После всего случившегося, на следующее утро, в районе семи часов, Булгаков стоял на крохотной кухне и варил кофе. Мысленно он себя убеждал, что заставит Фёдора платить счета за свет, обосновывая это тем, что он, Михаил Афанасьевич, и без того в роли сиделки уже третью неделю. Из крана капало в кружку. На столе лежали использованные спички.

       Руки всё никак не доходили починить кран, поэтому с месяц назад он решил ставить на ночь чайник, чтоб таким образом экономить воду. А приходя с утра на кухню, нужно было лишь зажечь конфорку.

      В глубине квартиры послышался стук ключей о деревянную дверь. Вскоре пришёл полумёртвый Фёдор, с красными глазами и некой странной конструкцией из тряпок на лице.

      — Что, от немцев в окопе защищался?

      — Хуже. Кровь третий раз за ночь шла.

      — Сдал бы ты тест на тромбоциты, кажись, опять всё плохо. Спит?

      — Кое-как. С глазом-то что?

      — Ну левый точно восстановится, — разливая по кружкам горячий кофе, хрипло произнес Михаил Афанасьевич.

      — А протез?

      — Да вроде нормально.

      — Да нет, где он?

      — Здесь, — и указал на накрытый чем-то непонятным стакан в углу.

      Говорить о вчерашнем желания ни у кого не было, требовалось время осмыслить. Если Булгаков подобное уже наблюдал, только без возможности вызвать Фёдора, то Достоевскому такой опыт был чуть ли не впервой. В глубине души он надеялся, что врача общими усилиями найдут, придумают складную историю, и уже наконец вылечат Николая.

      В прошлые разы тот ответственно заявлял, будто не может поверить, что рука его, и всего лишь потому, что забыл, как переместил её в другую комнату, чтобы взять конфет — самому идти было невмоготу.

      Достоевский же стоял посередине квадратной синей кухни, всё ещё с кровавыми тряпками на лице, и держал чашку в руках. Он словно выпал из реальности.

      Содержимое кружки заметно плескалось и вот-вот вылилось бы, если бы Булгаков не выхватил её вовремя, поставив на небольшой столик.

      — Есть анальгин? — словно выплывая из своего загадочного мира, сказал Фёдор.

      Михаил Афанасьевич вместо ответа открыл маленький дряхленький шкафчик, у которого дверь вот-вот оторвется и будет просто приставлена к полке, достал стопку таблеток, перевязанных жёлтой резинкой для волос. После чего проворно вынул нужную палетку, выдавил таблетку и вручил вместе со стаканом, в котором прежде была вода из-под крана.

      Достоевский, будто этого не заметив, выпил и стал собираться обратно. Взял сапоги с батареи и вышел в прихожую. Там взглянул на часы, тяжко вздохнул и скрылся в неизвестном направлении, тишайшим образом закрыв за собой дверь.

      Михаил Афанасьевич лишь пожал плечами и ушел готовиться к рабочему дню. Первая запись на восемь сорок, а к этому моменту нужно в таблетницу положить препараты, поменять воду в графине на окне в кабинете и ввести укол Гоголю.

      Разложив импровизированные амбулаторные карточки тех, кто сегодня должен прийти, а их было четверо, он принялся в очередной раз читать заключение из университета о кристалле способности. Оксид алюминия с примесью хрома, рубин, сохраняя все физические и химические особенности материала, почему-то ещё едва магнитил металлические предметы. Посему хранили его под стеклянным куполом.

      Ничего особенного они с Фёдором не выяснили, а значит, придётся торговаться ещё на пару способностей. Всё это заставляло задуматься о том, как он сам выглядел бы в таком виде. Какого цвета кристалл, какая странность в физическом или химическом плане была бы у него и ему подобным эсперам?

      Часы тикали в синем кабинете, до приёма оставался час. Взгляд упал на ромашки, которые он купил более полутора лет назад. Всё ещё чудесная картина, и ему не хватало слов, чтобы выразить, как сильно он любит каждый мазок на этом холсте в золотой раме. Кроме того, она имела своего рода сакральное значение и для него была напоминанием, с кем он связал жизнь. В ней не было чего-то особого, но его так и манило тоже попробовать рисовать, рассказывать всем, как она прекрасна. Возможно, это вышло бы на бумаге, нужно бы попробовать.

      От нечего делать решил проверить Гоголя, к тому же пора было ставить инъекцию в глаз. Коля потихоньку восстанавливал левый, и уже скоро можно было бы снять швы окончательно, да только у Остапенко времени не было, а в одиночку операцию на глаз Михаил Афанасьевич не решался делать.

      Николая он застал рисовавшим что-то странное на полу графитовым карандашом, взявшимся непонятно откуда.

      — Ну и что это?

      — Я ему нарисовал того, кто меня преследует, а он «ну и что это?», — последнее было сказано писклявым голосом, — Что, опять пить твои таблетки? Надоел, надоел…

      — А если б Фёдор попросил выпить?

      — Я бы его уже задушил.

      — Сильная и независимая личность, не хочешь потерять левый глаз по своей глупости — пей.

      Гоголь скорчил лицо в недовольстве, сложил руку в клюв утки, раскрыл его и повторил фразу, а после высунул язык. Булгаков, протягивая таблетки и стакан с водой, лишь покачал головой и спросил:

      — Тебе точно двадцать?

      — Нет, мне три года, и я устал от вас, идиотов. И вообще, гулять хочу, третью неделю никуда не выхожу.

      Булгаков тяжко вздохнул. Он и сам понимал, что сидеть столько времени взаперти невозможно мучительно, но до парка далеко, не по проезжей же части прогуливаться, кроме того, нужно согласовывать с распорядком Достоевского, потому что к нему пациенты хотя бы неожиданно не нагрянут с переломом. Ведь в случае неожиданных приступов бредовых убеждений, галлюцинаций, паники, даже помочь некому будет, а у Николая они последнее время часто.

      В голове что-то щёлкнуло, и Михаил Афанасьевич убежал в другую комнату. Резко вернулся, схватился за ручку двери и повернулся лицом к Гоголю.

      — Сиди тут тихо. Будет тебе-с погулять, с особой даже, — и вновь ушёл.

 Гоголь скис окончательно, поспать нормально не вышло, всё мучило чьё-то присутствие. Словно руки вырастают из дивана и забирают с собой, в пучину. А как уснул — бред всякий виделся. Психиатр, круглосуточный диспансер — всё это уже не казалось наказанием, как в детстве.

      Отец пугал его, что засунет в дурку, где из него сделают овоща безвольного, но сейчас казалось, что уж лучше так, чем постоянно беспричинно бояться, видеть страшные образы, утверждать заведомо ложное и нелогичное…

      На полу был слабо виден графитный круг, рядом овал, в нём какие-то клыки, неясно прорисовывался глаз. Всё же рисовать на листке было удобнее, да и навыка не хватало, чтоб передать точно, что он видит, и чего боится.

      За стеной Михаил Афанасьевич глухо с кем-то переговаривался. Уточнял время, свободна ли… Из разговора Коля понял, что с ним наконец-то погуляют, но кто? В комнату бодро вошёл Булгаков и с гордым видом протянул бумажку, на которой было написано время и имя.

      — Это тебе, если вдруг забудешь-с. С тобой согласилась погулять Аннушка, она сюда приедет к девяти тридцати. Девушка милая, хорошая, возможно, согласится на твои бесоёбства.

      — Кто-то кроме Фёдора согласится лепить грязевого снеговика? — Гоголь поднял бровь, словно ухмыляясь, ожидая ответа «на это — нет».

      — Она и не на такое способна.

      Это совсем развеселило Колю, и, пока ему меняли бинты на левом глазу и вставляли протез, он напевал «Крылатые качели».

      Смена повязки — дело трудное: надо сидеть не шевелясь и не разговаривая, пока что-то делают позади тебя и наматывают что-то белое. Тревожность в такие моменты надрывалась о том, как это небезопасно, и что он так печени лишиться может. В такие моменты он старался вспоминать маленького Фёдора или короткие рассказы Евгения с марта.

      Замятин оказался не таким страшным, каким его рисовало воображение. Он вовсе не хотел сдать Гоголя полиции, к тому же срок давно истёк, и не замышлял чего-то страшного. Женя просто хотел выжить со своей странной способностью управлять мертвыми. В планах было съездить к нему на летние каникулы, когда глаз полностью восстановится.

Травли вроде больше не было, да и не понимал Гоголь, за что можно было ненавидеть Замятина. Подумаешь, не разговаривает и никак не контактирует. А так ведь милейший человек, убийцу вон мороженным угостил…

      Перевязка закончилась, и Булгаков ушел принимать пациентов, закрыв дверь на ключ. Белая дверь слилась со стеной, и казалось, что выхода больше нет, даже окно закрыто, ибо четвёртый этаж.

      Гоголь остался наедине с собой, рисунком и бумажкой. В душе что-то нарастало, превращалось в склизкий комок. За окном кто-то дебоширил, но посмотреть, кто это, он не мог. Сковывало движения.

      Николай старался не обращать внимания и смотрел на ровный почерк Булгакова. На жёлтой, тонкой бумажке, слегка помятой в уголке, аккуратно чёрной гелевой ручкой было выведено «Анна, 9-30, 4 удара». Коля не нашёл ничего лучше, чем представлять, как она выглядит.

      Возможно, у неё тёмные длинные волосы, прямой нос, карие глаза. Быть может, она рыжая и с каре. Но у нее безапелляционно, по мнению Гоголя, должен быть истощённый вид, как и у всех, кто работает на Фёдора.

      В голове мелькнул вопрос: «а кто ж по счетам в квартире будет платить, кто за съемное жилье…?» Три недели назад он ушел с работы барменом, потому что устал от галлюцинаций и работы с людьми, зашёл в гости к Фёдору на пару часов, и вот уже здесь третью неделю бинты наматывает на голову.

      Мерзкое внутри разрослось и перестало давать дышать. Кто? Будет платить за этот месяц? Фёдора накладно просить, он и так оплатил всё крайне дорогое лечение, не в духе и в общем… Коля начал редко вдыхать и лег обратно, концентрируясь на буквах. Что-нибудь придумает, деньги должны быть в квартире, надо лишь выклянчить у Булгакова ключи. С Анной сходить и оплатить, договориться. Ну и пусть, что телефон остался у Фёдора.

      И что значит это загадочное «четыре удара», она же не будет его бить за мысли, она же, наверное, не эспер, читающий их? Все ли будет в порядке… ей точно можно доверять? Не убьет ли в падике, потому что Фёдор ей задолжал оплату за четыре месяца? Нет вроде, Достоевский всегда вовремя рассчитывается, даже с Женей.

      По щекам потекли слезы, почему-то было страшно видеть эту женщину. Он же ей ничего плохого не делал. В голове кружила мысль: «Лучше б людей вообще не существовало, ну хотя бы меня, было б проще». Нос моментально забился. Дышать было совсем трудно, да и не особо хотелось. Звонок в дверь, а его трясет от того, что он сейчас услышит чей-то голос. Тяжко. Ничего не осознавалось. Бумажку он скомкал, сразу, как только услышал хриплое «Здравствуйте, я тут это по записи, на девять».

      Он сжал одеяло и начал рыдать в подушку, и что-то жевать. Вскоре нечто неприятное превратилось в склизкую кашицу, и Коля решил, что это он. Кашица. Такая неприятная, на зубах еще застревает, точно он. Всё это — всего лишь оболочка из мяса и прочего, а может из чего похуже, из картона, например.

      Слезы всё текли и почему-то пахли нашатыркой, тело содрогалось от любого звука. Лихорадило. Скрип стула в соседней комнате, глухие команды Булгакова, крики детей за окном, шум смыва у соседей, и от всего больно, мелко трясет. Словно он игрушка какая-то сломанная, а ребенок ей ещё и об пол бьет, чтоб заработала.

      Пришлось вскочить и ходить по комнате, быстро, заламывая руки, авось отстанет. Голова адски болела, словно били не ручками об пол, а молотком по наковальне. Долго делать этого не вышло, ноги быстро сковало, и он упал лицом вниз прямо на пол.

      Щеки горели, и в голове четкая была уверенность, что это всё не с ним, он же всего лишь кашица. Ребёнок пуще прежнего начал бить, когда услышал четыре глухих удара по железной двери. Пришла. Зачем? А кто пришёл-то?

В мире замолкло. Ребенок устал играть Колей, швырнул об стенку и начал надувать воздушный шарик. Гоголь тихо хлопал себя по щекам, чтобы привести в чувство, чтоб всё понять, осознать и принять. Если не существует людей — хорошо, есть — ещё лучше, объяснят хотя бы что, это было.

      Тишина оглушительно лопнула, когда послышался скрежет ключей в двери. Неужели его наконец-то освободят, и родители пришли забрать это исчадье ада. И зачем вообще играться с Гоголем? Они застали его, когда тот почти уже закончил. Коля демонстративно отвернулся лицом в мокрую подушку и накрылся одеялом.

— Да… Не думал, что ты за полчаса-с так… Хотя, чего от тебя ожидать, ты человек у нас нестабильный. Погоди тут, посиди с ним я воды ему принесу, — несколько обеспокоенно и второпях протараторил кто-то несуществующий.

      Гоголь полез пальцами в рот и достал что-то мерзкое. Оказалось, это была бумажка. Кто-то же должен был прийти.

      — Как вы? — незнакомый бархатистый женский голос. Лица не было видно из-за подушки, но в голове стоял образ матери Фёдора. Крупноватая женщина в платье в горошек, с темными волосами… Коля повернулся. От неё всегда приятно пахло лавандой.

      Увидел тонкую, изящную женщину. Она стояла прямо так — в пальто, длинном, ниже коленок, тёмного цвета ночного неба. Волосы небрежно были перекинуты на плечо, и немного влажные. Длина у них с Гоголем была на первый взгляд одинаковая.

      Она бесшумно подошла к нему, он видел, как сверкали белые носки с носка на пятку, и шуршало пальто… Глаза у нее вроде были опухшие, возможно всю ночь вчера рыдала. Коля почему-то не мог вспомнить её имя, но она словно бы вышла из сна, и поэтому должна была развеяться, когда потрепала его по волосам. В руках у неё был какой-то пакет, и вроде как не её.

      — Вам бы к психологу, я вон тоже…

      — Анн, ему бы в диспансер месяца на четыре, психолог не вылечит шизофрению, полномочий и знаний нет, — послышался голос из коридора. Это точно был Михаил Афанасьевич, его Коля ещё помнил. Он приближался, но Гоголь все равно испугался, когда тот появился в дверях с водой.

      — Плохо? Прогуляться хочешь ещё, или просто с тобой посидеть?

      — Ужасно. За… Зачем люди… Существуют?

      — Просто так, живут себе, нет у них какой-то глобальной цели, для себя живут. Дали, вот и…- она продолжала ещё что-то сумбурно рассказывать, пока Булгаков пытался напоить Николая; выходило плохо, словно он разучился глотать, — в общем, у каждого есть или…

      — Николай Васильевич, глотайте уже.

      — Да! Не могу-у-у! Не выходит, — сиплым скачущим голосом, истерика всё ещё клокотала где-то там, в глубине. Смотреть было больно, глаза жгло, по подбородку текла холодная вода и стекала за ворот, на колени и разбрызгалась везде. Анна остановила свой скромный рассказ.

      На мгновение стало тихо, слова у всех закончились. Гоголь, наконец, совладав с ртом бешено выпил стакан, а тем что в рот не попала утер лицо. Михаил Афанасьевич скептично взглянул на все действия. Анна посмотрела на пол и заметила пятно крови.

      — А что это? Ваше?

      — Нет, у Фёдора кровь ночью шла, он со мной сидел, но вам, наверное, уже рассказали. Михаил, отдайте одежду, — Булгаков кивнул на Аннушку, та передала пакет, — Я всё же иду. Гулять. Ка-а-к там?

      — Прохладно, но кофты вам хватит, — и она удалилась из комнаты, как бы давая возможность переодеться. Сам Михаил Афанасьевич лишь покачал головой и тоже вышел.

Когда Николай закончил, Анна уже его ждала около двери. На ногах у нее были полусапожки, и появился тяжёлый шарф на шее. Себя Гоголь в отражении ожидаемо не узнал. После истерики, да ещё и с бредовыми убеждениями, нереально было представить, что он себя узнает.

Лицо розовое и опухшее, ресницы впервые стали видны, косичка свисает с левого плеча и новый бинт, Булгаков вновь его перевязал перед выходом из комнаты. Тот, старый, совсем растрепался, вымок и где-то даже порвался. В общем, совсем не подходил под нужды защиты глаза от инфекции.

Протез дали второй, Николай его аккуратно вставил в пустую правую глазницу, и, подхватив Анну за локоток, вышел из квартиры Булгакова, впервые за три недели.

      На улице всё бежало и капало, только что закончился дождь. Тёплый влажный воздух встретил Гоголя, как только он вышел из подъезда. Анна шла довольно быстро и тихо смеялась. Она качала зонтиком в руке и напевала какой-то романс, Коля помнил его со времён музыкальной школы.

      Мимо проезжали машины. Лужи хлюпали под ногами. Ветер развевал её волосы. Ярко светило солнце из-за туч, словом, прекрасное майское утро.

      — Скажите, а как вам погода? — несмело начал Гоголь. В ответ услышал смех.

      — Хорошая погода, но давайте все-таки не о ней. Как вы?

      — Вы сами видели. Ужасно.

      Анна помолчала мгновение, а потом с пущим беспокойством спросила:

      — И давно вы так?

      — Год-полтора, не помню, может и всю жизнь, просто не замечал, — он буркнул себе под нос, — А вы? Вы ведь тоже не очень? Они часто о вас говорили, но до этого вы что-то не появлялись…

      — В Японии жила.... Возможно, слышен акцент. Да и просто к психологу хожу, чтоб восстановиться.

      —Это что ж такое должно произойти, чтоб работник Фёдора пошёл к специалисту?

      — Мужа государство убило.

      Всю оставшуюся дорогу они шли молча. Ахматова впереди, Гоголь плёлся за ней, ибо за месяц отвык быстро и долго ходить. Перешагнув очередной ручеёк, он заметил парк. Анна вроде как шла туда. Она сбавила темп и поравнялась с ним.

      — Как вам такая жизнь? Есть ли люди, которые вам интересны?

      — А можно я не буду отвечать… Я теперь по уши должен Фёдору за лечение, ещё Женя…

      — О, тот интересный мальчик!

      — Да-да он, знаете почему-то в галлюцинациях именно он…

      — Он приходит как навязчивый образ?

      — Да, и это не он одновременно. Как бы вам объяснить, это вроде как общий образ всех моих страхов к людям… и выглядит он как Женя, который злится. За время пока я здесь лежу, я почти осознал, что он не хочет со мной сделать ничего плохого, мстить за испорченную жизнь тоже…

      — Но образ всё приходит и мешает?

      — Например, лежу я в заведомо закрытой комнате, и кажется мне, что… Ну наблюдают за мной, и это обязательно либо человек, который мертв, — здесь Коля остановился, оглянулся и на выдохе полушёпотом сказал, — от моих рук, либо же он или его посланник. Я дверь открыть не могу, окно, я жду там их. Если что-то шумит, то обязательно Они. Но последнее время он реже приходит мстить, и просто погладит по спине, коснётся шеи, понимаете? Он словно трансформировался из злой бабайки в нечто простое, человеческое, почти…

К горлу у Гоголя подступил комок, рассказывать о своих галлюцинациях малознакомой женщине было страшно, да и истерика не отпускала. Казалось, сейчас Анна рассмеётся и потащит к врачу, но этого не произошло.

      Она стояла в раздумьях в шаге от кустов и деревьев с молодой листвой. И сейчас казалась полноправной властительницей всей весны. Николай заметил, как она левой рукой что-то машет, словно романс всё ещё играл у нее в голове, а после тихо сказала:

      — Страшно так жить.

      Гоголь не нашёл, что сказать, и выжидающе смотрел на неё. Вдруг она что-то и без вопросов расскажет о себе, чтоб не было так страшно, чтоб ком пропал. Молчание, наполненное недоверием друг к другу. Молчание длиною в вечность.

      Они прошли по парку и дошли до хлипкой старой скамейки. Из кармана Анны появилось небольшое полотенце, им она протерла сиденье от сырости, после же постелила пеленку. Тишина всё еще натягивалась, и девушка вдруг её резко оборвала.

      — Он сотрудничал с японцами. И за это его убили. Мне не стоило приезжать, да и не нужна я в этом городе никому, кроме Миши. Меня ничего вот не держит, но я уже месяц здесь и хожу к психологу. Хорошая женщина и специалист. Говорит, у меня выгорание…

      — А… Так значит называется ваша общая схожесть со всеми членами крыс… Вы все похожи на мертвых, сгоревшие спички, значит.

      Анна рассмеялась и повернулась лицом к Гоголю. Там он увидел бескрайний океан сожаления, утраты, казалось она и сейчас могла расплакаться в любой момент. Её опухшие глаза почему-то казались такими прекрасными. Наверное от того, что Гоголь рад был поговорить хоть с кем-то, кроме Михаила Афанасьевича. Тот казался настолько уставшим, что скоро станет пустым от рутины. Близко он его не видел, но почему-то казалось, Фёдор своим существованием глушит в нём хоть какое-то подобие жизни. Сгоревшая спичка, верно…

      — А что же Женя? — почему-то резко спросила Анна, ей видимо рассказывали о нём, но кратко, и вопрос был скорее из вежливости.

      — А я коротко не смогу вам о таком человеке рассказать…

      — А мы никуда не спешим. Миша нам не меньше часа на прогулку дал.

      — Мы с ним страшно смешно познакомились, я ему способность открыл, думаю вам уже рассказали, как. И он… он за всё отблагодарил мороженным, это странно для такой ситуации, а потом... Потом я его спас от какого-то гоповатого мальчонки. И знаете, он такой странный. Смерть, говорит, лишь физиологический процесс, и какая разница от чего, это не страшно, люди некоторые и без того живые-мёртвые. Кажется, ему его способность идеально подходит. А он сам резковатый, я, когда его заселял, удивился так он бойко отчитывал женщину на ресепшене за то, что оскорбила его. Он правда странный, вам, чтоб это понять, надо лично познакомиться.

      — Думаю, это произойдет не так скоро. Но всё же интересно было бы…

      — А вы с Фёдором поговорите… Вы кстати, кем работаете, что он вас взял?

      — Сейчас преподаю здесь, в Петербурге, востоковедение и литературу. Я в Японии отучилась на филолога, из-за войны, — и она вновь поникла.

      — Война… А какая она была с вашей стороны, я просто не помню ничего из того времени, кроме… да не важно кроме кого там…

      — Такая же страшная, как и здесь...мальчонка рядом с боевыми действиями же жил?

      — Он-то да… Говорил, что страшно устал от гор трупов, коих видел пока был в городе. Но знаете, я тоже от них устал. Лежишь — и никакого покоя, всё что-то мешает, а это буйный мозг говорит, что к нам трупы лезут через окно. А оно ж закрыто шторой и посмотреть страшно, вот и лежишь, свернёшься и … сковывает страх, понимаете. Извините, что гружу, — Гоголь в ожидании замер и лишь покачивал ногой, всё всматривался, всматривался Анне в глаза, словно ища ответа на незаданные вопросы. Ком вновь вернулся, и ему начало казаться, что рассказал он слишком много.

      — Ну что же вы, я изначально пришла сюда слушать вашу историю. Тяжко, наверное... Вам что-то помогает в эти моменты?

      — Убеждение, что что бы ни произошло — это всего лишь часть болезни. А вы… Вы можете рассказать о себе, как в Японии?

      — С начала всё было хорошо, но потом… Я уехала туда за год до войны, с Мишей мы к тому моменту не виделись месяца четыре, и я всё врала что учусь на литературоведа здесь, в Петербурге. А потом рассказала, что давно уже в Токио живу с Гумилёвым, это муж мой, тоже Николай, кстати. Так вот, он работал в Японии и меня перевёз, а потом война за несносную книгу всё испортила. Я просила Колю не сотрудничать, но кто ж меня слушать-то будет, потом ещё выкидыш, — тут женщина начала тихо и скромно плакать и достала платок из сумки, которую до этого Гоголь не заметил.

      — Вы ждали ребёнка?

      — Да, в последний год войны, как видишь… Сказали, что аномалия строения матки, — она высморкалась в платок, — извините. А как красиво всё начиналось! Правда денег в студенчестве у меня почти не было, приходилось подрабатывать в русском кафе-кабаре. Может, когда-нибудь я вас туда свожу. Называлось «Бродячей Собакой». И согласитесь подходит всем, кто живет вот так, как мы. Шатаемся по миру и ничего предложить кроме лая не можем, нас травят, кипятком по бочине обливают, а некоторые подкармливают и себе на опыты забирают.

Она говорила тихо, полушёпотом и словно боялась чего-то, но Гоголю доверяла. Ей незачем было от него скрывать свои проблемы.

      — Знаете, мне ведь тоже высказаться надо. Психолог, конечно, хорошо и даже замечательно, но хочется поговорить с таким же «проблемным» как вы, — и она показала пальцами в воздухе кавычки, — Он ещё говорил постоянно: «Не стой на ветру, простудишься». А я любила дышать воздухом на пристани, любила, как поток ветра развевает мои волосы, здесь не совсем то. Да и не кричит никто, чтоб шаль надела.

Гоголь заметил, как из-под воротника пальто торчит маленький кусочек теплого шерстяного платка. Хмыкнул и грустно вздохнул.

      —Интересно жива ли она… Мать. Вы вот про выкидыш тихонько так сказали и вспомнил её. Она и не ищет, наверное, меня. И не искала. Вот Мария Фёдоровна, она бы, а эта, что с нее взять. Только и делала, что лупила. Каково бы ей узнать было, — тихо шёпотом прямо над самым ухом Анны, — что её сын убийца и шизофреник. Меня бы сама убила, вероятно так…

      — Даже предположить не могу, но меньше о работе, больше о завтрашнем дне. Пойдёмте в кафе, я за вас оплачу.

    — Фёдор будет ругаться.

      — А мы ему не скажем, — и она ласково улыбнулась.

      Поднявшись со скамейки, Гоголь заметил вдали подростка похожего на Мишеля, он босиком бегал по траве и смеялся, садясь около кустов, но так как Ахматова была далеко впереди, он не решился проверить, реален ли Мишель. Уже выходя из парка, он обернулся последний раз и никого не увидел.

      — Что такое? Вам стало хуже?

      — Да показалось одно…

      Мишель и правда в тот день был в парке, но намного раньше, ещё когда Фёдор сидел с Колей. За последнего он очень сильно переживал, и всю ночь следил, также, как и брат, но под утро соблазн выйти наружу в солнечный погожий денек пересилил его.

      Где-то около пяти утра он вышел и направился в никуда, смеясь, сам не зная почему. Он планировал сразу после прогулки идти домой к Фёдору, и вчерашние приключения его очень сильно беспокоили, но ничего не мог поделать. Брату становилось всё хуже и хуже, вернулись приступы, тут вот Коля совсем разошёлся, и… но Мишель устал страдать, он уже ничего не чувствовал.

      В душе лишь плескалась пустота, которую он пытался заполнить прекрасными видами из парка. Однако и к ним он ничего не чувствовал, и, всё еще почему-то смеясь, ходил между лавок и деревьев.

      Выйдя и отдышавшись, он побежал по траве, чувствуя, как она щекочет пятки... Он старался хоть как-то себя развеселить. Чувствовать хоть что-то на несколько минут стало целью всей жизни, иначе же он ощущал, как загнётся и убьёт себя, в следующий раз, а может и сегодня.

      Мимо проходили люди и несколько удивлялись: подросток так рано бегает в парке, да ещё и не в спортивной форме, а в белой рубашке. Но Достоевского это не волновало.

      Когда хлынул дождь, он как ребёнок захлопал в ладоши, а после сел на сырую землю. И чувствовал, как его одежда наполняется влагой, тяжелеет. В тот момент казалось, что нет приятнее ощущения, чем это. После же он лег на землю, оставалось совсем недолго, минуты три, и он хотел насладиться дыханием природы, послушать своё сердцебиение, что не слышал уж слишком давно.

      Чтобы исчезнуть, он ушёл в самый дальний угол парка, и там, цепляясь за ветку осины, мыча от боли, растворился по частям, как обычно.