизнью на улицу. С ними он почти не разговаривал, слышал лишь от них лишь о том, что война затянулась и её завершение опять передвинулось. «Может на месяц, может на три, а то и на год…» — говорили люди.

В этом дрянном месте однажды ему пришлось подраться. Хотя драка — это громко сказано.

      Случилось это всё из-за того, что Гоголя в полуобморочном состоянии попытались обокрасть. Грабитель видно был в отчаянии, раз решил ограбить такого человека, как Николай.

      Руки Гоголя были в саже, а одежда пропахла костром, разводить его нужно было очень часто, иного способа согреться здесь просто не существовало. Волосы засаленные, грязные их не мыли около двух месяцев. Сам весь в ссадинах…

      Нападавший резко схватился за лямку рюкзака и потянул на себя. Однако Николай мёртвой хваткой держался за почти пустой портфель, инстинктивно прижимая его к своему телу правой рукой. Левой же он вцепился в футляр со скрипкой.

      Поднял медленно голову, но лица не разобрал, слишком было темно. Грабитель продолжал вырывать портфель, посему Гоголь ослабшими ногами попытался пнуть неизвестного.Тот в свою очередь времени не терял, и вытащил нож из кармана и пользуясь тем, что Николай отбивается в полу сознании, попытался воткнуть нож в шею. Но стоило ножу чуть коснуться кожи, сработал инстинкт самосохранения, и нападавшего швырнуло в стену. Следом переместился нож, и каким-то образом прошёл шею насквозь.

      Гоголь щурясь смотрел на стену и видел лишь бесформенное и тёмное пятно.

      Через десять минут Николай смог встать, на ватных ногах дошёл до трупа, стащил с мёртвого всю тёплую одежду и укрылся ей. В голове не промелькнула мысль о жуткой ситуации, сейчас важно было лишь выжить, не замёрзнуть. Ну а на кой черт трупу тёплая одежда?

      Постепенно согреваясь, Гоголь уснул. Снилось ему нечто беспокойное и мрачное, холодное.

      Хор разнообразных голосов. Они выползали изо всех углов и щелей, и окутывали плотным коконом в этом тёмном пространстве. От них хотелось убежать и спрятаться, но это не представлялось возможным, звук везде находил Николая. И стоило найти одному голосу его, в ту же сторону, словно по команде мчались, как табун, другие.

      «Они ужасные создания!», — на этой фразе Николай проснулся. Ему казалось, что этот визгливый и сорванный женский голос он запомнит навсегда.

      Костёр едва мерцал в тёмной комнате, и Николай поспешил убраться оттуда. Он чувствовал слабость и ломоту в костях. Хотелось есть.

       Когда он только оказался в этом доме, хотел выбраться как можно скорее, ибо унизительно умирать в таком бараке… Но сейчас Гоголю было откровенно плевать, где умереть, лишь бы всё это закончилось…

      Он прислонился к пыльной кирпичной стенке напротив входа в комнату. И начал обдумывать, что делать дальше. Но мысли в его голове разбегались и не могли сосредоточиться на чём-то одном. Он скрестил руки на груди, опустил взгляд, и сердце пропустило удар.

      На нём не его куртка! Его — тонкая, истерлась в некоторых местах, и серая. А эта — тяжёлая, толстая и самое главное — темно-синяя.

      — Ничего не понимаю, что произошло? — хриплым и сорванным голосом судорожно произнёс Гоголь и посмотрел в тёмный проем, — Я точно помню, засыпал в своей одежде, и в комнате никого не было. А потом…

Гоголь обернулся к входу в комнату.

— Нет, я же… Нет, такого не могло быть.

      Гоголь поспешил обратно в комнату. И как только оказался там, почувствовал слабый непонятный запах. Смешение запахов рыбы, крови и алкоголя.

      Николай разжег костёр и увидел страшное зрелище. Мужчина лет тридцати, со спутанными тёмными волосами, сидел, прислонившись к стенке. Из шеи торчал большой кухонный нож. Кровь была везде: на синюшном лице, одежде, руках, стене…

      — Неужели я убил его? Но когда? Я же только его телепортировал тогда… Почему же не заметил раньше, что убил его? Ведь если одежда на мне, значит я вставал за ней…

      По спине Николая прокатился липкий и холодный страх. Затем в висках застучало . Он абсолютно не знал, куда деть тело и нож. Одна единственная мысль захватила его разум: «Как поступить дальше?!»

      Сжечь тело или закопать? Может, просто выкинуть или оставить здесь, а самому уйти?

      Гоголь не знал, сколько прошло времени, когда он переместил тело под дом.

      Внутри что-то хрустнуло и сломалось. Николай осознал, что больше не сможет вернуться в общество как полноценный человек. Деньги, репутация — лишь иллюзия для других людей, чтобы они поверили в маску Николая. Но он же всегда будет знать, что он убийца и никто более.

      Это произошло в начале марта, и весь последующий месяц Николай думал о том убийстве. Навязчивая мысль, как и выразился Достоевский.

      Фёдор говорил, что лицо убитого вспоминаться будет ещё очень долго, если, конечно, этот человек важен. Но описать другим людям понятным языком лицо убитого будет очень сложно или почти невозможно. «Когда попытаешься описать лицо или внешность — в твоей памяти она размоется. Хотя до этого ты чётко видел образ».

Внутри Николая что-то выло и говорило, что он не мог убить, что эта случайность его касаться не может. А вместе с тем и говорило, что Гоголь лишил чью-то душу отца или друга, и об этом они никогда не узнают.

      Николай понемногу даже придумал жизнь и окружение своей жертвы. Гоголю всё никак не могло прийти в голову, что этот человек — бесхозный пьяница.

      — Может, у него была семья… Нет, она обязательно была. Конечно! Как же иначе, — Николай еле-еле хрипел.

      В проёме показалась фигура, а после радостный крик.

      — Дима? Дима! Нашёлся, а я уж думала, помер…

      Гоголь едва различал, что ему говорят. Он вопросительно посмотрел на источник шума. Глаза невольно закрылись, а сам он упал лицом в колени.

      Женщина налетела как вихрь и всё приговаривала «Нашёлся, Господи счастье-то какое». Гоголь устало приподнял голову и уставился на неё. Женщина как-то странно попятилась назад.

      — Я не Дима, — хрипло и сухо произнёс Гоголь.

      — Да я уж вижу, парень, что ты не мой сын. Но всё равно собирайся. Нечего тебе тут делать!

      — Куда ж мне идти? Да и зачем…

      — Да потому что сейчас конец марта! Скоро начнут обходить заброшки, искать бомжей…

      — И?

      Женщина вновь попятилась, её пугало холодное безразличие в голосе Гоголя.

      — У тебя хоть родственники есть? Ну или, не знаю, друзья?

      — Нет.

      — Пойдёшь со мной?

      — Зачем?

      — А чего тебе терять? Ничего ведь не потеряешь, если пойдёшь.

      Гоголь согласился.

      Шаркающей походкой Николай вышел из тёмной комнаты и начал рассматривать эту странную женщину.

      Обычный фиолетовый пуховик, белая шапка, округлые формы тела и короткие ноги. Обычная женщина, каких миллионы в мире. Она вдруг обернулась и с беспокойством посмотрела на Гоголя.

      — Стой, тебя что-то шатает, дай-ка сюда футляр.

      — Нет.

      — Как хочешь.

      Когда они вышли на улицу, уже наступал вечер. Алое небо, серый и тяжёлый снег, множество проталин — всё это говорило, что зима скоро закончится и на пороге уже весна.

      Оба старались идти тихо, быстро, и что самое главное — незаметно. Женщина шла впереди нервно, постоянно спотыкаясь и пыхтя, то ли от своей грузности, то ли от негодования. Гоголь же шёл действительно бесшумно и незаметно, этот навык остался ещё с тех времен, когда он жил с Фёдором под одной крышей.

      Как только они оказались за забором и отошли на приличное расстояние, женщина облегчённо вздохнула. Она заметила, как два сомнительных человека вошли в дом, когда они шли по зарослям деревьев. Один громко причитал: «этот бомж живёт там более трех месяцев, стало быть не нужен, а значит...!»

      — Идём, нам тут совсем недалеко.

      Николай ничего не ответил, лишь мотнул головой, словно пытался понять, реальность ли это.

      Они шли действительно недолго, хотя время Гоголь теперь ощущал очень смутно. Остановились около одноэтажного домика, выглядел он вполне пригодным для жизни. Женщина копалась с щеколдой, которую установили в не самом удачном месте. Николай оглядывал местность. Частный сектор. Неровные домики в один-два этажа стоят вдоль дорог. Многие облицованы панелями теми, что модно называются «Евроремонтом». Людей на улице не было, и это казалось неудивительным, ибо время было уже позднее.

      Женщина наконец расправилась с калиткой, и они вошли на территорию дома.

      Во дворе было так же скудно и невзрачно, как и на всей улице; небольшая тепличка, составленная из оконных рам со стеклом, занесённый снегом участок, а вдали стояла компостная яма.

      Женщина быстро юркнула по расчищенной тропке и замельтешила с ключами перед железной дверью. Николай же нерасторопно прошёл всё по той же тропке. Дверь открыли ровно тогда, когда Гоголь поднялся на крыльцо.

      Внутри было тепло и опрятно, Гоголь так отвык от этого, живя в заброшенном здании.

      Широкая прихожая, больше похожая на бывшую веранду, обклеена какими то обоями в цветочек. У стены стоял хороший, почти новый диван.

Женщина сняла куртку и обувь, оказавшись в синей кофте и розовых носках.

      — Разувайся здесь, ванна — тут, — и она указала на дверь около проёма, — Куртку сложи в этот пакет, а одежду положи на крышку унитаза. Жди, сейчас принесу сменную одежду и полотенце.

      Ее голос стал властным, но в нём всё ещё проглядывалось беспокойство.

      — Не слишком ли вы добры?

      — Заменишь мне сына, вот и всё. Это всяко разно лучше, чем жить на улице.

      — Странная вы, я же далеко не ребёнок.

      Женщина не ответила, скрывшись где-то во глубине дома. Гоголь же с опаской оглянулся и торопливо стянул дырявые ботинки. Он остался полностью босой. Куртку, как и попросили, он положил в пакет; продолжая рассматривать прихожую, он заметил, что здесь стоит только одна пара ботинок и только одна куртка, и принадлежат они той женщине.

      — А остальные потом придут? — Гоголь говорил как можно громче, но все что мог выдать нечто высокое и очень тихое, затяжная простуда сказывалась. Поэтому он предпринял ещё несколько попыток. На третий раз пришла женщина, у неё в руках была стопка одежды.

      — Экий, гусь лапчатый, ноги-то какие красные! Что говоришь?

      Гоголь лишь обессиленно выдохнул.

      — Другие?

      — Какие такие другие? Я одна живу. Ну да ладно. Чего ж ты стоишь? Давай-ка проходи в ванную. Давай. Вот тебе пакет, в него вещи положишь.

      С этими словами она открыла белую дверь, включила в том помещении свет, положила стопку вещей на полку и повесила розовое махровое полотенце.

      Пока Гоголь обессиленно доковылял до ванной, женщина подсуетилась и принесла тапочки.

      — Ну давай… С краном только аккуратно, его может сорвать.

      Дверь закрылась, и Николай остался один в этом бежевом помещении. Гоголь обреченно вздохнул, попытался настроить душ, но он выходил то слишком горячим, то слишком холодным. Наконец разобравшись, как это работает, подобрал более-менее нормальную температуру и закрыл дверь на щеколду.

      Раздевшись, он простоял под душем минут пять, всё обдумывая — не сказка ли это. За эти четыре с половиной года он разучился верить в добрых и бескорыстных людей. Николаю всё казалось, что у этой женщины есть какой-то скрытый мотив.

      Тем временем женщина сидела в гостиной с вязанием. Сначала ей эта идея показалась хорошей. Сына она не смогла отыскать в том заброшенном здании, хотя он там был частым гостем. Может он загнулся и умер?

      — Как странно вышло, шла за одним, а приютила другого, — подцепляя очередную петлю, произнесла она, — Так я ведь его и не знаю совсем. А соседям что скажу? Хотя… Благо у него волосы, вроде, светлые. Скажу, что тот племянник приехал.

      А после, она ещё несколько раз повторила это размышление, как бы заставляя поверить себя в то, что другого выхода не было. Что так она спасает неприкаянную душу, похожую на её родственника. Всё это происходило ровно до того момента, пока не щёлкнула дверь ванной.

Через несколько мгновений Гоголь пришёл в гостиную. Николай выглядел несколько странно и растерянно в большой синей футболке и бриджах песочного цвета. Он нерешительно окинул взглядом комнату.       Все выдержано в оттенках кремового цвета: диван, обои, шторы, даже рамки. Кто на фотографиях Гоголь рассмотреть так и не смог, зрение слишком село за последние четыре месяца.

       Николай нерешительно начал разговор.

      — А зовут-то вас как?

      — Любовь Павловна… Да ты, наверное, страх как голоден!

      Гоголя настораживали порывы этой женщины помочь. Раньше это он был таким энергичным, и он привык, что окружение молчаливо и спокойно. Сейчас же это он то тихое и испуганное окружение, а Любовь Павловна – наоборот. Эта смена ролей пугала его больше всего.

      Николай безмолвно уставился на неё. Женщина откинула вязание, резво поднялась и понеслась куда-то в неизвестном направлении.

      Гоголь тихонько пошёл на ватных ногах за ней. Где-то недалеко загремела посуда.

      Николая накормили сытным ужином и сразу после этого отправили спать. Сон долго не шёл, ибо Гоголь отвык от того, что рядом кто-то есть.

      Такое состояние у Николая продолжалось целую неделю, и он всё пытался выяснить, зачем он Любови Павловне сдался. А после осознания пришло не особо приятное ощущение того, что он является заменой. Однако от него это не скрывали, и за это Николай был благодарен.

      В середине апреля у них состоялся незатейливый разговор.

      — Понимаешь, мой сын был тем ещё прожигателем жизни, никого не ценил и не уважал. Связался с какой-то мутной компанией… Ну и завертелось. Подсел на наркотики и алкоголь, — Любовь Павловна произнесла это печально, как бы невзначай, пока довязывала второй носок.

      — Теперь неудивительно почему вы искали его там, — Гоголь настраивал скрипку.

      — Дима был милейшим ребёнком. Кто бы мог подумать, что он станет таким позором. Его так сломила смерть отца... Жаль, что всё так вышло.

      — Отец? — Николай произнёс в сторону.

      — Да, мой муж умер в самом начале войны, когда Диме было семнадцать. Нас война потрепала сильно… Да и тебя, кстати, тоже!

      Гоголь ничего не ответил, лишь провел смычком по струнам, от чего по комнате раздался неприятный звук.

      — А как выглядел ваш сын?

      — Вон там есть он. Смотри, он рядом с девушкой.

Гоголь посмотрел на фотографию, на которую указала женщина. Сердце ёкнуло. К вискам прилила кровь. По голове словно кувалдой ударили. Там был изображён тот самый человек… Это его Гоголь убил в конце февраля.

      Гоголь медленно отошёл от комода и постарался сохранить лицо и голос:

      — Не повезло вам…

      Женщина промолчала. Комната наполнилась тишиной. Гоголю она казалась до жути удручающей. Он чувствовал, как к горлу вновь подкатывает паника. Пытаясь успокоиться Николай вспоминал, что говорил Мишель. «Всё в порядке. Нет ничего плохого в том, что ты эспер. Всё хорошо. Ты чудный человек, Коль, и я словами не могу выразить, как мне нравится вся твоя натура. А твоя способность — это лишь черта, и она тебя украшает», — Гоголь вспоминал голос старшего Достоевского и немного успокаивался.

      — А у тебя есть друзья?

      Этот вопрос ввёл Николая в ступор. Друзья? Фёдор — он же друг? Но говорить о Достоевском Любови Павловне… Сомнительное удовольствие.

      — Нет.

      — Мне очень жаль… Ты хороший человек.

      Гоголь силился не засмеяться в голос и не крикнуть, что ее сын мёртв. А убийца он. Хороший человек — убийца!

      — Ну ничего… Всё будет нормально. Хотите я вам сыграю?

      Гоголь всё искал способа расслабиться, но понимал, что теперь это невозможно. Он специально избегал рассматривания фотографии, но его это не спасло. Он не мог смотреть в глаза этой женщине. Любовь Павловна его приютила, обогрела и дала одежду, а он… С другой стороны, если бы он тогда не убил, его самого бы зарезали и продали скрипку за новую дозу. И Гоголь разрывался. Хотелось сбежать.

      Теперь он понял, что чувствовал Фёдор в тот день, когда Мишель умер. Гоголю не нравилось, что чувство вины давило на горло и грудь, он боялся посмотреть ей в глаза. Любовь Павловна безмятежно продолжала вязать.

      — Ты что-то сказал, милый?

      Это повторилось тысячекратным эхом в голове у Гоголя.

      — Хотите что-нибудь исполню?

      — Конечно!

      — Без должной практики я растерял свой навык.

      — Ох, Коля, я, как человек, который ни разу не слышал скрипку вживую, буду рада любой игре. Тем более если это лично для меня.

      Он несмело начал, и поначалу игра выходило неровно, резало слух. Но ко второй части Николай выправился и стал играть уверенней. В некоторых местах были дырки, но играл он настолько живо и эмоционально, что они почти не портили впечатление. Женщине представлялась поездка на поезде, и как она смотрит в окно. А там проплывают различные пейзажи. Вот яркий цветочный луг, на котором пасутся лошади. Жеребята так резво носятся, играются.

А вот они въехали в горы, и за окном началась сильная метель.

Она рассказывала множество образов Гоголю, а он смеясь отвечал: «На самом деле, я должен это играть ансамблем с роялем».

      Смеялся Николай через силу, ему не хотелось огорчать женщину. Он пообещал, что обязательно расскажет ей о том, что случилось.

      Следующее такое же яркое и чёткое воспоминание Николая о Любви Павловне было о том, как она работала в саду. Это была суббота июня. Славное время в календаре, и не особо жарко, всё цветёт и пахнет.

      Вокруг тюльпанов кружилась Любовь Павловна, убирала сорняки; после — поливала, и всё это сопровождалось красивыми песнями, и задорным смехом. Это веселье и радость контрастировало с такими неутешительными новостями с полей войны.

      По официальным сведениям, более четырёхсот тысяч солдат сложили головы на войне. Многие трупы выглядели ужасно. Кого-то заморозили заживо, кому-то вскрыли горло, кого-то сожгли. Те, кто был демобилизован, возвращались с горящими ненавистью к эсперам глазами. Война почти закончилась, но работников не хватало. Организации закрывались из-за нехватки кадров. В магазинах был дефицит, люди выживали только из-за того, что были дачи.

      Гоголь смотрел на Любовь Павловну и мысленно себя корил, потому что до сих пор не сказал ничего о смерти Димы. Николай пытался оправдывать себя тем, что, возможно, это убьёт женщину или она его возненавидит, но самому становилось тошно от своего лицемерия. Николай скрылся в доме. Он такой её и запомнил: неунывающей, активной старушкой. Ее чуть тронь — она начнёт смеяться и рассказывать анекдоты, какие-то истории из жизни…

      Долго эта идиллия не продлилась, она была вынуждена покинуть город.

      Толком ничего не объяснив Любовь Павловна уехала, оставив дом на попечение Николая. Перед отъездом она что-то лепетала про проблемы у дальних родственников. Гоголь так и не понял, куда она уезжает, но осознал один из подтекстов — она не вернётся. Любовь Павловна забрала с собой почти все вещи. Очень убедительно просила, следить за огородом и поливать её любимые цветы на подоконниках.

      Всю последнюю неделю Николай старался собраться с мыслями и наконец сказать про убийство её сына. Он пару раз даже начинал издалека, но настолько далеко... отделение человека от живого мира и создание компании Apple. Его не слушали, ибо Любовь Павловна пыталась по вечерам, после работы, собрать все вещи, так что сил слушать кого-то у неё не оставалось.

      Последний раз Гоголь видел ее на перроне. Глаза этой женщины светились печалью и благодарностью за всё проведённое с ней время. Она грустно улыбалась, смотря на Николая, он для неё стал действительно сыном. Даже её родной Дима так хорошо не справлялся с этой обязанностью.

      — Что ж, я очень благодарна, что ты тогда согласился со мной пойти. Коль, ты прекрасно играешь на скрипке, вот. Я никогда не забуду твою игру. Ну давай. Удачи в жизни! — говоря это, она ловко запрыгнула в вагон. Дверь закрылась, и поезд медленно начал набирать ход.

      — Прощайте, Любовь Павловна. Вы очень и очень прекрасный человек! — Николай крикнул вдогонку поезду.

      А про себя всё повторял: «Ничтожество, слабак, четыре месяца у неё жил, и за это время так и не сказал ей. Мразь. Отвратительный человек. Ты же обещал». Но больше всего на Гоголя давило то, что он её больше не увидит, а следовательно и сказать не сможет. И она всю оставшуюся жизнь будет жить с ложной надеждой, что где-то там жив её сын. Николай не хотел смотреть в отражение, настолько был противен себе.

      В этом доме он прожил ещё долгих и мучительных полтора месяца. В одну из бессонных ночей к чувству вины и отвращению к самому себе присоединилась смутная мысль, что Достоевский его и покинул из-за этого. Прошлое, настоящее и будущее смешалось в голове, он окончательно запутался.

      «Сначала я убил, потом Фёдор уехал, а я нашёл эту женщину? Нет, не то. Что же было? Может сначала я сначала нашёл женщину, потом её сына убил, а после Достоевский уехал? Ну, да, как иначе я бы знал, что я убил сына? Хотя… Всё-таки что-то здесь не так».

      Он сомневался в любой последовательности, ходил по кругу от теории к теории. А после и вовсе забыл, что пытается найти в этих последовательностях. Кто все эти люди, о ком он рассуждает... Мысли всё повторялись, повторялись, повторялись. Они стали фоновым шумом и ничем не давали заняться в полную силу.

      Гоголь стал забывчивым и рассеянным. «Поливал ли я цветы?», — и на всякий случай ещё раз их поливал. Вскоре земля в горшках превратилась в болото, а цветы умерли.

      Он знатно исхудал за эти полтора месяца, и всё по той же причине. Забывал поесть, а вспоминал об этом только тогда, когда уже лежал в кровати. Но рассуждал, что если захочет есть, то встанет и поест. Чувство голода из-за этого притупилось и Гоголь начал ещё меньше потреблять пищи. Полностью он от неё не отказался, нет. Один раз в день-полтора он всё же ел. По большей части он пил чай или воду, но часто забывал даже допить.

      Николай часто выходил на улицу легко одетым и бродил по городу, частному сектору, пока не устанут ноги. Тогда он возвращался и надеялся, что наконец уснёт. Но изматывал себя настолько сильно, что организм просто не мог уснуть

      И вот он лежал и чувствовал, как всё вокруг наполняет пустота и бессмысленность: вытекает из цветочных горшков, стекает на пол и постепенно затопляет комнату, квартиру, мир. Вот она уже дошла до шеи Николая и её сдавило (похожее чувство можно испытать, когда стоишь по шею в воде). И всё это такое вязкое, склизкое и неприятное, как клейстер.

      Фоном для всего этого служили те мысли. Они кружили и изматывали ещё сильнее, но уснуть не давали.

      Гоголь не понимал, хочет ли он убить кого-то или побиться головой об стенку. Хочет ли он кричать, чтобы его услышали, либо он хочет быть незаметным для других. Но чувство бессилия и бессмысленности уже стояло у горла и сковывало движения, не давая осуществить что-либо вообще.

      И всё равно на следующий день Гоголь вставал и уходил гулять до боли в ногах.

      В один из таких дней, в октябре, он шёл по улице, порядком уставший, смотрел на людей и их заботы. Всё вокруг стало серым, и непонятно было, это от того, что пасмурно или от того, что ночью вновь разлилась бессмысленность. Гоголь не знал, какого цвета эта жидкость, но почему то она казалась ему темно-серой.

      Он шёл по улице, а ноги уже трещали от усталости. Проходя мимо кафе, Николай не мог вспомнить, ел ли он сегодня или нет. Серые люди куда-то спешили, и на их фоне Гоголь был медленным и разноцветным.

      Он понимал, что о чём то думал, но уже забыл о чём. Впрочем, это не важно, потом вспомнит.

      Неожиданно в двух метрах от него чей-то до боли знакомый голос произнёс: «Коль?».

      Гоголь повернулся, чтобы посмотреть, кто его звал, и увидел того, кого здесь точно быть не должно. Глаза застыли в удивлении. Он увидел Достоевского. Живого и здорового, почти такого же, каким его помнил. Бледный как смерть, худой как щепка, и с гениальной небылью в глазах. Точно он.

      Ноги Николая подкосились, он потерял равновесие и упал спиной на асфальт, сильно приложившись головой.