Гулко раздавались шаги Фёдора по подземелью. Он шел позади коренастого мужичка в чёрной кожаной куртке. Здесь было тихо, сыро и некомфортно, и пахло чем-то непонятным. Явно человеческими отходами и чем-то ещё. Ведущий всё приговаривал, что сейчас отдаст всю картотеку по подавителю, но, конечно, не за бесплатно, потирал ладони и посмеивался.

Здесь, в холодном свете тусклой лампы, Фёдор заметил ещё один коридор, где виднелись прутья камер. Догадаться, что там раньше находились испытуемые, было нетрудно. Вонь шла оттуда. Видимо, исследуемых считали за шавок и даже прибраться в их "комнатах" не собирались.

— А остался кто-то в живых? — нарочито громко, потому что мужичок был глух на одно ухо.

— Один-то… Один-то остался, но мы его уже убивать хотели. А может, вам нужен? — с ехидной ухмылкой, — В подарок отдадим, он нас жутко разочаровал.

— Потом посмотрим. Сначала исследования и результат.

— Да-да, конечно.

      Они прошли в кабинет, за железную дверь. Узкая, захламлённая бумагами комната, где-то в глубине которой шумел компьютер. Стены желтовато-зелёные. Маленький столик или стульчик: его коренастый подопнул, видимо, таким образом приглашая Достоевского сесть.

      — Знаете ли, вы не первый, кто приходит за подавителем и исследованиями по нему, но никто ещё не называл достойной суммы, — мужичина присвистнул и облокотился о кучу папок и книг.

— Вы на грани разорения, не думайте, что я поведусь на эту очевидную ложь.

      Мужчина притих, отвернулся и исчез в бумажках. Достоевский видел лишь клочок от куртки. Это место, как и покупателя, видимо, никто здесь не уважал. Но другого от организации под Рязанью он и не ожидал.

      Достоевский прекрасно знал, что изначально целью этой лаборатории было избавление от способностей с помощью лично ими синтезированного подавителя. Чуда не произошло, и заменить нейтрализатор подавителем не вышло.

Мужчина вылез из груды бумаг с небольшой папочкой.

      — Остап, это всё, что у вас есть? Если так, то за это слишком много двести тысяч рублей.

      — Что вы, это далеко не всё, — придумывая на ходу, отвечал мужчина, — у нас… Мы вам можем предложить документацию по всем заключенным и их реакции на препарат. А их было, — и мужчина обвел рукой кабинет, после чего бросил папку на табуретку и снова исчез в груде мусора.

Фёдор скептично взглянул на помятую бумажную папку с пятнами жира на обложке, словно это был не отчёт, а подставка для тарелки с наваристым супом. Открыв её, пробежался глазами по тексту и никакой новой информации не извлёк, кроме того, что в подопытных были и дети, и старики.

      Препарат больше походил на опиум, который на время действия обезвреживает эспера, и из этого можно было бы сделать оружие, веди эта организация нормальную отчётность и нанимай ответственных рабочих. Собственно, для этого Фёдор сюда и зашёл.

Остап достал из кучи ключи и куда-то умчался. Фёдор погрузился в чтение, остановившись на одной странице. Там было сказано, что одним из испытуемых был Сергей Есенин, но имя не столь интересно, сколько его способность.

«Чёрный человек — массовая и опасная способность, вызволяет страхи и материализует их в живых существ, что нападают на оппонента Есенина». Слишком напоминало способность Тацухико. В графе о наличии стояло «жив», и приписка красным карандашом «убить до конца июля». Стало быть, вот он, последний испытуемый, и тогда его можно забрать, благо его чуть ли не подарком хотели отдать вместе с подавителем.

Достоевского уже интересовал не столько препарат, сколько оставшийся испытуемый. На нём можно проводить эксперименты, узнавать границы такого массового типа способностей, как у Шибусавы. Как влияет на развитие интеллекта способность и наоборот. К тому же, здесь он уже прошёл один нелегальный подавитель, значит, сможет и ещё. Глаза Фёдора загорелись идей, как тогда, когда он узнал о способности Жени.

      Когда мужчина вернулся в кабинет, Фёдору было уже глубоко без разницы, что там принесли, ему хотелось видеть этого Есенина.

— Остап, вы бы не могли показать подопытного, оставшегося. Если верить бумагам, то Сергея.

— Давненько не слышал его имя, а только всё номера, номера, знаете ли, мы не привыкли, и вообще он сейчас…

— Он жив?

— Конечно, куда как не жив, он же не Д-501 или S-76, жив конечно, куда ему… Он же, знаете, даже, — и он хотел продолжить лепетать какой-то несвязный повторяющейся набор слов, но его оборвали.

— Показывайте.

Остап послушно вручил ему оставшиеся три папки, открыл дверь и повел к тому коридору.

Вонь была знатная, Достоевский кутался в ворот черной кофты, чтобы запах меньше доходил до него. Коридор не был мрачным, скорее забытым. Здесь никто не прибирал, наверное, месяца четыре. Фёдор тихо цыкнул. Ведь если бы они нормально следили за своими делами, эта лаборатория могла бы составить конкуренцию булгаковской.

Камер всего было восемь, и везде в них было темно, кроме одной, самой последней. Первое, что бросалось в глаза – это капельница, наполненная чем-то мутным. Кушетка, накрытая тонкой, серой и грязной простынёй. Она скрывала тело, но угловатые очертания давали понять, что испытуемого очень долго морили голодом.

      Рука без катетера свисала и больше походила на кость, обтянутую кожей, чем на руку здорового пятнадцатилетнего подростка. Фёдора несколько напрягало, что штаб испытуемых пополняется только подростками, но ничего с этим поделать не мог. Анна, конечно, рассказала, что в Японии был эспер со способностью нейтрализовать чужие способности одним прикосновением, но смех был в том, что ему тоже было пятнадцать.

Остап стянул простынь с лица подопытного, и Достоевский увидел чёрные разводы на шее и немного на щеке.

— Он ещё не скоро проснется, так что можете забирать, знаете ли. Да, забирайте, я вам и машину дам, чтоб его увезти. Задрал уже, он, когда в сознании, орёт от боли или чёрт знает от чего, может, способность мучает. Да только выйти никак не может вот уж третий год. Нам его папаша сплавил. Ну как сплавил, информацию дал, а там уж мы… Забирайте, забирайте он нам поганый не нужен. И способность не выходит, и сам подохнуть не может. У меня завтра срок последний, напишу, что вы его даром забрали. Так к нему ещё ж и не подойдёшь. Забирайте.

      Фёдор стянул простынь и ожидаемо там увидел скелет. Черные разводы продолжались на ключице, и тянулись тонкими полосками к ногам. Бледно-желтая кожа контрастировала с этим, и выглядело тело несколько пугающе. Достоевский уже считал, в какую сумму ему обойдется восстановление подростка до хотя бы человеческого вида. Михаил Афанасьевич точно не обрадуется.

— Хорошо, грузите его. И подавитель упакуйте. Деньги я вам выпишу чеком, — и поспешил удалиться как можно скорее на улицу, звонить Булгакову.

После звонка Михаил Афанасьевич был несколько в шоке. Сейчас он находился в Москве в квартире вместе с Анной, пил чай. Он как застыл в прихожей, где стоял обычный телефон, не для приема звонков пациентов или работы. В своём шоке он даже позабыл, что Достоевский не должен знать этот номер.

— Миш, что такое? — донеслось с кухни.

Михаил Афанасьевич не ответил. Он смотрел в дверь и представлял, как вносят в квартиру, как тогда год назад Гоголя, и пусть у него теперь есть отдельное помещение, но всё же.

— Миша! — Анна крикнула перед самым ухом.

— Да-да, конечно-с, да?

— Ты чего? Что случилось? Кто звонил? — она что-то болтала, но Булгаков её не слышал, ноги подкашивались.

— Понимаешь, звонил Фёдор, у меня теперь новый…

— Понятно.

Она тут же ушла на кухню и заварила ромашки, пока он плелся из коридора. По небольшой квартире разлетелся запах цветов. Михаил Афанасьевич обессилено упал на стул. Рядом, на столе, стояла жестяная кружка, из неё шел пар.

— Итак, новый пациент — это же не плохо? — Ахматова осторожно начала, Булгаков всё еще молчал. Он знал, в каком состоянии здоровья обычно Достоевский подбирает испытуемых, и что-то ему подсказывало, что новый будет самым худшим случаем.

— Ты не знаешь предпочтении Фёдора, милая. Он опять загрузит меня, как тогда с Гоголем. Я надеюсь, что через четыре часа в приёмной я увижу не нового Николку по состоянию. Знаешь же, из какой…

— Хорошо, тогда давай просто не будем трогать эту тему? Помолчим, если ты не знаешь, о чем будешь говорить.

— Нет, за коммуналку платить будет всё же он, но разве этого хватит для утешения. В общем…

Ахматова положила руку на ему плечо, тем самым останавливая поток слов. У нее были теплые руки, и они словно забирали всё, что беспокоило.

— А как работает реквием-с? Мне теперь так легко.

— Думаешь, способность забрала твои печали, чтобы потом явить их другому человеку? Она чуть-чуть по-другому играет с человеческими душами.

      Разговор стих. За окном шуршала листва берёзы, смеялись дети и тихо скрипели качели. Анна выглянула в окошко и тяжко вздохнула.

По её щеке тихо сползла слеза. Она ещё раз шмыгнула носом, зажмурилась, потёрла глаза и тихо рассмеялась.

— Я бы его Лёвушкой назвала…

— Аннушка, Ань, ну чего с тобой, не надо, ты справишься.

Булгаков вскочил и стал её трясти. Усадил и налил ещё чаю.

— До сих пор… И знаешь, справляюсь, — смеясь, последний раз шмыгнула носом, и уже чистым голосом сказала, — Надо на вашего Евгения взглянуть. Гоголь лепечет, что он чудо, а не ребёнок.

— Да куда уж ребёнок! Ему семнадцать уже. Скоро увидишь, он в Петербург поступать собрался. Мне бы тоже неплохо с ним поговорить. А сейчас…

— Встречать поедешь?

— Аннушка, мне же надо подготовить-с операционную, палату, приёмную, себя настроить. Спасибо на том, что он не каждый день подобных привозит. Но если хочешь, можешь мне помочь.

— Нет-нет, у меня дела, я же и к тебе забежала на пару минуточек, чаёк попить, а так лекции готовить надо. Ну, я побежала, Миш. Не закисай, как пудинг, везённый почтой, — и она накинула шаль под смех Булгакова. После обула ноги в туфли и исчезла за входной дверью. Михаил Афанасьевич закрыл дверь.

***

В белом помещении Булгаков склонился над телом. Рядом, почти сидя на кушетке, был Фёдор и выжидающе смотрел попеременно то на Михаила Афанасьевича, то на Сергея. Есенин уже был в сознании, но казалось, ему было всё равно, кто рядом с ним. В глазах плескалась пустота. Препарат ещё действовал.

— Похороните в Рязани, пусть мать хоть так меня увидит, — прохрипело тело. Все замолкли на пару минут. Словно Достоевский прикидывал, сколько это будет стоить, а Михаил Афанасьевич – как не довести до этого. Тело смотрело в потолок и не моргало.

Фёдор только что монотонно зачитывал полчаса характеристики подавителя. Картина была вовсе не радужная.

— Таким образом, у нас с вами есть ещё три часа.

— С поправкой на него, два с половиной-с. Какого лешего, вы, Фёдор, вообще притащили мне его? — тихо шипя, вглядываясь в чёрные прожилки на теле Есенина, произнёс Булгаков.

— Способность похожа на Тацухико, вот и всё, — Фёдор выглядел безмятежно и мгновение спустя добавил, — Господи.

      Звонкий удар по столешнице, Достоевский расплывается в улыбке. Булгакова жжёт изнутри от упоминания Господа. Бесы вертятся.

— Вот этот, его отец сдал в лабораторию, может мы его вылечим и просто отпустим? Я не потяну эксперименты

— Ничего не поиметь с такого ценного материала? Есенин интереснее всего, даже того из Японии с обезвреживанием.

— Загнули-с, Фёдор Михайлович.

— Прости, Господи Боже, равзе что совсем чуть-чуть

      Тело моргнуло, Булгаков взглянул на Фёдора. Он напоминал Бегемота, когда тот спорил с Азазелло. Хитрый, глаза-щелочки, ухмылочка едкая. Явно доставляет удовольствие изводить.

Булгаков ударил ещё раз. Оно от звона едва дрогнуло. Фёдор тихо засмеялся.

— Ну, допустим Фёдор Михайлович, что-то и поимеем. Кстати, как показал осмотр, жизнь его уже не в первый раз потрепала. Организм в отвратительном состоянии.

Фёдор тихо угукнул и посмотрел на тело. После чего встал с кушетки, накинул пальто.

— Потому что Господь ненавидит меня, по крайней мере, так говорили они, — хриплым, тихим, как шелест листвы осенью, голосом сказал Есенин.

В комнате всё замерло. Сергей повернулся и едва слышно вскрикнул от боли. Булгаков и Фёдор переглянулись и вышли.

— Ещё этого с шизофренией я терпеть не намерен. Мало ли, что захочет сделать с собой. Или это он со способностью разговаривает... Неужто Чёрного человека других людей видеть может и без активации?

— Тогда все ещё хуже, — бросил Фёдор.

— Не то слово-с, а вы, Фёдор Михайлович, уже уходите?

— Господь свидетель, да, ухожу, — остановившись около двери, спросил тихо — Ты вытянуть сможешь?

— Я постараюсь, но гарантий, что произойдет чудо… Сами же видели, что способность его почти подавила и захватила тело. Его морили голодом, оставили пару шрамов, я не уверен, что у него все органы на месте-то. Его где-то полгода восстанавливать, и это минимум. Иначе я не вижу смысла опытов-с.

— Недостоверные будут, это понятно, но если так, то хорошо, потом пришлю деньги на это всё.

— Рад, что вы понимаете.

Когда дверь за Достоевским закрылась, Булгаков вернулся в палату и заметил, что пациент чуточку оживился, словно болтал с кем-то только что. В глазах не появилось блеска интереса, где он, и зачем он здесь, лицо всё ещё напоминало покойника, но едва уловимо что-то изменилось.

— Ну и как звать будем тебя?

— Ес… Есенин.

— Стало быть-с будешь Есей, раз так ослаб.

      Для Сергея последние два или три часа, а может и больше, он давно прекратил мерить время часами, оказались странными. Он не слышал, что говорил высокий в очках, и что ему отвечал тот, что в белой шапке. Вернее, слышал, но не понимал, о чём речь. Но в помещении был ещё один, и его слышно было прекрасно. Он ходил всё вокруг мужчины с шапкой, и поглядывал, а потом и вовсе навис над лицом, проводя пальцем по шее, ощущение было что его на мгновение коснулся слабый порыв ветра. Неизвестный спросил: «За что Господь так с этим ребенком?»

Пришлось ответить заученное предложение.

      Только когда двое вышли, повернул голову и увидел нечто и его черного человека. Парень смотрел на него и улыбался. Еся оторопел, давно он не видел радость на чьём-то лице. Подросток буквально ходил вокруг и светился от счастья.

— Ну, как тебе, ты меня видишь или только слышишь? — звонкий голос, словно хрусталь.

— Всё вместе… — прошлый раз ответ на вопрос заставил его молчать, но почему – Сергей не понимал.

— Наконец-то мои молитвы были услышаны. Рассказывай, — и сел туда, где до этого сидел мужчина в шапке.

— Ты это о чём?

— Я твою историю знаю, брат читал её, но мне интересно послушать тебя. Я так давно ни с кем не говорил.

Еся оставил при себе предположения, почему его видит только он.

— Звать-то тебя как?

— Мишель!

Есенин призадумался. Стоит ли с ним говорить, каким-то он странным казался. Его чёрный человек был чем-то страшным и тянул на серийного убийцу, он был словно объемная тень для едва видного мальчика.

В кабинет вошёл Булгаков, чем очень сильно обрадовал Серёжу. Он вновь стал разглядывать незнакомый белый потолок.

***

      Женя сидел на заправленной кровати, из коридора доносилась возня. Завтра выезжать из общежития. Как-то даже странно было осознавать, что больше он сюда не вернется. Выпускной был вчера, но он на нём не присутствовал, как и его родители. Ему крупно повезло, что рейсы из-за сильной грозы отменили. Несколько деревьев упало на железнодорожные пути, а автобусный путь закрыт был давно.

Сам Замятин вчера разбирал горы трупов-эсперов, была очередная потасовка. Пушкин говорил, что ради этого приехал даже Шибусава, но лично его никто не видел.

За эти два года он сильно вырос, но всё равно был ниже своих сверстников. Оставался всё таких же взглядов на жизнь, но теперь ещё легче относился к смерти. Привык к Гоголю и к работе, больше не пугался, когда из ниоткуда появлялась рука. Трупы уже могли танцевать, ставить забавные пьесы под его способностью. Он чётко полагал, что, когда познакомится с Булгаковым – о нём Николай рассказывал много всякого – покажет, как устроена «Мы». Так Замятин обозвал свою способность

Когда об этом узнал Гоголь, непременно последовал вопрос:

— Почему? Почему именно Мы? — болтая ногами, сидя на скамейке под тенью деревьев.

— Даже если под контролем один нумер, — Замятин упрямо их называл «нумерами» — нас двое, я, мое сознание и его, холодное и уходящее.

Женя глянул на пустые полки и шкафы со столом, чистый пол и с грустью вздохнул. Он провел здесь без малого девять лет, и сейчас было несколько грустно покидать этот уголок души. Глянул на сумку: «Завтра выезжать…»

Санечка повзрослела и окончила четвёртый класс, но Женя всё ещё не решался рассказать ей об эсперах, и что он тоже один из них. Казалось, она и сама всё знает, сестра же. Родителям — даже не смел думать за всё это время. Отец отречётся от него, узнай, что он эспер и управляет мёртвыми. Жене было страшно представить гнев отца, беспокойство матери и прочее.

С удивлением для себя он открыл душу Гоголя, и увидел, что тот далеко не хладнокровный убийца, каким виделся сначала и преследовал в кошмарах. А после истории со спасением от избиения и вовсе решил довериться ему.

В последнюю встречу Гоголь приехал с короткими волосами.

— Ну как без длинных косм?

— Знаешь, вроде удобно, но что-то не нравится, с длинными волосами я выгляжу солиднее, — и почесал макушку.

Женя рассмеялся:

— Солиднее значит? Отращивать будешь? Ну и пусть. Ты главное глаз свой береги второй.

— Да что ты заладил береги да береги, а может я слепым хочу быть? Может мне комфортнее не видеть всех вас?

Вспоминая сейчас, Женя чуть рассмеялся. Стены повторили за ним. Он повернулся к окну и вспомнил, как каждый раз видел высокую фигуру с белыми волосами, торчащими из-под шапки, капюшона, кепки. Гоголь говорил, что он рано поседел, лет в девять, а так он был такой же темный как Фёдор.

— Мать тогда сильно испугалась, что я седеть начал. Для ее маленького мирка это было неожиданностью. А то, что отец в свои тридцать два почти седой был, её не смущало. Она странная была. Не хочу её вспоминать. Чувствую себя сейчас кроликом, забившимся в нору, а позади волк рыскает, — тихо хрипя бормотал Коля.

Через пару часов он собрался и вышел на улицу, позади шли другие, но они мало интересовали Женю. Некоторые съехали с общежития ещё до последнего звонка, потому что предпочли готовиться к экзаменам дома.