Еся сидел на кровати и вглядывался в плиточный пол. Все две недели, пока не было Мишеля, он вдумывался в смысл существования. Зачем он существует? Зачем нужен Мастер? Ведь если появились, должны какую-то пользу принести. А они мало того, что пользу маленькую приносят обществу, так ещё и с изъяном родились.

Собственно, ценен Еся сам для себя не был. Это Фёдору нужно было исследовать способности, помниться, ещё обещали доучиться дать. Вот только этого всего не нужно было самому Сергею, он хотел покоя. Вот он его получил, лишь изредка на дню появлялся Мастер давал какие-то таблетки и уходил вновь, оставляя Сергея одного.

      Есенин даже не знал и не понимал, что он чувствует, но существовать ему было тяжело. Он не считал подобный образ жития жизнью, существовал как галочка напротив графы эспер. Больше ничего.

      С Мишелем было интересно, он рассказывал новости и приносил какую-то живость в душу, но и это не всегда помогало. Разговоры с Мишелем, как глоток воздуха. Он всегда говорил с оживлением в сердце и какой-то странной радостью. Он был заключен между двумя мирами и как, казалось, Есе, до встречи был таким же, как сам Сергей.

      Ему разрешалось гулять около парка и каждый день, в разное время выходил туда. Сидел на скамейке и смотрел вдаль. Ничего его не трогало, и ничего не заставляло радоваться. Фёдор пообещал, что если он разберет кучу книг по полкам, то сможет брать велосипед.

      Это слегка расшевелило Есю, и он каждый день приходил в лабораторию из палаты и ставил книги в алфавитном порядке. При этом дивился, что что-то ещё помнит со школьной программы. Но будни были все такими же серыми. И казалось, в освещении, что и он сам серый, блеклый, невзрачный и сухой, жил только страхом, что его накажут.

Впрочем, наказывать его никто не собирался. Постепенно восстанавливалось тело, и уменьшалась нагрузка подавителем. Физически он был всё еще слаб. Еду ему приносили с утра, иногда были пациенты Булгакова и они таким тоскливым взглядом смотрели на худощавого, бесцветного Есю, словно им было жаль. Сергей в это не верил.

      Жалости он не заслуживал, да и куда ему это девать. Все не имело смысла и текло так медленно, что жалость растягивалась и превращалась в тонкую нить, что закрывала глаза другим, сожалеющим. Они не видели настоящего Есю. Лишь то, что осталось.

Меж тем он ненавидел отца, но чувство было до того слабое, что даже кулак сжать не получалось.

      Его скромная обитель — кровать ширма и столик, на котором лежали таблетки и обед, стала чем-то родным. Хотя скорее привычным. Три года ужаса и страха за свою жизнь потихоньку исчезали в памяти. Для тех он был куском мяса. Для новых куском от эспера. Странно это всё.

      Анна иногда заговаривала с ним, лишь потому, что временно жила в соседней палате. Читала сочинения своих студентов. Иногда эти сочинения своей наивностью выбивали Есю на улыбку. Что-то приятного было в таких встречах.

      Она готовила, но сказать вкусно или нет — Еся не мог. Он не чувствовал голода и вкуса уже давно. Мастеру нравилась ее стряпня, так что, наверное, вкусно. Анна была единственным собеседником, заходила редко и говорила тихо. Её поселили сюда, потому что было близко до автобусной остановки, а там через метро и до института недалеко. Уходила рано, оставив что-то съестное, и возвращалась поздно. Она была словно из хрусталя, и Есе это нравилось. Последний раз в лаборатории было много человек. Она и много других незнакомых ему лиц и один мертвец.

      Сейчас же он сжался в комок и раскачиваясь из стороны в сторону думал, зачем он существует кроме экспериментов. Что он ещё может принести в мир. С губ слетало «Ничего». Ему казалось, что он ничтожно мал по сравнению даже с тем трупом у стенки, которого недавно сожгли.

Круг мыслей сжался до одного слова. Очень больного и, тогда в первые месяцы после того, когда оказался в лаборатории, что сейчас было так же больно. Он устал тянуть из себя силы и молил способность его убить, но ничего не выходило. Способность изгалялась. Кричала в рупор слова отца о том, какой он никчемный и мешает счастью семьи. Помнил, как туго завязывался армейский ремень на его шее и пока матери не было он играл с ним как с собачкой. Захочет сухарей на пол кинет: «на, мол, поешь», — захотел тянул за ремень сильнее, туже становилось кольцо.

В комнате Еси не было зеркала, лишь потому, что он видел его позади себя. Его черный человек — Его отец. Даже в ванной, где он стоял долго под теплыми струями воды и ощущал себя, словно кто-то обнимает, даже там было завешено зеркало белой вуалью. Об этом заботилась Анна, чтоб не навредить Есе, вешала ее, как второй постоянный житель лаборатории.

Есенин помнил, как его трясло, когда он видел отражение. Этот невыразимый страх, что сейчас способность сорвется и убьет его… он не знал, как это описать. Слов не находилось, и просто ступор. Он был слабо развит интеллектуально, но к знаниям он не тянулся. Он ждал Мишеля, чтобы он ему объяснил, что такое катализатор, и прочие заумные слова, что использовал врач.

      А он был всего ещё ребенком. Ребенок в теле подростка. Он не понимал интриг Фёдора, и чего ему было нужно, он хотел бы поиграть в прятки, повеселиться, но сам себя одергивал. Какие прятки? Разве что в прятки от черного человека, но он безбожно проигрывал.

      Способность срослась с ним и переживала его. Из-за нее он был всё еще жив, из-за этого медленно и, верно восстанавливался. Способность хотела жить, а сам Еся не знал, чего он хотел.

На последнем собрании в этом месте он заприметил одного паренька, точнее его черного. Это был вылитый демон в шапке. Но что-то было ещё. В Демоне было сострадание, а новенького нет.

      Хотелось познакомиться с ним, наверное, он тоже сочтет его ничтожеством. Он поймет и будет считать его таковым. Самого же новенького, кажется, о нем говорил Мастер, Еся видел только в щелочку.

Прямая осанка, классический костюм взрослого дяденьки синего цвета и зеленые глаза. Статный человек, он был похож на молодого демона, но что-то едва заметно отличалось в нем. Сергей был уверен попроси у них, чтоб они его убили и превратили муку в наслаждение, они бы его убили самым детским способом — во время игры.

      Есенин знал, что способность того эспера управлять мертвым, и тогда бы он пожелал убить его и сделать куклой для театра, тем более, что от Мастера он уже слышал что-то подобное.

Но Еся считал себя слишком ничтожным для этого. Он повалился на кровать. Ничтожество и после смерти таковым остается. Но это всё мысли, а он еще не дорос, хотя по возрасту пора бы определиться на чьей он стороне. Но как знать, куда идти, если везде от тебя никакого толку. Не было и смысла куда-то идти.

 Зеленоватый свет освещал комнату с белыми стенами. Кто-то легко постучал по двери, а после вошёл в комнату. Тихая как мышь, вошла Анна.

      — Я принесла тебе конфет, собирайся будем пить чай, — столько расслабленности в ее голосе не было слышно никогда.

Еся послушно встал с кровати и поплелся в общую кухню, чувствовал, что Анна чему-то рада. Словно горе и печаль ее обходили стороной, она говорила лишь то, что ходит к психологу, чтоб не вымещать злость на других ни в чем неповинных людях.

      Сергею хотелось походить на Анну, быть таким же психологически сильным, но казалось, что из ямы, в которую он попал, никогда уже не выбраться.

Он уже не помнил вкус конфет, а раньше он их часто видел на столе в кухне, когда ещё был маленьким.

      Кухня была длинная и вытянутая, стояло два стола и два холодильника. Один был подписан «Лекарства». Всё же Булгаков врач и хранил нужные медикаменты Еси — так.

      Сам Сергей здесь бывал редко, да и не хотелось выходить из белой комнаты, она стала чем-то родным и, казалось, выйди он за пределы ее, тут же исчезнет связь. Хотя чего-то особенного в комнате не было. Она ничем не выделялась, может поэтому он и ценил ее.

      — Вот садись… Здесь всего понемногу. Я узнала, что у тебя сегодня день рождение и приготовила немного сладкого.

      — День рождение? Как…

      — Я читала досье, которое на тебя собрал Фёдор. Вот и принесла тортик, сама бы я его здесь не испекла. Сегодня двадцать первое сентября.

      Еся находился в тихом шоке. Последний раз день рождение он отмечал очень давно, вроде как с матерью и дедушкой. На столе была жареха и компот, несколько салатов. Как давно он не праздновал. Ему тогда часы подарили… пробило на слезы.

      — У меня нет чего-то особенного, чтоб я могла тебе подарить, так что отметим просто так. У тебя давно не было праздника.

      — Кажется праздник у меня будет только когда я умру… — Еся развернулся, чтоб Ахматова не видела его слез, и уже собирался уходить.

      — Не радужный праздник какой-то.

      — Зато страдания закончатся, мне тошно…

      Анна подошла ближе и обняла его, это был неожиданный поступок с ее стороны.

      — Не уходи, пусть этот мрачный день рождения мы встретим тихо, я никого не звала, чтоб тебя не смущать. Булгаков сегодня не придет, он на спектакле.

      — Что за труп был недавно здесь?

      — Это ты о чем?

      — Я отчетливо помню труп у стенки, светился еще зеленым, но души уже не было.

      — Об этом тебе лучше расскажет Женя, он хотел на днях сюда зайти.

      — Кто это?

      — Прекрасный человек, это он убил труп, чего я от него не ожидала, и всё же я думаю, у вас найдется много общего.

      На мгновение все стихло. Анна почти бесшумно ела тортик, периодически поправляя прядь, что выбивалась из общей копны волос.

      На столе стоял эмалированный чайник, тарелочка с конфетами и крошечный торт.

      — Михаил сказал, что тебе пока рано есть много сладкого, да и вряд ли тебе когда-то будет его много есть…

      — Я не чувствую вкус, словно пластилин ем.

      — Тогда понятно, почему к торту ты едва притронулся. А чай?

      — Сладкая жижа.

      — Вон оно что… А как тебе атмосфера тихого праздника?

      — Успокаивает… Скажите я…. Ничтожество?

      Анна снисходительно посмотрела и мотнула головой.

      — Пережить такое может только сильный человек. Ты просто потерял интерес к жизни?

      — Я не хочу больше просыпаться, никогда не хотел.

      — А в детстве?

      — Да я ж и сейчас глуп как ребенок.

      — Не все в этой жизни сводиться к уму.

      — Вы говорите, как Мишель.

      — Тот с кем ты разговариваешь? Он тебе друг? Наверное, обидно, что сейчас его нет.

      — Это не из-за таблеток, он действительно существует, он тоже эспер!

      — Ну-ну, не кричи я все прекрасно слышу. Может поговорим о днях рождения

      Еся замолчал. Он не хотел кричать, но когда дело касалось Мишеля, хотелось горланить всем, что он жив.       Есенин надеялся, что скоро вернется его собеседник, и тогда все наладиться.

      — Может о любимых вещах.

      — Что такое любовь? Мне никто толком не объяснил, а я уже и забыл, какого это быть нужным кому-то. Хотя я даже и не знал этого чувства. Я пуст. Пуст. Пуст.

      — Тише, ты полон воспоминаний, очень печальных воспоминаний. Тебе бы тоже к психологу. Я договорюсь с Булгаковым, может разрешит. Мне помогло.

      — Вы такая сильная, зачем вам психолог? Да и кто это вообще?

      — Специалист, который помогает разобраться в себе. Хотя тебе нужно что-то другое. Курс антидепрессантов не помешал бы.

      — Вы такая…

      — Сильная и поэтому не нуждаюсь в опоре? Нет. У меня был муж, но так сложилось, что его больше нет со мной и никогда больше не будет. Мертвый не оживет. Женя здесь прав.

      — Женя?

      — Ты с ним поладишь, наверное, но он такой же тихий и держит все в себе, а это опасно.

После они уже не говорили. Еся тяжко вздохнул и обратно ушел в свою палату. На удивление уснул он очень быстро. Последние несколько месяцев он не мог заснуть дольше чем на час, потому что способность вырывалась, и Еся в панике просыпался.

      Во сне ему виделось, как он в чёрно-белом кино выступает в роли куклы, а главный кукловод его отец. И даже скорее не кино, а воспоминание, как он жил раньше после того, как отец вернулся с войны. До войны он был хорошим интеллигентным человеком, любил и Есю, и мать. У них была крепкая семья. Всё это удручало, и руки на горле казались настоящими, запыхавшись он проснулся. Все так же светил холодный свет. В его палате редко выключали свет, ибо Сергей боялся темноты. В темноте черный человек был сильнее и шептал всякое о нем. Как-то он пробовал даже резаться, чтоб остановить поток слов черного человека, но его остановил Булгаков, войдя в палату. Там и так раньше не было режущих предметов вскоре они исчезли везде. И как только Анна готовила, с собой нож что-ль таскала в сумке.

      Он не знал сколько он проспал, но чувствовал себя все таким же уставшим. Проще было умереть, чем выспаться. Еся не раз задумывался о самоубийстве и готов был задушить себя на этой самой кровати, но со временем ему стало настолько безразлично, что даже это переставало его мотивировать.

      Кто-то постучался в палату. Это взбудоражило Есенина.

      — Еся, к тебе пришли, — сказал низкий голос, вроде как Булгакова.

      В палату пришел невысокого роста молодой человек. Ровная осанка, костюм и зеленые глаза, уставшие, но с какой-то искрой.

      — Значит это ты?

      — Кто?

      — Еся. И почему Еся.

      — Мастеру так проще ко мне обращаться, а я и не против. Ничего общего со своим именем и фамилией я не имею.

      Есенин заметил, что в руках у гостя была пеленка и он кого-то держал там. Насторожился.

      — Тебя смущает этот сверток? Я только что из приюта. Она теперь моя семья.

      И он подошел к ближе, сел на кровать и положил сверток. Оттуда донеслось писклое «Мяу».

      — Все думаю, как назвать. Но это так.

      — Кто вы?

      — Я? Правда я думал ты меня узнаешь, ты же наблюдал за мной в шелку.

      — Как вы это поняли? Впрочем, не важно…

      — Я Женя. Друг Гоголя, ты его наверняка здесь видел.

      — А тот с пулей…

      — Да.

      — И что же вам надо?

      — Просто познакомиться и узнать все ли, кто знает Фёдора, вымотаны жизнью. Ты лишь подтверждение этой теории.

      Он был естественно расслаблен и как-то ленно говорил. В его голосе слышалось что-то стальное, казалось, этот человек может помочь Есе уйти в другой мир.

      — Даже не думай, убивать я тебя не буду. Фёдор потом все с меня сдерет. Как тебе кошка?

      Еся посмотрел на сверток, но не обнаружил там котенка, зато она уже шла к нему и легла на руки.

      — Гляди, а ты ей нравишься.

      — Я?

Женя не ответил и лишь помотал ногами сидя на кровати.

      — Говорят вы умете управлять мертвыми?

      — Да. Анна сказала?

      — Нет, Мастер, он много о вас говорил, когда пытался не ввести себе морфия. Сам с собой разговаривал, хотя я слышал и другие голоса.

      — Должно быть Фагот с ним говорил.

      — Вы и их знаете?

      — Я знаю многое, сколько притонов в Петербурге и Воронеже, подпольных организаций, подобных нашей.

      — Да? А про Рязань?

      — Ей я не интересовался. Да и зашел я на пять минут, просто познакомиться. Бывай! И с днем Рождения.

      И он ушел, закрыв за собой дверь.

Еся почувствовал себя на момент живым, натура и кошка как-то приободрили его. Словно в этой фигуре собралась вся радость крыс. Статный и гордый человек. Кого же такой как он мог убить. И в голове почему-то высветился ответ: отца.

Он потом уточнял у Булгакова, что зашел уже поздно, и это оказалось правдой. Женя виделся Есе таким же как Анна: сильным, веселым и грозным для обидчиков.

      С этой мыслью он уснул у себя в палате. И пока засыпал слышал отдаленно голоса, что говорили на французском.

      — Женя был здесь?

      — Да.

      — Значит он забрал ампулы, а ты ему разрешила.

      — Он сказал, что понимает, как тяжело без морфия особенно с Достоевским, но надо сделать так, чтоб ты выносил мир и без наркотиков. Скончаешься быстро

      — Будто это его дело-с.

      — Это наше общее дело.