Женя с обыденным ему распорядком довольно легко ужился в лаборатории. К тому же, она была пуста, если рассматривать персонал. Но сегодня должен был прийти Коля. Замятин немного дрожал. Он ничего не знал о том, что происходило с Гоголем, он даже ответных писем не получал.

      Было лишь сообщение от Фёдора, где передавались слова Коли о сестре, и то это произошло уже в России.

      Как Коля поменялся за столь длительное время? Почему не смог встретиться с ним в первые дни по приезде? Как-то ещё себя покалечил? Перестал ли пить энергетики? Может, начал курить или, наоборот, нашёл врача-эспера, который смог вылечить его проблемы с лёгкими? Женя не знал. От того было ещё страшнее.

      Ожидание мучило его, но он, лёжа на кровати, не выходил из пристроя. Время было раннее, где-то четыре утра. Мысль о Коле появилась сразу после пробуждения от очередного кошмара, ведь снова его главным героем был тот образ кровавого клоуна. Женя мелко дрожал и смотрел на свою руку. Его пугало прошлое. Не хотелось это помнить, как он не помнил многое из своего отрочества и детства.

      Кровать скрипела от каждого движения, но встать Замятин не посмел. Он просто старался не шевелиться, словно может разбудить Есю и Мишеля своим ворочанием. Небо едва начало менять цвет, и Замятин закрыл глаза, как его толкнула в голове одна мысль. Интеграл.

      «Как она? Он не брал её с собой в лабораторию, там просто не было корма и прочего для неё. Как она с Михаилом Афанасьевичем? Уживётся? Она ведь и с Колей-то не дружит.» Единственный, кого Интеграл признавала кроме хозяина, — Фёдор. Женя не понимал почему, но к нему кошка ластилась и оплетала ноги каждый раз, когда видела.

      Замятин вновь закрыл глаза и попытался уснуть, чтоб встретить Гоголя в более отдохнувшем виде. Впрочем, даже так он услышит, что отдыхал недостаточно, а когда расскажет историю про Оруэлла, то и вовсе может получить наказ не работать месяц.

      Женя и мысли не мог допустить о том, чтобы бездействовать более трёх дней. Казалось, если он это сделает, то все его заслуги нивелируются, он станет балластом. Денег было достаточно, но он всё равно продолжал трудиться. Дело было в другом: чем больше он работал, тем больше чувствовал причастность к смене текущего положения дел в мире. Если он что-то мог поменять, будь то отношения к эсперам или их существование, — он действовал. Собственно, поэтому Фёдор, если так можно сказать, ценил его.

      Но сам же Евгений считал, что находится в оковах, и делал всё, чтоб их разрушить. И если для этого нужно работать как бешенному три дня без продыху, то он сделает. Он даже готов был на сотрудничество с Мариной.

      Однако вчера вечером Фёдор звонил и сказал, что Гоголь приведёт в лабораторию некого Ивана Гончарова. И что на Замятине лежит ответственность расспросить новичка о намерениях и о том, почему тот обратился. Стало быть, Достоевский считает, что отдых затянулся и пора возвращаться к работе.

      Женя повернулся лицом к стенке и стал потихоньку проваливаться в сон. Он уже начал слышать чьи-то голоса и видеть цветные образы, но тут в дверь постучали. Замятин открыл глаза. В дверях стоял Мишель.

      В своей больничной робе он выглядел так отчаянно, исхудало… Женя посмотрел на него. Заметил стул в руках и вопросительно поднял бровь.

      — Можно я у вас посижу, я уже уснуть не смогу, да и вы, — Мишель долго подбирал слова.

      — Еся сказал, что меня кошмары мучают?

      — По правде нет, но я думал, что это так. Если хотите – могу уйти обратно. Просто мне скучно… Может, снова поговорим. Извините, если сильно потревожил.

      Женя тяжело вздохнул и сел на край кровати, приглашая жестом Мишеля. Достоевский прошел и расположился по правую руку от Жени. Казалось стало традицией разговаривать на рассвете и вечером, на закате, хотя Замятин был в лаборатории всего второй день. Мишель томился от количества вопросов, но разговор боялся начинать.

Замятин, находясь в дрёме, затуманено смотрел на Мишеля и пытался понять, что его тревожит сейчас. Однако, как ни старался — не мог. В полутёмном помещении против окна его лица почти не было видно. Даже эмоции…

      — Так что вас привело? — Женя выдохнул и потёр глаза.

      — Понимаете, вы единственный, кто сказал, что я человек. Меня это беспокоит. Если и другие во мне увидят человека, я больше не буду приносить пользу…

      — Вы несёте какую-то хернь.

      Женя даже не стал слушать его. Понятно, почему он пришел в такую рань – в такое время обычно особенно сильно беспокоит то, каким тебя видят остальные.

      — Но это так! Что вы думаете, Феде легче станет от того, что он увидит во мне того, кого потерял по своей вине? Да он же даст мне денег и отправит как можно дальше от него, чтобы я не видел весь этот пиздец, я извиняюсь, но по-другому это не назвать.

      — Быть полезным Фёдору… Вы что, инструмент какой-то, чтоб приносить выгоду? Вы человек из его прошлого, вам стоит либо принять его таким и себя заодно, либо сдаться и действительно быть инструментом.

      Женя жутко хотел спать и оттого не вполне понимал, говорит он это себе или всё же Мишелю. Однако выбора не оставалось. Мишель был хорошим собеседником.

      — Инструментом. Я буду таким, каким пришел сюда. И если брат увидит во мне то, что ищет, то я приму это. Но стараться я не буду.

      — Устали?

      — Да! — и сказано это было с такой злостью, словно он хотел сказать что-то ещё.

Замятин глянул на него. Эмоции всё так же плохо считывались.

      — Прошу, если вы намерены говорить об этом, то идите куда хотите. Не ко мне. Я слишком устал от людей. Окажите милость, съебитесь до часу дня, — Женя не скрывал своего раздражения.

      Мишель опешил. До этого момента ему казалось, что Женя – всё ещё тот молодой человек, с которым можно поговорить. Однако сейчас, когда он столкнулся с его убеждениями, Замятин стал груб. И Достоевский догадывался, что это не из-за раннего часа.

      — А вы и вправду упрямый.

      — Вы же знаете меня с самого конфликта с Контрой, вы чему удивляетесь? Впрочем, не важно. Я хочу спать. Гоголь придёт – поговорите с ним об этом.

      Мишель уже уходил, когда услышал это. Не остановился и даже не задержал взгляд на Замятине. Он просто растворился из мира живых и ушёл в ему одному известном направлении. Женя заметил это, и в голове пронеслась мысль: «Стало быть, хорошо овладел способностью».

      Женя снова повернулся лицом к стенке и попытался уснуть. Не хотелось сегодня поссориться с Гоголем. Это было единственным, что волновало, когда он вновь провалился в сон.

***

      Гоголь сидел напротив ещё незнакомого ему парня и пытался понять, что тому нужно от Фёдора. Длинные белые волосы растрёпаны, глаза человека, что в шаге от совершения суицида. Гоголь знал, как выглядят люди перед этим, он видел это слишком часто в зеркале после того, как Достоевский в девяносто восьмом ушёл и не вернулся.

      Одежда юноши была старая и изношенная, руки он держал замком и смотрел, не отводя взгляда от Николая. Они ехали в автобусе. И не то чтобы такие люди – редкость из обращавшихся к Достоевскому, однако что-то в нём было такое, что заставляло Гоголя интересоваться им.

      Сейчас он не знал, где Женя, лишь что он вернулся в Россию. Однако письма, что он от него получал, были пугающими, и с Замятиным хотелось поговорить. А вместо того, чтобы сказать, где драгоценный друг и соратник, Фёдор отправил его с этим молодым человеком.

      Сам Гоголь, не зная почему, жалел этого человека. Он смутно чувствовал, что у новенького в Крысах нет смысла жить. И когда Николай забирал его от Фёдора, в глазах несчастного он видел лихорадочный свет. Словно Достоевский есть последняя надежда и оплот этой реальности. Впрочем, Николай понимал это чувство. Он так же смотрел на Фёдора после приступов галлюцинаций.

      Автобус подскочил на кочке. Ехать ещё минут пятнадцать, а потом пешком идти. Николай оценивающе смотрел на это хилое тело и как бы думал, а сможет ли… Но, стараясь не смущать юношу, отвернулся к окну и стал рассматривать знакомые деревья.

      За эти полтора года Гоголь стал часто наведываться в лабораторию, говорил с Мишелем, но никогда не подбирался к самой сути. Ему хотелось спросить, как себя чувствует Мишель, может ли он, Гоголь, помочь. Но Достоевский всегда переводил стрелки в такие моменты. Ему словно и не нужна была помощь. Может сегодня, после осмотра Булгакова, Николай сможет поговорить с Мишелем о действительно важных проблемах.

      Когда они вышли, Гоголь как-то прискорбно посмотрел на тропинку.

      — Ты хоть по таким ухабам идти-то сможешь? — Гоголь обернулся, и единственный глаз полез на лоб.

      Паренек соорудил себе трость из камней, что лежали на обочине.

      — Не волнуйтесь, я уже понял, где находится место, в которое мы идём. Господин Достоевский рассказал о строении, я смогу с закрытыми глазами туда дойти — говорил он измученно, и было видно, что ему тяжело это давалось.

      Гоголь лишь хмыкнул и пошел по протоптанной им и всеми остальными членами крыс за несколько лет тропинке. Его всегда удивляло, что именно это место не могли найти власти, и он пытался понять, чья это заслуга: бесов Булгакова или какого-то неизвестного ему эспера? А может и просто халатность властей...?

      Юноша, на удивление, в лесу чувствовал себя куда лучше, чем в автобусе. На печальном лице Гоголь заметил улыбку. Этот человек словно был связан с природой. Гоголь ничего не знал о его способности, но может, это управление почвой? Поэтому такой уверенный…

      Ему ведь даже не представили этого новичка, Николай не знал его имени, но за грустный, отрешённый вид Гоголь присвоил ему имя «пациент номер три». Он походил и на Есю, и на Мишеля, может поэтому его отправили в лабораторию? Только вот что даст исследование этого эспера?

      Задумавшись, Гоголь не заметил, как закончилась тропка и они вышли к зданию. Всё такое же, ничего не поменялось. Краска как облупливалась, так и до сих пор отпадает. Открыв дверь, Гоголь будничным тоном громко крикнул:

      — Здрасте, я вам тут новенького привёл. Давайте быстрее, давайте!

В коридор вышел Еся, оценивающе взглянув на них.

      — Мишель спит, не ори.

      — А где Михаил Афанасьевич? — ухмыляясь, спросил Гоголь, но Еся уже ушёл в коридор пристроя.

      Николай снял башмаки, поспешив за ним, ожидая, что там будет заспанный Михаил Афанасьевич, однако…

В комнате был Женя, его уже разбудили. Он тяжко вздохнул, когда посмотрел на Гоголя, и без слов пошел в прихожую. На Колю он не обратил никакого внимания.

      — Здравствуйте. Иван, верно?

      Голос сонный. Женя пытался скрыть, что проспал полдня, но выходило плохо. Он смотрел на новенького, и в голове мелькнула мысль: «Неужели все эсперы, что хотят сотрудничать с Фёдором, будут беловолосые с неописуемой длины локонами?».

      — Вы Евгений? Господин Достоевский сказал мне, что меня расспросит именно он, — едва слышно прошептал Иван.

      Женя кивнул. А потом посмотрел на Гоголя, что уже догнал их и выглядел не то счастливым, не то истеричным. Замятин склонялся ко второму. Улыбка Коли как-то странно дёргалась. В голове родились сомнения: «А с кого начать?»

      — Коль, подождёшь час?

      На это тот лишь рассмеялся и ушёл в палату. Смех был тихий, лишь слегка усилился в конце, и Женя вновь вспомнил образ «кровавого» клоуна из кошмаров. Впрочем, он быстро отогнал мысль об этом и прошёл в лаборантскую. За ним молча последовал Иван.

      Иван посмотрел на Замятина. Кто он, раз уж Достоевский доверил ему повторный допрос? В сущности, Иван ничего не сказал о себе, он лишь пришёл по адресу, который ему дал Пушкин.

      После той встречи в Согласии, когда Гончаров ещё был главным бухгалтером, они стали чаще пересекаться. И Иван, пока Евгений готовился, всё думал: «Александр и раньше так часто приходил в Согласие или это простое стечение обстоятельств?».

      Почему-то после того, как было забрано экспериментальное вещество, на Согласие стали обрушиваться всё более и более странные для Гончарова обвинения. Словно организация жила двойной жизнью, что было известно только главе. И после этого Иван стал подозревать Пушкина, что тот подкладывает документы, которые потом словно по указке находили власти. И ведь единственное подозрительное сотрудничество было как будто стёрто из истории организации.

Сходя с ума от того, что его место работы рушится, Иван начал собственное расследование. Но, как назло, он ничего не мог предъявить, кроме вопроса «Почему их всё ещё не обнаружили?», — и на что он получал сразу ответ «Ну, хе-хе, так босс же знает, как дела вести, не то что эти». Гончаров злился. Он делал всё что мог, проверял все финансовые отчеты за кварталы, уплачены ли налоги и страховые, нет ли мёртвых душ, но всегда находились какие-то новые оплошности. Вот он недоглядел, как член Согласия в верхах ворует государственные деньги, и отправил того за решетку. Вот внезапно оказалось, что организация спонсирует какой-то «филиал ада на Земле», где пытают эсперов и выкачивают из них все силы. Только это была не та организация, из которой был Александр. Не Крысы из Мёртвого Дома.

      Иван перестал доверять людям. Он подозревал каждого в том, что место, где он так прекрасно работал, всё больше и больше становится скандальным. В какой-то момент ему позвонил мужичок и пригрозил, что, если тот всё же пойдет на встречу с Александром, ему ой как не поздоровится. И действительно, после этого он очнулся у себя в квартире с отшибленной памятью. А придя на место работы узнал, что он сам вчера уволился и признался, что это всё из-за него. Тогда его побили в его же кабинете.

      После этого случая он закрылся в квартире и никуда не выходил. Всё, во что он верил, — рушилось, и словно специально под него. Он не понимал, почему? Потому что он и все его сослуживцы относились к эсперам и им подобным? Он изучил всё, что знал о подполье, через Пушкина. Это был единственный человек, с которым он сохранил контакты. И именно Александр дал ему номер главы своей организации не так давно, когда Иван совсем отчаялся. Он знал, что Крысы – всего лишь воры информации. Достали, продали – и рады. Он их бесконечное количество раз проверял на работе.

      К тому же, после того, как у него выбили землю из-под ног, украли идеалы и показали, что его бывшее место работы абсолютно ужасно, Гончаров решил поменять всё и связался с Господином Достоевским. К тому моменту он уже был совсем плох: почти не ел, днями лежал на кровати и не стирал одежду. А ведь когда-то Гончаров хотел сделать мир лучше и для эсперов тоже.

      Достоевский предложил ему стать подопытным одного его знакомого, чтобы дать возможность повлиять на этот мир. И ему лишь сказали, что первичным опросом будет заниматься некто Евгений Замятин.

      Сейчас Иван смотрел на него и не мог понять, действительно ли он – тот знакомый?

Паренёк казался ему до странного уставшим. Он озирался по сторонам в поисках различных предметов, словно это изначально был не его кабинет. И вот, когда Замятин наконец-то нашел ручку и пустую папку под дело, он сказал что-то странное для такого человека.

      — Искренне жаль, что вы попали сюда… Но да ладно, начнем опрос. Базовую информацию на вас мне уже прислали, и я вложу её в дело.

      — Постойте, кто мог дать её?

      — Фёдор — ответил Замятин, уткнувшись носом в листок, — чему вы удивляетесь? Эта организация построена на краже информации.

      Женя поднял лицо, подпёр его рукой и начал расспрашивать. Сначала Гончаров с охотой отвечал на вопросы, но в какой-то момент они стали слишком личного характера.

      — Вашу организацию разрушили, верно? И идеалы тоже, но вы всё же пришли сюда. Зачем?

Гончаров скривился от недовольства. Откуда этому человеку знать, какие у него, Ивана, идеалы и прочее? В голове мелькнула мысль, что это он разрушил репутацию Согласия.

      — Мне некуда идти и... так я смогу быть полезным обществу.

      — Вы просто могли завещать своё тело науке и совершить суицид, — Евгений явно был настроен как-то против, — Хорошо. Ваша способность позволяет вам контролировать и изменять свойства земли и горных пород. Сможете превратить землю в нефть?

      — Не знаю, скорее её просто вытащу на поверхность. Но зачем вам это?

      — Способность боевая, естественно, вы будете её использовать на благо организации.

      Гончаров замешкался. Он не понимал, зачем организации воров какая-то боевая ячейка. Евгений продолжал строчить в личное дело Ивана, словно считывал его или делал предположения.

      — Медицинский осмотр проведёт врач, он будет через три дня. А пока… Расскажите то, что считаете важным.

      — Уважаемый, вы не знаете может ли Главный Грешник Петербурга как-то быть замешан в дискредитации моей бывшей организации?

Замятин усмехнулся и в его глазах мелькнуло что-то недоброе.

      — И что более важно, не может ли это быть тот самый Гробовщик?

      — Ну где ж Гробовщику взять столько времени, чтоб и Согласие разрушить, и Орден взломать, обчесав, и трупы каждый день убирать? — как-то насмешливо произнёс Евгений, — Я вообще не верю в существование Гробовщика. Команда ребят таскает трупы и всё, однако мы отклонились от темы. Зачем вам это?

      — Я слишком любил свою работу, но когда полтора года назад началось постепенное уничтожение авторитета Согласия, работы у меня стало больше в разы. Александр Сергеевич просил перепроверять все документы, абсолютно все декларации. И мы с Михаилом Юрьевичем делали это всё, но… Может вам что-то известно?

      — Даже если так, почему я должен вам это говорить за бесплатно? Лично мне за опрос даст деньги Фёдор. Обратитесь с этим вопросом к нему. Пора заканчивать.

      И Женя вышел из комнаты. А Гончаров так и остался там сидеть.

      Заходя в палату, Женя сильно нервничал. В голове стояли мысли о том, что Гоголь мог сделать за это время. Ушел он не то чтобы в хорошем настроении, и как на это отреагируют Еся и Мишель, Замятина тоже волновало. Он снял перчатки и открыл дверь.

      — Так вот, я и говорю ему, шел бы ты, дебил, за три пизды от меня. И даю ему смачный пинок под жопу, после чего ухожу сам.

      Гоголь сидел на одной из кроватей, весело смеясь, Мишель тоже улыбался, один только Серёжа сидел и хмуро смотрел на Колю. Женя выдохнул.

      — Ей, Жень, ты вообще в порядке? — спросил как-то невзначай Коля и, не дожидаясь ответа, продолжил, — А я рассказывал, как мне станок чуть палец не отрезал? Рассказать?

      — Слушай, мне надоело слушать, иди, пожалуйста, далеко и надолго отсюда.

      Еся злился. А Женя всё ещё непонимающе стоял у дверей и смотрел на них с озадаченным лицом. Гоголь подпрыгнул, и смеясь схватил Замятина, исчезнув вместе с ним. Он не стал ничего говорить, словно до этого Гоголь просил Есю озвучивать, когда пора бы остановиться. Раньше он таким не занимался. Если дело касалось Серёжи, Коля даже не слушал его.

Они оказались в пристройке. Гоголь всё ещё хихикал, но, казалось, сейчас расплачется. Женя оценивающе смотрел на него. Весь дрожал и дергался, расхаживал взад-вперед и никак не мог успокоиться. В какой-то момент бросился с объятьями, чуть не повалив Замятина.

      — Знаешь, как тяжело выпытывать у Достоевского хоть каплю конкретики о твоих письмах? Ничего не понимал. Ты так старательно их зашифровывал. Страшно, понимаешь. Жду компенсации!

      Он наконец отпустил Женю. И посмотрел на руку, где был браслет. Замятин потер запястье и сел на кровать, следом и Гоголь.

      — Ты таблетки пьёшь?

      — Конечно.

      Они сидели в тишине, и Гоголь всё ещё трясся, сжимал руку Жени и громко вздыхал, пытаясь начать говорить, но останавливался и замолкал. Замятин осмелился начать первым.

      — Да… письма. В общем, в Англии на меня вышел один фанатик и понял, что местное отделение Крыс может доставить мне его письма. Они… угрожающе пугающие, учитывая тот факт, что он умеет контролировать сознание. Как-нибудь позже расскажу, я сейчас не готов. Скажи, как ты, что происходило, что за история с пальцем? Как ты вообще, а то выглядишь не очень.

      Гоголь молчал и лишь продолжал держать правую руку Жени. Он посмотрел на друга так, словно в эти полтора года ему снова пришлось убивать.

      — Не молчи, я от тебя никаких писем не получал, я вообще не знаю, что с тобой было. Мне лишь сказали, что ты был ответственен за передачу письма Александре.

      — Она на тебя похожа. Знаешь, когда её увидел, в голове мелькнула мысль, что это просто ты, только отрастил косичку. Решительная, смелая. Она сказала, что это я виноват…

      — В чём? — Женя склонил голову.

      — В том, что ты так страдаешь. Что было в письме?

      — О фанатике и жизни в Англии. Мне сказали, что мать умерла, так что я в скором времени отправлюсь в Лебедянь. Поедешь со мной. Кажется, тебе тоже надо сбросить напряжение?

      — Не знаю, зависит от принцессы злобных взглядов. Нет, так-то я в любой момент могу сорваться куда угодно, он всё равно меня найдет, но вот ты…

      Женя как-то с облегчением вздохнул. День был тошнотворный. Он сейчас же был готов сбежать с Гоголем куда угодно, лишь бы подальше. Но знал, что неизменно будут сниться кошмары, работа будет преследовать его везде, а от себя самого он до самой смерти не сбежит.