В тёмной комнате горел холодный свет мониторов. Было душно. Около одной из стен сидел Фёдор и беззвучно что-то шептал и одновременно с этим бил в одну точку. Застывшие широко раскрытые глаза смотрели на потолок.

      Ему хотелось раскрошить голову разбушевавшимся соседям снизу, удалить им голосовые связки без анестезии. Зная свои порывы, он специально до этого закрыл дверь в комнату и задёрнул черные шторы.

Он не понимал, зачем люди говорят, и что именно они имеют ввиду, но это вызывало желание вырезать, колоть, сжигать, запихивать в глотку до упора ножки стульев. Но позволить себе этого Фёдор никак не мог. Подобное дело было бы слишком резонансным. Расследование могло бы раскрыть все детали о подпольной организации, и его отправили бы в колонию.

Достоевский качал головой, шипел и бил стенку, представляя лица несчастных соседей. Как дергается губа того мужчины, и смешиваются кровь, слёзы, сопли. Клоки волос девушки в кастрюле супа, из-за которой начался спор у этой пары. И, конечно, вырванные зубы.

      Он не считал себя садистом, потому что от мыслей он получал не удовольствие, а наоборот еще большее раздражение: не мог разобраться с ними подобными образом. Физическая слабость не позволила бы ему осуществить мечты хоть на четверть. Кроме того, на шум сбежались бы люди и стали бы кричать ещё больше и говорить, говорить, говорить… Отвратительно бесило всё.

      По руке струилась кровь. Пачкала стены, пол, кофту. Почесав нос, ощутил запах железа и почувствовал его на языке. В голове уже вилась мысль, что придётся потом всё отмывать и стирать, а порошок недавно закончился, и в магазине опять придётся говорить с людьми.

      Подобные приступы уже давно с ним не приключались. Он почти забыл, насколько отвратительно скребёт на душе, как сильно колются под кожей эмоции. Точного понимания не было, чего он хочет больше: покончить с людьми, с эсперами или выйти в окно и больше не мучить себя пребыванием в громком заселённом мире.

      Спустя час пришлось собраться и встать. Скинул ненавистную колючую водолазку в угол и отправился на кровать. Сил работать не осталось, буквы слеплялись в одну большую кучу и отказывались обрабатываться в какой бы то ни было смысл. Достоевский понимал, что завтра опять начнётся ужасная мигрень. И от этой мысли ещё больше хотелось выть.

Всё ужасно давило. Выходить за снотворным не хотелось. В голове вспыхнул образ Коли с забинтованными глазами, сухими, жёлто-серого цвета руками и дрожащими пальцами. Попытка отмахнуться от мыслей не возымела успеха, ибо осознание, насколько сильно усугубилась его болезнь, сильно било по настрою.

Чёрные шторы шуршали. По полу тянуло холодом. Зубы стучали, а правую руку жгло. В голове окончательно сформировалась мысль, что Коле нужен врач. И даже это раздражало, потому что подпольных психиатров для эсперов не было, да и кто знает, не сдадут ли они кому-то информацию, что именно он убил Контру. События того вечера Фёдор считал катализатором для болезни.

Чертовски страшно было смотреть на то, как Гоголь захлёбывался в луже крови, неистово орал и выворачивался. Как белые волосы спутались и окрасились кровью и остатками вытекшего глаза. В тот момент Достоевский с опаской развернул лицо и приложил мокрое и холодное полотенце. Только сейчас он понял, насколько ужасно в тот момент это выглядело. Осунувшееся лицо, залитое красно-бурым цветом, скривлённое от боли в неестественную гримасу, и мелко дрожащие пальцы. Было жутко оттого, что произошло это в соседней комнате.

Сейчас Гоголь находился под присмотром Михаила Афанасьевича. Тот уговорил знакомого врача офтальмолога провести осмотр и дать рекомендации по лечению и выбору протеза, за что Фёдору пришлось заплатить приличную сумму. Замена глаза должна была приехать накануне. И всё это время Гоголь бредил идеей маски, скрывающей правый глаз. Левый, к счастью, остался целым, но пришлось наложить швы.

Достоевский был уверен, что переживания накопились и превратились в ненависть к человеческим голосам только лишь потому, что никто в тот момент ему не помог, не вызвал скорую, и люди только шептались за спинами, брезгливо фыркали. Решительно хотелось перерезать им горла.

За стеной стало тихо. Смысла морить себя бессонницей третий день он не видел, посему, закрыв глаза и поворочавшись минут десять, уснул.

      Автобус. Куча незнакомых людей шушукаются о чём-то своем. И как человечки из желе шатаются каждый раз, когда водитель тормозит. За окном летний пейзаж: золотистое поле и чистое синее небо. Мест не хватило, поэтому он стоит около поручня и держится одним мизинцем. Рядом — Яновский в широкой шляпе, что-то шепчет на ухо . Показывает размеры рыб. Именно таких они должны поймать на речке, по представлениям Коли.

      На остановке их сразу встречает Мишель и, шмыгая носом, уточняет, возьмут ли и его. Колька с умным видом говорит «нет» и заливисто смеётся. Брат куксится. Отдышавшись от смеха, Яновский с улыбкой заявляет, что естественно тот идет с ними, и вообще как можно было подумать обратное.

      На речке они встречают неизвестного паренька лет четырнадцати с белой кошкой. Колька смеется, обнимает его и говорит, что это его лучший друг, а кошка прелестная девица — ласковей не сыщешь. Однако, когда обратно поворачивается, глаза у него уже нет, да и брата нигде не видно.

      Сам Фёдор чувствует, как кашель подступает к горлу, а как только вырывается наружу — разрывает грудную клетку.

      — Мерзкому существу воздалось! — хриплый смех сзади и пинок в поясницу. Холодная вода затекает везде. Мир теряет чёткие границы и окрашивается кровью. Дышать нечем. Никого больше нет, только разводы в воде, и брыкающийся он ищет хоть что-нибудь, за что можно зацепиться. Привкус железа и соли полностью сбил осознание того, где он находится. И чёртов смех, больше похожий на плач всего живого с того берега.

      Проснулся Фёдор у себя в кровати, сжимая простынь и чувствуя, что из носа идёт кровь. Сильно.

      Пришлось резко встать и в потемневшем мире бежать до уборной, чтобы высморкать сгусток крови. Щёлкнув по белому выключателю и неизбежно его запачкав, Фёдор навис над ванной с желтыми разводами по краям, которые никак уже не отмывались. В середине была черная полоса — краска протерлась и стал виден чугун. Скрип железного вентиля, он теперь тоже испачкан.

      Пара капель ударилась о поверхность и чарующе расплылась по воде. Но не страшно, как во сне. Захлебнуться, утонуть и не увидеть, кто толкнул; слушать гогот; умирать вот так просто, под смех до омерзения — пугало. Здесь же кровь растекалась как акварель в банке с водой, завихрениями, превращаясь в водоворот в стоковой дыре. Стекала от локтя и капала в лужу, рядом с оглушающе шумной струей воды. Пока сморкался, запачкал белую эмаль сотней микроскопических едких капелек крови.

 Зажав нос, он вышел и, задев пару стопок книжек на повороте, чертыхаясь, пошел шариться по кухонным шкафам, роняя различные скляночки, коробки, шурша упаковками таблеток и бумажками от использованных пластырей. Наконец нашёл многострадальный бинт. Неаккуратно запихнул в обе ноздри. «Сначала люди, теперь это… Пропади уже всё пропадом!», — промелькнуло в голове. Вернулся обратно.

      Убирать за собой пришлось долго. Стянув вусмерть запачканную майку, кинул её в железный бежевый тазик, полный ледяной воды. Помотав пару раз, вылил розовую воду, и залил чистой заново. Вытащил из-под ванной старую дырявую футболку — половую тряпку. Смочил её и прошелся от кровати до туалета, не забыв подтереть у стены с мониторами. Оторвал кусок туалетной бумаги и отдраил выключатели и ручки, оставляя катышки.

Засохшая кровь на носу приятно пахла таблетками и чем-то ещё из детства, сил её вытирать не было.

      Фёдор обессиленно упал на кровать, сгребая себе под голову подушки и укрываясь одеялом, вновь забылся беспокойным сном. Заканчивать начатое не хватило терпения. В ванной горел свет, на сквозняке ходила шторка, а на кухне по столу было разбросано всё, что только возможно было достать из аптечки, рядом с кружками, чайными пакетиками, чайником, фантиками.

      Разбудил Достоевского звонок. Непонятно было, какое время дня. Занавески все ещё были закрыты, но и яркого белого луча на стене не было видно. Шумел компьютер, капала вода в тазик и трещал телефон где-то около стола. Вставать решительно не хотелось. Вариант, где он разбивает кому-нибудь голову трубкой, очень даже радовал. Завернувшись в одеяло, нехотя дошлепал до стола. Не с первого раза нашёл наощупь нужный телефон: попадались всякие листы, ненужные тетрадки, ручки, линейки, микросхемы, провода...

      — Быстрее, — сиплым от сна голосом.

      — Всего лишь требует тебя, со словами, что видел и слышал некоего Мишеля, и чтоб вы шли немедля, — перелистывание страниц, — Что-то ещё про план.

      — И давно?

      — Да вот уж с час мечется. Думал успокоится, ан нет. И феназепама, как назло, нет.

      — Надо все-таки…

      — Едешь или мне это шапито успокоительным гасить?

      — А времени сколько?

      — Три утра. И звоню я уже пятый раз.

      — Через полчаса буду, только не зуди, сам себя не очень чувствую.

      — Фёдор. А, Фёдор Михайлович Достоевский.

      — Еду.

      Вызвав такси, он начал собираться в потёмках. Свет нарочно не стал включать, потому что голова и без того гудела. Нащупав под столом портфель, смёл в него все, что лежало на тумбочке. Звякнуло что-то керамическое, должно быть очередная кружка упала. Натягивая штаны в темноте, заскочил на кухню. Налил воды в стакан из крана и выпил. Запинаясь о порог двери, Фёдор вылетел на лестничную площадку. Рюкзак неприятно брякнул по спине.

Звон ключей. Глухой стук железной двери. Вновь звон ключей. Топот ног по лесенке. На ходу застегивая пуговицы, он выбежал на улицу. Автомобиль уже стоял.

Голову занимал один вопрос, а на то говорят ли с ним, ругаются на другого или шутят — было все равно. «Как скоро Гоголь отъедет? Что будет тогда с ним самим, Фёдором?». Единственное что было произнесено в салоне Фёдором — адрес. Он не помнил точно, как прошла дорога, по обычному маршруту ехали или нет. Всё, что он помнил — тяжелый камень в груди, чувство беспокойства, а из пейзажей — раскоряченное дерево и лужи в бликах от фар.

В душе натянулась тонкая резиновая нить, и Достоевский знал точно: увидит Колю — нить порежет ножницами его состояние. А не увидит — нитка сама лопнет от того, что не знает в каком состоянии друг.

***

Протяжный звонок. Никакого шевеления за дверью. Глаза слипаются, но он держится. Никаких возгласов. Кабинет, конечно, самая дальняя комната, но не настолько же, чтоб не слышать. Мерзкий звонок. Началась головная боль, и он был более чем уверен, что она перерастёт в мигрень, как только послышатся восторженные на повышенных тонах крики Коли. Трезвон осточертел. Благо, послышался шум замка.

Вышел Михаил и очень тихо притворил дверь. Начал он шёпотом:

      — Едва его сейчас успокоил. Хотел нестись вас встречать. Он не очень, и боюсь сейчас он нависает над глазком и наблюдает за нами. Знаете ведь, какой хороший актёр. Притворился, что успокоился, а на деле только глушит. Прошу, не тревожьте его лишний раз, только хуже сделаете. Знаю, не моя специальность, но тут уже круглосуточный только поможет. Поищите нормального врача. Снимите портфель, я вам потом положу, что нужно. Вещи потом заберёте. Вас он просто так не отпустит.

Всё это время Достоевский послушно кивал. Увидеть худшую сторону хотелось, а усугублять — нет. Он покорно стянул сумку с плеч и передал в руки врачу.

      Дверь открылась, там, и правда, согнувшись в три погибели, стоял Гоголь. Как только железо стукнуло об стенку, Николай стремительно схватил Фёдора и утащил в глубь квартиры, не дав даже снять обувь.

      Мелькали окна других комнат, кухня и вот какая-то дверь. Коля смеялся, пока закрывал дверь на шпингалет, что-то бубнил себе под нос. Щёлкала железка в такт, боль в голове пульсировала ей в аккомпанемент. Видимо, из-за трясучки в руках не смог сосредоточиться. До Фёдора долетели лишь высокие ноты «Ну надо же, как смешно!», «Тся, ну, и пусть! Пусть…».

      Было темно, и лишь лучик света из окошка на кухню помогал разбирать лица. Узко и тесно, словно всё рассчитывалось под одного человека. Тепло и сумрачность придавали какой-то особый шарм ситуации. Словно они опять в детстве и играют в прятки. Но если тогда играли с братом, то сейчас со страхом. Достоевский отошёл на шаг, стукнулся о холодную, металлическую полочку и рефлекторно, чтоб не упасть, схватился за раковину. Шуршала шторка.

Наконец справившись со шпингалетом, Гоголь схватил Фёдора за плечи и подтянул к себе. Последний поскользнулся на луже и почти упал в объятья, да так и остался в мёртвой хватке Коли.

      — Я слышал голос Мишеля, он последнее время часто мелькает. Ворчит на тебя, — пылко начал тараторить, срываясь на высокие полувизги, но вдруг сменился и стал испуганным, — вот только… только…. Его здесь быть не должно. Он мёртв. Я знаю, что что-то произошло шесть лет назад между вами и он мёртв. Я не хочу. Ему здесь не место. Булгаков говорит, что я один его вижу и слышу. А я что дурак не пойму, что-ли… Я не хочу, понимаешь, не хочу всё это видеть, я пытался. И чего добился? Мозг теперь считает, что глаз мне выколол тот мужик. Мне страшно, страшно, страшно. Не нужно ничего, я просто хочу покоя, не нужно. Зачем, за что я болен? Мишель мёртв, и я его не убивал, так зачем, — тут он остановился, отстранился и посмотрел в глаза Фёдора. Уставшие, напуганные глаза словно светились он вновь рассмеялся, — Я запутался, тебя давно не видел. Страшно, правда, было смотреть на нож потом? А кровь? Кровь долго оттирал? А адский коктейль волос, глаза и крови? Страшно…

Его всего трясло, но Достоевского он стиснул так сильно, что, казалось, даже две машины не разорвут.

      — Я… не знаю.

      — Ну ничего, просто посиди со мной, я боюсь выходить. Просто посиди…

Молчание длилось долго, Коля попеременно гладил то спину, то волосы Фёдора. После сжимал ещё сильнее. В один из моментов он круто развернул их двоих и резко потянул вниз. Достоевский стукнулся копчиком о холодную плитку, а головой об дверь. Боль превратилась в колокол, и он тихо начал шипеть. Гоголь лишь обеспокоенно начал тараторить вслед.

      — Прости, прости, прости, но я не могу находиться вот так... Они меня разорвут. Страшно, понимаешь? Там за дверью кто-то есть.

      — Не Михаил Афанасьевич?

      — Да. И … кажется, что они хотят растерзать меня. Это не трупы, но хотят. Мне… Я знаю, что там никого, но не могу до конца себя в этом убедить. Как это никого? Я же чувствую, что есть, вон у самого замка сипит. Разве так можно? Я хочу…

      — Уши не трогать.

      — Но я…

      — Не поможет. Ты же знаешь, что они у тебя в голове. Ты их слышишь?

      — Они осуждают, их нет, но они осуждают! Я так не мог-гу… Я устал. Сдай ты уже меня в дурку. Пусть буду сидеть до конца жизни, пусть не увижу. Легче, так будет легче…

      Гоголь судорожно начал гладить себя по голове, а левой рукой всё сильнее сжимать руку Фёдора.

      — А Женя как? Всё так же плохо?

Достоевский, ошарашенный вопросом, не сразу нашел, что сказать.

      — Почти привык к ночным вылазкам.

      — Он мне рассказывал, как ему пришлось убирать пару, которую убили, когда они шли на танцы. Женька так проникся, что для них же… ими же… исполнил танец!

      — Ну не кричи же. Я прекрасно слышу.

      — А… Ты меня ненавидишь за то, что я в таком у тебя состоянии потребовал приехать, чтоб сидеть в ванной и слушать рассказы! Прекратите, хватит, мне надоело.

      Гоголь резко встал и крутанул вентиль крана, кинул пробку куда-то ванну, сунул ноги под воду и оторопел. Вскочил из ванны, поскользнулся на сырых и сбил Фёдора, который к этому моменту уже стоял.

      — Уходим, это не я в зеркале, уходим, мне… страшно. Так не должно…

      И уже Достоевский приобнимая Гоголя, почти держа на весу, ожидал, с какой силой вцепятся, когда откроется дверь. Шпингалет быстро поддался, несмотря на то, что одна рука была занята. Появился свет. В коридоре стоял Булгаков и подхватил Колю. Тот пытался брыкаться, но, узнав старого знакомого, успокоился.

      Отнесли его в самую светлую комнату, где не было зеркал, острых предметов и даже книг. Последнее Михаил Афанасьевич объяснил: «Он в тексте из букв складывал угрозы и говорил, что не может читать. Да и не трогают они его. Так что вечером читаю ему вслух, до момента, как он начнёт беспокоиться. Ему нужен всё-таки врач-психиатр, а не хирург-травматолог-акушер. Вам придется остаться на ночь здесь. Свет не выключать. А ноги он мыть собирался почти кипятком…».

      Здесь стояла только кровать-кушетка, и табуретку принес Булгаков, он же оставил ключи и какую-то сумку Фёдору и забрал обувь.

      Обоев не было, только голые белые стены без трещин, белые шторы, плотно закрывавшие окно. И пахло таблетками. Всё напоминало палату стационара. Он закрыл дверь, позвенев ключами. Коля тревожно дернулся вслед за звуком.

      В портфеле лежали постельные принадлежности, пластиковая бутылка воды, таблетница, на задней стороне скотчем прилеплена бумажка.

      — Ты уже пил то, что нужно для глаза? — озираясь по сторонам, сказал Достоевский.

      — Да, и уколы уже ставил. Михаил всё обещает феназепам достать, чтоб панику и тревожность уменьшить. Вот только…

      — Он не избавит от галлюцинаций?

      — Не будем об этом. Лучше расскажи, как сам.

      — Отвратительно, богомерзко, бесит всё, голова болит, — и неожиданно для себя рассмеялся.

Тишина. Коля повернулся лицом к стенке и стал водить пальцем по ней, что-то шептать невнятно. Фёдор устроился на полу, расстелив из сумки простынь, одеяло, соорудив из пальто матрас, и лёг наконец-то. Устроив голову на портфеле в наволочке. Лежать было ужасно твердо, ныли костяшки. Не стоило сегодня лупить стенку. В голове мелькнула мысль, что надо бы потом проверить квартиру Гоголя, там-то уже не было никого довольно давно.

      Не было часов. Время застыло. Было как-то необычно без тиканья. Где-то там за дверью щёлкнул выключатель, должно быть, Булгаков пошёл спать. Его было даже немного жаль, он Николая видит таким уже вторую неделю.

      Фёдор поворочался на импровизированной лежанке и подошёл к окну. Только хотел открыть щель, чтобы посмотреть, рассвело ли, как услышал:

      — Не открывай, — резко и довольно тихо, сродни мольбе.

      Достоевский послушно отошел от окон, Николай повернулся лицом.

      — Что это с тобой? Кровь что-ли идет? Я плохо вижу…

      Он послушно коснулся лица. И правда шла кровь.

      — Есть полотенце?

      Вместо ответа в него просто кинули какую-то тряпку. Порвав её на полоски, одну он засунул в нос, вторую же обмотал вокруг головы и засунул под неё третью, вымоченную водой из бутылки. Остатками затер лужу.

Вновь воцарилась тишина.