Сигма испугано озирался по сторонам. Если верить перекидному металлическому календарю, он здесь около пяти дней. И до сих пор боится быть в коридоре дольше трех минут. Уж больно взрезались в память слова женщины: «Пока маленькая бестия бегает по коридорам, ты лучше сиди здесь. Кто знает, как он отреагирует на тебя». Что это значит – особого понимания не было, однако если это нечто несет угрозу… Но сегодня любопытство перевесило страх. Он крался по коридору на цыпочках. Вдруг этот кто-то заметит и впадет в гнев из-за шума?

Впервые за долгое время он был в чистой одежде. Он принюхивался к ткани и не чувствовал запаха вони. Кожа не липла к пальцам от каждого прикосновения, а волосы не лоснились жиром и не были спутаны в колтуны. Сигма в первый раз чувствовал себя именно что человеком.

Он шел по темному коридору, едва касаясь стенки рукой. Каждый шаг – неизвестность. Поминутно оглядываясь, нет ли где чего, все шел на желтый свет. Вот уж он достаточно приблизился, теперь слышно голоса. Один детский и визгливый, а второй мужской. Последний смеялся, много и задорно. Поэтому Сигме захотелось видеть людей. Может, они хотя бы расскажут, где он. Внутри все сжималось: лишь бы не били.

Вот уже дверной проем, и он прислонился к косяку, чтобы посмотреть на говорящих незаметно из тени.

— А потом – буф-буф, и он замертво падает! — лепечет мальчик со странными глазами.

— Хах! Так просто? И это его боялся целый город? — смеется мужчина с вьющимися волосами и длинной косой.

           Не понятно и слова. Поэтому Сигма задерживает дыхание и ещё сильнее вжимается в угол. Мальчик хватается за куклу и кружит ее в руках, пока весело рассказывает нечто. После чего подкидывает тряпичную куклу. Внезапно появляется белая кошка и с разбегу прыгает прямо на колени мужчине в кресле. Тот как-то тоскливо-грустно улыбается и начинает ее гладить.

— А это правда, что ее хозяин мертв? Или они мне нагло врут, что у нее был другой хозяин, что курил табак и носил перчатки?

— Да… у нее был хозяин. Ростом чуть выше тебя. Я не знал более смелого человека, чем он. Пойти против всех… —голос удивительно тихий. Словно сдерживался. Все ещё непонятно, о чем они говорят, – наверное, о чем-то личном. Оттого Сигма еще больше вслушивался. Но неожиданно громко мужчина сказал на немецком, — Ты долго собираешься прятаться за углом? Выходи давай.

Сердце забилось в глотке. Страшно. Оставаться в углу. Выйти тоже.

— Чего медлишь? Выходи, говорю.

Не прошло и секунды, как к Сигме подбежал мальчонка и потянул за руку. Сигма пусть и упирался, и пытался вырваться, но успеха это не дало. Ребенок смеялся.

— Пусти, я сам пойду, — вырвалось резко. И тут же он пожалел о сказанном.

— Юмэно, пусти его, — сказал третий, уже знакомый голос. Это он его забрал из пустыни.

Тут же Сигма догадался, что этого ребенка зовут Юмэно, потому что руку мальчик послушно отпустил, поскакав обратно в комнату. Стоило Сигме выйти на свет, как он увидел Фёдора. Тот сегодня был полностью в черном.

— Так вот кого ты притащил! И что, стоило того? — расслабленно сказал сидящий в кресле.

— Это еще предстоит понять. Сигма, я уж думал ты только на вторую неделю предпримешь попытки разведать, где ты оказался. Что такого тебе здесь сказали? Чем запугали? Ну, да не важно.

Громко стучит в висках, горло пульсирует, страшно сказать и слово. Растерянно стоит посреди большой комнаты, увешанной картинами. У стенки стоит какой-то странный черный ящик с крышкой и стенкой. Желтый свет бьет в глаза. А там, около кресла стоят словно два антипода. Фёдор – острый, выражение темноты, взгляд его устало-злобный. Поджимает пальцы в рукава. Спутанные волосы стрижены чуть выше плеч. Они тоже темные и свисают сосульками. Тощий – кажется, стоит ветру дунуть, и его сломает. Но вот он переводит взгляд на другого. Тот весь из себя светлый, в его внешности отсутствуют контрасты, кроме того факта, что один глаз не двигается. Он мертв. Сигма приглядывается и замечает шрам на левом. Весь округлый, мягкий в чертах лица, но взгляд и улыбка – хитры. Он как кошка, что сидит на его коленях.

Вот Сигма ждет, когда взгляды двух противоположностей встретятся. Что будет тогда? Взрыв? Столкновение двух миров может чем-то закончиться, кроме катастрофы…? Вопрос повисает. Напряжение доходит до предела. И он чувствует, как белый осматривает своего собеседника с ног до головы, присвистывает и со смешком вздыхает.

— Право, Мастер как всегда… А ты? Пунктик какой-то, бедолаг подбирать?

— От него передалось. Ты ведь так же появился в моей жизни.

— А! Даже так, значит? Я бы поспорил, кто из нас более обреченный. Спасибо, что не очередной с производным именем от Михаила. А то я уже, право, путаюсь, кто есть кто. Да я в целом уже запутался, зачем тебе вот этот, — белый махнул рукой в сторону Сигмы. Тот все ещё не смел пошевелится. И все ещё не понимал ни слова.

— Он? Как создание книги, поможет нам ее найти. Там Тонан выкупил право на лицензию «Глаза Бога», тебе лишь осталось передать, что у него есть лазейка в коде. И так вы сможете выставить детективов виноватыми в том, что скоро произойдет.

Удивлению не было предела, как гармонично меж собой общались точки, что на графике расположены в двух противоположных углах второго и четвертого квадранта. Сигма видел многих преступников и даже не сомневался, что эти тоже из криминального мира. Но ещё ни разу он не видел, чтобы не было ругани и агрессии.

— Ну, да хватит его игнорировать. Что за мода говорить о человеке в третьем лице, когда человек здесь стоит? 

Это сказала та женщина, Анна. Они все это время обсуждали его? И когда она здесь появилась?

— Какой только пример ребенку подаете! – она продолжала ворчать, как вдруг подняла взгляд на него, — Сигма, добрый вечер. Они же вам не представились, да?

Оставалось лишь кивнуть. Тогда белый оскалился и наконец-то встал с кресла, держа в одной руке кошку.

— Честь имею. Николай Гоголь!

И манерным жестом раскланялся по пояс.

— Этот парнишка – Юмэно Кюсаку, — голос насмешливый, — Ты не один здесь такой, кто сбежал из рабства. Этот детёныш тоже. И не он один. А нашего великолепного Дьявола из человека ты уже знаешь. Глупо подписывать контракт с дьяволом, не думаешь? Он же все заберет и ничего не даст взамен… Впрочем! Не мне говорить, я вообще здесь добровольно. Мне ничего не обещали. Но и я тоже. А значит, нет более свободного и заточенного здесь, чем я. 

Сигма находился в замешательстве. Речь знакомая, но до чего туманна и неясна... И везде слышится злая шпилька, непонятно к кому обращенная.

— Пушкин яд-то закончил? — Гоголь вновь поворачивается к Достоевскому. Кажется, сам Сигма его не заинтересовал. «И слава богу!» — пронеслось в голове.

Фёдор поднял коричнево-желтый камушек размером с ноготок и посмотрел через него на лампу.

— Да, вполне. Ночью уже был отравлен Фукудзава.

— А кашка? Когда Кашка будет отравлен? — встревает ребенок.

— Скоро. Мне нужно идти в город. И я очень убедительно напоминаю, что хочу вернуться сюда. А не в объятый языками пламени разрушенный ход. Понятно объясняю? На вас я не надеюсь, вы, Николай, великовозрастный ребенок. А значит… Юмэно, не слишком усердствуй.

— Ох-ох-ох, как разважничался. Я вообще последнее время не особо хочу двигаться. Но вынужден это делать, чтобы не чувствовать, как зудит изнутри мой мозг. Честно, я бы его уже давно достал.

— Верю. А еще верю, что ты этого не сделаешь. Прости, но тот укол был вынужденной мерой.

— Знаю. И точно так же знаю, что тогда все могло закончиться чьей-то смертью. Но тепереча – шуруй давай в город. А то как это так, Дьявол не окажется в самый прескверный момент рядом с душой неверного и не предложит сделку? Непорядок!

И, рассмеявшись, Фёдор положил кристалл в карман, после чего скрылся за дверью, что была позади кресла. Анны уже не было в комнате. Сигма остался наедине с этими двумя. Но, кажется, никто им не заинтересовался. Николай выглядел погруженным в собственные размышления, гладил кошку. Юмэно раскладывал карандаши в рядок, поправляя их по линеечке.

— А чего вообще хочет достигнуть Фёдор? — нерешительно и тихо.

— Ба! А птица-то петь умеет! Но что-то голосок слишком тих. Кью, ты слышал, что нам тут промямлили?

— А кто сказал, что я понимаю птичий?

— Ах, точно! Прости-прости, — и он наклонился, чтоб спустить кошку. После чего резко поднялся и, смеясь, поправил свою белую рубаху.

— Ты возьми себе все, что на земле, мне оставь простор небесной выси…

И исчез, словно его и не было никогда. Чувствуя себя крайне неуютно, Сигма вернулся обратно в комнату. Закрыв дверь, лег на кровать калачиком, и, весь содрогаясь от страха и тревоги, попытался забыться во сне. Но стучало в горле. Невыразимое ощущение боли, как тысячи и сотни игл проехали по спине. Куда он попал? Разве они могут, они? Не поймут и не дадут ответов. А если он получит ответы, то сумма, что он отдаст взамен, – сколько это? Трясет. Хочется верить, что это от холода пальцев рук и ног, что просто веет зимой. Но ясно, что это – могильный холод от той бездны тьмы из желтой комнаты.

***

Тем временем Марина сидела на кухне и, попивая чай, задумчиво пролистывала записную книжку. Внезапно появился Гоголь. Она подняла тоскливо-злобный взгляд и хмыкнула.

— Да неужели у тебя отпуск закончился? Это что, мне сегодня не видеть эту рожу очкастую? Господи, как он меня доконал за эти две с лишним недели, а! — она выплевывала каждое слово.

— И что он чудил и нес? — Гоголь открывает шкаф и достает свою кружку, наливает кипяток, — Что-то опять про то, как агентство должно платить по счетам? Ей-богу, на третью неделю этой песни я был готов посмотреть, может, у них там коммуналка и аренда не оплачены, и хотя бы это я им предъявлю, кроме их просто бесконечного списка правонарушений, что им списывают за красивые глаза?

Марина фыркнула.

— Загибаем пальцы: первое – весь из себя изошел, когда я ему принесла квартальный отчет отдела по работе с общественностью. Потому что какой-то идиот не проставил страницы и сделал пару ошибок в китайских именах. Второе – наорал на меня, когда я ему сказала, что мы опаздываем на совещание. Я, видите ли, не предупредил его. Ага, конечно. Я ему четыре раза говорила! Но зачем меня слушать, а!? Третье – просто его дурной характер невыносимо терпеть, как и его желания, меняющиеся по три раза за десять минут. Ты ему сделай эспрессо чернее ночи и крепче, чем коньяк. А потом окажется, что ты забыла две ложки сахара. И разбавить. И… Господи, чем больше говорю, тем больше злюсь. Ты как его терпел вообще? 

Гоголь усмехнулся, прислонился к шкафу и отпил из кружки.

— Скажем так: я за эти шестнадцать лет поработал где только можно и нельзя. В общепите, охранником, барменом, даже когда-то в суде, в магазине и много-много где ещё. А ещё мать себя так же вела. У меня иммунитет на властных самодуров, у которых правила меняются и добавляются по пять раз за день, а главная отговорка: «Незнание закона не освобождает от ответственности». Впрочем, если бы у меня не было таких навыков, – рядом с Фёдором я бы просто не выжил. Вокруг него столько таких тварей крутится…

— Да я сама поработала с таким недавно. Приютыш чертов. Хвала небу, последнее задание, связанное с ним – убить его. Эта страна – концентрация…. Ну, да не буду.

— А, так директор приюта тигренка мертв? Забавно.

— А зачем ему жить, если его столько времени спонсировал Фёдор? Вообще, он хотел предупредить Ацуши о том, что Достоевский что-то задумал, и это он один из участников гильдийской акции «Утопи город в крови». Его отстранили от дел, и он решил вернутся в город да рассказать.

— Ой, как опрометчиво. Молчал бы – был бы жив. Хотя сомнительно, конечно, что его оставили бы в живых.

Марина пролистнула несколько страниц в блокноте, что-то чиркнула. До Коли только долетели обрывки «верг…. Ден.. он». Вновь вернулась взглядом к Гоголю и, сделав еще пару пометок на полях, сказала: «Ну, всё. Всего хорошего, теперь я иду отдыхать. Мне обещали два полноценных выходных. Я очень давно мечтаю о двух вещах – сытно поесть и нормально выспаться. Сил выжить на работе».

После чего Цветаева с шумом поднялась, сложила все в сумку, перекинула ее через плечо и скрылась в темном коридоре.

Гоголь же вновь задумался о том, сколько работы предстоит ещё. На часах было раннее утро, и через два часа ему надо быть в офисе, чтобы наблюдать из города пляски с бубном и очередную глобальную стычку между мафиози и детективами. Он грустно вздохнул и потер глаза. Еще грим накладывать на лицо и волосы под парик прятать…

Коля вот уже несколько месяцев играл роль секретаря Тонана. Быть может, играть мог кто угодно, однако физическими параметрами и визуальным сходством подходил больше и лучше именно Гоголь. И Марина, что могла повторить внешность через дар. Однако ее временной промежуток использования дара был несоизмеримо короче, чем Гоголь мог ходить в гриме.

  По правде, Тонан своего настоящего секретаря видел вживую не больше недели, и оттого не особо выучил его повадки Чего не сказать о самом Гоголе. Ведь в департаменте работали с этим человеком не первый год. Если один не заметит, то остальные очень хорошо увидели бы изменения. Поэтому после того, как мужчина встретил свой незавидный конец, был разыграна сценка, что все это время он был на больничном из-за того, что его сбили люди, связанные с мафией. Ему травмировало глаз, отчего появился небольшой, едва заметный шрам.

Так же сказано было, что из-за нервного потрясения мужчина теперь несколько скованно говорит и действует. Но очень держится за свою работу, поэтому не стал оставаться надолго в больнице, не стал проходить адаптацию, а вернулся, как только это стало возможно.

Теперь Гоголю каждый день приходилось надевать сплошные солнцезащитные коричневые линзы. Только так не было видно зазора между зрачком и радужкой, как это есть в других. Наклеивать актерские тейпы, чтоб сделать разрез глаза более азиатского типа, наносить желтоватый тональник, рисовать заново брови и скулы, надевать парик из натуральных волос, чтоб скрыть тейпы около уголков глаз. И не забыть прямоугольные очки на минус. После чего нужно было переодеться в серый костюм и узкую обувь. Все это обычно занимало не менее получаса, обычно даже больше. А ведь ещё нужно было говорить и играть. Не дай бог проронить слово на русском или других языках.

На работе было сложно не столько общаться с людьми, сколько работать с делопроизводством Японии и ее бюрократической машиной. Гоголь ненавидел то, сколько ему нужно было написать всяких разных бумажек, чтобы согласовать простую вещь – привоз бутылей воды в офисный кулер. Сколько нервов он тратил на бесконечные факсы, обзвоны и разбор заявок… Спустя три недели отдыха возвращаться в тот офис не хотелось от слова совсем.

Однако, собрав всю волю в кулак, он посмотрел на дно кружки, допил последний глоток и вышел из кухни. Ему ещё доехать до своей съёмной квартиры, чтобы начать все эти приготовления. Мысли с тяжестью проворачивались в голове. Чтоб не застревать в них, он продолжил напевать песни Арии. Сегодня и следующие три дня в городе будет крайне небезопасно, но и эта база окончательно перестанет быть убежищем, где можно спрятаться. Поэтому лучше вернуться на работу.

***

Несколько часов спустя Фёдор готовился к нападению на Мори. Он переоделся и ждал в патрульной машине, пока смазывал нож. Благо, среди полиции было немало людей, что сотрудничали с Достоевским по одной простой причине – мафия уж слишком раздражала рядовых сотрудников органов. И вот, один из них сегодня любезно предоставил и машину, и форму. Сам полицейский сидел на заднем кресле. Он всматривался в людей на улице и тихо переговаривался с Фёдором, чтобы не было возможности прослушать. Говорили они о том, как страшно устал Митамура от всей этой канители.

— Честно, я бы и сам побежал и пырнул этого паршивца. Но…

— Не нужно вам так руки марать. У вас еще есть честь и ваше достоинство. А пырнуть босса мафии смертельно и для него, и для вас. Мне нечего терять, меня они не найдут. Говорил… Выставим так, что мы вас поймали и посадили на цепь. Вы сопротивлялись, но у вас все забрали и оставили в подвале. А я вместо вас вышел на патруль местности.

— И все-таки… Почему это нужно именно вам, почему никто другой не хочет им мстить? Почему никто из граждан…

— Если тебе от этого будет проще – им есть что терять. Свою жизнь, например. Мори уже несколько раз пытался убить меня. Но, как видишь, я здесь.

— Но почему они...?

Фёдор поднял глаза на зеркало заднего вида и посмотрел прямо в глаза Митамуре.

— Ты думаешь, они не видят, как выглядит эта монолитная система? Она довлеет над ними. Но, помяни мое слово, как только они увидят разброд и шатание системы – непременно воспользуются этим. Мы уже положили первую взрывчатку под мост. Им нужно ясно дать увидеть, что и элита не терпит больше мафию и агентство.

— Разве это так? Кто-то в верхушках...? — в глазах проблески надежды.

— Разумеется. Иначе я бы этого не сказал и здесь бы не сидел. Ты не один такой. Скоро все поймешь и увидишь. Но прежде прольются реки крови. Потому что детективы и мафиози в очередной раз столкнутся. Только теперь битва будет не на жизнь, а на смерть. На смерть главы организации. Им ведь дай только повод – сожрут всех.

Больше Фёдор ничего не сказал. Воцарилось молчание. Лишь тихое сипение полицейского. Достоевский хмыкнул про себя: «Видимо, курит он уже давно». От формы и без того тянуло горьковатым запахом дешевого табака.

  Фёдор все посматривал на дисплей, где показывалась точка машины Мори. Легкая утечка бензина, искра зажигания – и вот уже машина полыхает. Разумеется, бензин просто так не прольется, а искра просто так не объявится. Но что кто-то найдет в толпе зевак – крайне маловероятно. Учитывая тот факт, что «Глаз Бога» сейчас фактически под владением Фёдора.

Марина под ликом секретаря выкупила приложение и доступ к лазейке и передала Достоевскому. Он же несколько модернизировал приложение и дал себе права администратора и разработчика. Тот вариант, что сейчас установлен у Тонана, – с ограниченными возможностями. Оттого он будет думать, что только он правит бал. Но все изменения с той учетной записи отражаются и передаются Достоевскому. Его же изменения не отражаются нигде, кроме его учетной записи.

Фёдор отслеживал Мори, секунда за секундой. Дым поднялся над домом на перекресте. А на телефон пришло сообщение с фотографией: 隣の通りで車が爆発したんだけど、大変じゃない? (яп. «На соседней улице машина взорвалась, правда ужас?»)

Губы дрогнули в усмешке. Он вышел из машины, натянул фуражку пониже на глаза и поспешил на угол улицы. Там уже собралась приличная толпа. Лавируя меж людей, Фёдор наконец-то подошел ближе к машине. Народ устремил головы кверху. Достоевский последовал за ними и увидел, как Элис держит Огая за шкирку, после чего небрежно бросает с высоты человеческого роста. Она все еще злится. Они прилюдно (и весьма ярко) ругаются. Огай разговаривает непродолжительно по телефону. Щурится от удовольствия. О! Бедный Готорн… Фёдор замечает, что Мори пытается по-тихому исчезнуть с места происшествия. Достоевский ссутуливается, и, расталкивая толпу спереди, кричит:

— Из-за чего суматоха? Из отдела звонили, сообщили о взрыве автомобиля.

Мори оборачивается, и Фёдор успевает прочесть по мимике: «Вовремя, когда не надо». По толпе шепоток. Чтоб полиция прибыла на место не через час?

— А! Офицер, не стоит волноваться! — Огай скалится и пытается выискать номер на жетоне, — Это просто моя дочурка, балуясь, залила апельсиновый сок в бак, — похлопывает по плечу Элис, — Она думала, что машинка хочет пить!

На лице Элис явное выражение несогласия. А Мори все ищет какие-то опознавательные знаки в одежде и играет простачка. Фёдор едва задевает рукой свой ремень и подходит ближе, на расстоянии одного шага останавливается.

— Так это несчастный случай? — голос негромкий, так, чтоб слышал только Мори.

— Да! Да! Ну, мы пойдем, дочку нужно успокоить…

Он пытается отойти подальше, однако Фёдор продолжает.

— Вы не ранены?

— Нет! Как видите, в полном порядке, — и Мори на долю секунды разводит руки и показывает, что корпус тела в норме.

— В этом и заключается проблема.

Резкий выпад вперед. Нож вонзается чуть ниже ребер. Мори сбивает фуражку с головы, чтобы увидеть глаза. Фёдор же успевает его опрокинуть и скрывается в толпе. И слышит в спину:

— Ты же! Элис!

Но Фёдор уже успешно скрылся. Обычные люди побоятся подходить к раненому человеку. За столько времени главенства мафии в городе каждый выучил, что помогать незнакомцу – себе дороже. Вдруг он перешел дорогу портовым псам? Тогда тебя уберут как ненужного свидетеля. Ему вызовут скорую, быть может, кто-то из толпы осмелится.

Достоевский же переулками добрался до места, где якобы должен был быть заключен Митамура, ясно зная, что он уже сидит в том подвале. Оставалось лишь сбросить его одежду здесь и уйти, все так же незаметно, подворотнями, до квартиры Анны. А там на машине, через департамент и частным самолетом в Токио. Но сейчас мысли были о том, справится ли Натаниэль.

Отчасти Фёдору было жаль Готорна. Ведь он согласился на этот убийственный план по одной причине – ему обещали, что Маргарет введут сыворотку на эвтаназию. Расёмон уничтожил девушку, а Джон не согласился оплачивать лечение, ведь это была полностью ошибка Маргарет. Она могла выжить, не бросившись на амбразуру. А так у нее ни денег, ни статуса. Конечно, ее род оформили банкротом, но…

Готорн сам нашел Фёдора. Он готов был отдать все деньги хотя бы за призрачную надежду, что женщина не будет умирать и страдать от боли. Кажется, в тот день Натаниэль потерял веру в милосердие Бога. За что такие муки Митчелл? Тело, похожее на решето, продолжало дышать и двигаться. Ее отвезли в больницу за деньги Френсиса. Но стоило Гильдии пасть – все его счета обнулились, и платить за лечение Митчелл было не чем. Тогда Натаниэль остался в стране, отдал все свои сбережения, чтоб попытаться вытащить ее с пограничья миров. Но надежда была утрачена в день, когда спустился туман.

Дар не смог выбраться и убить женщину, однако продолжил разрушать ее изнутри. И все то, что вышло восстановить, к утру превратилось в ещё более печальную картину. Не в силах больше смотреть на страдания Маргарет, Готорн пришел к Достоевскому и встал на колени, умоляя. Тогда ему предложили поучаствовать в плане и отомстить Акутагаве.

— Только вы должны понимать, что вероятно сами не выживете.

— Мне уже все равно. Лишь бы она не мучилась. Вы не представляете, как невыносимо смотреть на бледное лицо, впалые щеки и глаза, осознавая, что она такая из-за меня. Что она пожертвовала собой, чтоб просто спасти. Зачем она так… Я этого не стою. Даже вылечить ее не представляется возможным. А лекарь из агентства! Я пытался с ней договориться. Но мне ясно дали понять, что со смертниками она работать не хочет. Тем более – из Гильдии.

Фёдор с сочувствием глянул на Натаниэля и после недолгих раздумий сказал:

— Что ж, ладно. Раз вы осознаете все риски и готовы на это – я соглашусь и отдам вам средство. А теперь ступайте. Нет смысла передо мной так унижаться.

Сейчас Готорн вступил в драку с Рюноскэ. Результат битвы будет известен через несколько минут, и сомнительно, что выиграет святой отец. Но сколько отчаянья видно было в этих глазах. Достоевскому показалось, что, возможно если тот не умрет в схватке, то попытается совершить суицид. Ему не было нужды даже пытаться убедить Готорна или промывать ему мозги. Он и без того видел, как глаза Натаниэля сверкают ненавистью и жаждой крови. Он хотел с собой на тот свет забрать как можно больше виновников. Фукудзаву – как того, кто не пошел на соглашение с Гильдией, и все это случилось из-за его «нет». Мори – как главного распорядителя. Рюноскэ – как прямого убийцу. Фицджеральд уже был мертв, к сожалению или к счастью.

Достоевскому все это виделось одновременно грустным и забавным. Казалось бы, Фёдор тоже в этом был замешан, но Готорн ничего не знал о его причастности, поэтому ничего не мог сделать. Размышляя об этом, Достоевский дошел до нужного места, поднялся на этаж Анны и исчез за железной дверью.

***

              Тем временем Булгаков отправил мафии послание о правилах действия яда и, потянувшись, откинулся на спинку кресла. Кажется, все это вызовет очень бурную реакцию. И сейчас он сматывал удочки. Нужно было поговорить об этом с Есей. Что он решит? Оставаться на базе до прихода агентства и мафии, или все же уйтивместе с Юмэно и другими? В любом случае, он не останется один. Это место будут защищать Гончаров и Пушкин. Даже если сюда и доберутся, навряд ли Еся останется без защиты. Впрочем, он и без них способен постоять за себя. Лишь бы желание было.

Странное чувство разлилось по венам. Словно вина за то, что втянули во все это… и усмехнувшись, Мастер потянулся за ручкой – записать свои вопросы к Фёдору, чтобы точно не забыть. Выводит буквы и ощущает что-то необычное, словно забытое. Оно выплыло из глубин сознания, и всё никак это чувство не опознать. Щекочет кончики пальцев, пульсируют вены в висках. Это страх? Когда в последний раз так было из-за другого человека? Когда Анна сбежала? Нет, там было по-другому. А сейчас тоскливо-злобно чесало изнутри. Быть может, это злость? Было ли на кого злиться?

Вообще, Еся вполне закономерно отказался от сыворотки, что должна была лишить его способности. Сейчас окончательно решалась судьба, где он встретит свой конец. Кажется, сам Еся уже давно предчувствовал свою смерть. Быть может, даже точную дату уже себе наметил, когда умрет. Насмешка во всем этом – не то от судьбы, не то от Фёдора. Еся ведь еще в самом начале просил похоронить его в Рязани, с надеждой, что так его найдет мать. Но, кажется, он давно позабыл о матери и отце и последние месяцы все больше был погружен в факт смерти Мишеля. Теперь уже сам Еся выглядел не более чем призраком, каким был некогда Осколок.

Взгляд застыл на фразе, записанной на бумаге, и наконечнике ручки и не двигался, пока Михаил Афанасьевич все глубже погружался в размышления.

И вот чего он совершенно не понимал: зачем Фёдор вытащил Есю из России? Нет, разумеется, понятно, что Булгаков был просто обязан уехать в Японию, а без его наблюдения Еся скончался бы ещё быстрее. Но разве не было бы куда милосерднее убить его и все-таки похоронить на рязанском кладбище? Фёдор же никогда всерьез не рассматривал план, где Крысы не просто подстрекатели, а главные акторы насилия. Ведь все, кто принимал непосредственное участие в убийствах и прочем, даже не были членами организации по бумагам. Гоголь, Женя, Мишель и много кто другой – люди, которые не входили в Крыс непосредственно. Потому что Крысы Мертвого Дома заняты исключительно информацией, они подпольная информационная гильдия. Иначе Фёдору не было бы нужно три громких имени: Гробовщик, Шинель и Главный Грешник Петербурга. Он всегда отделял в сознании организацию и исполнителей. И, вероятно, именно поэтому разрешено было дать сыворотку только пациентам и членам исследовательского корпуса.

Так почему Еся переехал за ними? Зачем везти с собой исследовательский материал? Возможно, именно поэтому Булгаков злился: не осталось человека, который мог бы ему расшифровать ход мысли Достоевского. Глаза все упорнее смотрят на выведенный вопрос на бумаге. Ему некого спросить, зачем. Какую цель преследует Фёдор в случае Еси? С Мариной более чем ясно. Она была одной из тех, кто решился работать по-грязному. Булгаков с ужасом отмечал тот факт, что Фёдор себе в исполнителей обычно брал тех, кто пытался с собой покончить или тех, кого предполагал в таком ключе.

В этот момент Михаил Афанасьевич ошарашено поднял глаза от письменного стола. Еся тоже. И изначально так и планировалось. Значит… Он тоже это знает. Не мог не знать столько, общаясь с Гончаровым и Мишелем. Поэтому он так смиренно сидит в своей палате и так усмехнулся, когда было предложено? Фёдор четких распоряжений о Есе не давал. Словно это было последнее предложение умереть, не замарав руки.

 В этот момент Булгаков почувствовал себя крайне одураченным. Нет, все это выглядело так, словно Фёдор знал об этом ещё тогда, когда привел Есю. А может, сильно заранее? Еще не встретившись непосредственно с Михаилом Афанасьевичем тогда, на выставке? Достоевский же знал, что Женя покончит жизнь самоубийством, пока Замятин был совсем юным. Ужас прошелся мурашками по всей коже. Уму непостижимо, что Михаил Афанасьевич за столько лет работы с Фёдором не заметил этого всего. И то, что план понимали всего несколько человек... И тот факт, что все эти люди непосредственно в близком общении с Фёдором. Но неужели возможно человеку просчитать все настолько дотошно и выверено? Чтоб ни разу все не сошло с рельс?

И как с этим связана Книга? Фёдор действительно решил построить новый мир на руинах старого? Но почему тогда так ненавидит Книгу, ее первого нашедшего, Бога, себя? Гоголь явно знал больше о планах. Как иначе объяснить тот факт, что Гоголь из раза в раз повторял Достоевскому, что вовсе не обязательно совершать суицид?

В этот момент Михаил Афанасьевич ощутил острое желание все это обсудить с Анной. Быть может, все это паранойя? Быть может, он просто слишком погорячился? Не может же это все быть правдой.

Но сейчас он не может сорваться и поехать к ней. Потому что сам Фёдор сейчас находится рядом. А значит, разговор не выйдет откровенным и честным, а Достоевский, вероятнее всего, уже через две минуты поймет, о чем речь, и начнет открыто смеяться. Сначала нужно обсудить с Ахматовой, а потом уже спрашивать с Фёдора. Так схлынет излишняя эмоциональность.

Да и в сущности, почему он так реагирует? Потому что много вложил и имеет глубокую эмоциональную связь? Потому что у Еси, по факту, не было выбора? Потому что его привели точно так же подростком? Может, он просто проецирует на Есю образ Жени? Или все же что-то другое?

С каждой минутой он чувствовал все больше и больше напряжения, смятения. Решив не пороть сгоряча, пошел пройтись по лесу. Все равно ему в ближайшие полчаса нечего было делать. Он собрался, оставил врачебный халат в кабинете, переобулся и направился к выходу. Уже у самых дверей он встретился с Пушкиным. Александр посмеивался, смотря в телефон, отсалютовал Михаилу Афанасьевичу, тот ответил легким кивком, после чего они разошлись в разных направлениях.

Пушкин, придя в зал, где обычно собирались отдохнуть или обсудить происходящее, весело проговорил: «Эй, бестия! Дьяволенок маленький! Знаешь, что там твоя Каша подгорела и покрылась плесенью?». И, кажется, слышала это вся лаборатория, с ее бесконечно длинными коридорами, палатами, комнатами и кабинетами. Пушкин в целом обладал громким и поставленным голосом. А когда уж говорил на публику, то и вовсе казалось, что на его фоне труба иерихонская – комариный писк.

Юмэно не заставил себя ждать,и уже через пару секунд оказался подле Александра.

— Ну? Ну? У тебя есть запись? А? — он прыгал на месте, пытаясь заглянуть в глаза.

Пушкин смеялся.

— Ну есть-есть. Все, не мельтеши, вот – и протянул телефон, где было видео с камеры регистратора. Доля секунды. Но вскрик ликования Кюсаку заставил Александра поморщиться и слегка отшатнуться. Пролистнул на другую запись, уже с камер наблюдения, и вновь показал экран, — А еще такое есть.

Еще один вскрик на уровне ультразвука.

— Ну и зверь же ты, Кью.

— А я на тебя посмотрю, как ты отреагировал бы на муку мрази, которая тебе иглы под ногти запихивала и использовала тебя как вещь с раннего детства. То, что его мучаю не я, – великое благо со стороны Синигами-сана.

— А что, так сильно отличаются твои планы от фёдоровских?

— А какой из вариантов? У меня их было больше сотни! Тебе какой рассказать: с публичным унижением или с медленным уничтожением его личности?

— Теперь я даже не сомневаюсь, что Дазай тобой занимался. Впрочем, еще меньше я удивлен, что тебя подобрал Достоевский. Его если разобрать, снять слой за слоем психики и дойти до той самой ядовитой середины – будет вот точно такой же мальчишка.

— Да? — удивленно спросил Юмэно, — Но он выглядит… таким спокойным!

— Это ты просто его не видел, когда он код пишет битый час и не может найти ошибку. Или… О! Знал бы ты, как он метал проклятьями, когда очередной поступок Осаму вставлял ему палки в колеса. В тот момент вообще находиться рядом с ним ближе, чем на километр – опасно для жизни. Так что вы не сильно отличаетесь в реакциях.

Наступило молчание. Пушкин сел на диван. Юмэно странно затих, обдумывая сказанное.

— Если Фёдор пишет код, то когда он успел создать яд?

В ответ оглушительный смех.

— Кто сказал, что яды создает Достоевский? Он только компоненты достает. Остальное – уже мое дело, — Пушкин еще раз рассмеялся. Кью стоял, затаив молчание и склонив голову набок, внимательно слушая. Александр шумно сглотнул и продолжил. 

— Ты должен различать: есть умный, но не умеющий делегировать обязанности. Человек, который считает, что лучше него никто не справится. А есть эффективный управленец, но бездарь в науке. Благо, Достоевский сочетает в себе лучшие стороны этих двух типов. Он знает, что силен в информационной среде, и точно так же знает, кого взять себе в подчиненных, чтобы достичь идеи. В нашем деле, каким бы одиночкой ты ни был, придется играть командой. Помни: выживает не сильнейший и не слабейший. В этом мире выживает приспособленный. А крысы – стадные животные.

— А яд? Из чего яд?  

— Вообще, основой был взят тот, что для Дадзая, его специально разрабатывали в Германии. Ну, я внес несколько изменений в химическую структуру… Изначальный вариант должен был убить за пять часов. Но теперь этот период длится два дня и влияет на двух инфицированных. Но не беспокойся, помучается он знатно. Ощущения, должно быть, непередаваемые. Сначала откажут зрение и почки, потом нервы, напоследок сердце… Разум начнет скатываться в агонию к концу первых суток. Так что ему останется завидовать мертвым.

Юмэно озадачено сел. Не было до конца понятно, что его больше шокировало: что Фёдор не всемогущ или что Пушкин создал яд. Мори ему не было жалко. Но то странное замечание, что на самом деле Кью даже не подозревает, как похож на Достоевского, странно резануло. Юмэно вдруг осознал, что Фёдор когда-то тоже был ребенком. Что он не пришел в этот мир таким. Это так странно.

До этого Фёдор – точно не человек, а после этих слов… Гоголь, выходит, тоже был раньше мальчишкой? А что именно их привело к такой борьбе? Почему? Кью с ужасом осознал, что каждый здесь знает о нем больше, чем он о них всех вместе взятых. Все это вселяло ужас и одновременно почтение. Они ведь не пытались задеть его. Наоборот, вся их злоба обращена на тех, кого ненавидел всем сердцем сам Юмэно. Вестники нового мира, не иначе! Фёдор, Гоголь, да и все остальные не могли быть никем другим, кроме как Вестниками. Благоговейный страх охватил его. И вот он уже не смотрел на Пушкина как на забавного смешного мужчину. Александр теперь что-то наподобие низшего ангела, что около ног Бога. Кью вновь натыкается на мысль, что Достоевский когда-то был ребенком. И это смущение вдруг решается за одну мысль. Ну да, был. Но это ведь не значит, что в этом веке! Смерть не первое тысячелетие живет в миру. Конечно, Смерть в образе Фёдора не могла любить и жаловать Дадзая. Он ведь так часто приходил под двери, кричал, долбился и сбегал, стоило выйти Смерти навстречу. Дадзай просто надоел ему.

Юмэно настолько глубоко погрузился в свои мысли, что не слышал, что происходит в реальности. Может ли быть так, что все они вовсе не люди, а что-то непознаваемо далекое от человеческого? Ведь только так Кью мог описать свои мысли и ощущения…

— Эй, ты оглох, что ли?

Кюсаку вздрогнул. Голос был раздраженный. Он поднял в испуге глаза.

— А! Нет, уши золотом не завесил. Отлично. Ты сегодня уходишь отсюда.

«Это из-за того, что не услышал сразу?! Что я пропустил?» — моментальная мысль. Взгляд бегает из стороны в сторону.

— А куда…?

— Куда глаза глядят. Ладно. На самом деле, здесь больше не безопасно никому, а тебе в особенности. Вероятнее всего, сюда явятся мафиозники. А про их расправу не мне тебе рассказывать.

— За мной?

Дыхание частое и прерывистое. Руки сжаты в кулаки.

— Нет. За Фёдором. Все давай, иди котомку собирай, иди.

Юмэно поплелся в сторону своей палаты, все смотря из-за плеча в сторону Пушкина. В этот же момент в зал пришла Анна. Кью увидел ее неодобрительный взгляд и постарался как можно быстрее скрыться.

— Опять ребенка до срыва доводишь.

Анна серьезна. Тени усталости под глазами придают ей еще большей обреченности.

— Аннушка! Как можно так думать! Что в городе?

Ахматова ставит пакет на стол и тяжко вздыхает.

— Уже начался Ад. Мише передай, что у него не больше шести часов забрать пациентов. Кроме Кью ещё кто-то должен?

— Не-а.

— Понятно.

Молчание. Анна смотрит в глаза Александру, словно ища ответ. Но не находит. Поджимает губы, едва слышно выдыхает, и с хрипом произносит следующее:

— Уже разрушена часть дорог у верфи. Мафия уже начала искать директора агентства и нас. Без Дадзая они не факт, что смогут догадаться, где мы базируемся. Но я бы не стала недооценивать их. Все это безумно ужасно. Люди гибнут. Уже минимум пятьдесят.

Анна стояла бесцветная, серая, и даже ее красная блузка смотрелась блекло. Руки едва заметно подрагивали. Взгляд на две тысячи миль. Смотрит она в сторону картины с ромашками. Их по всей лаборатории было много. Она заламывает кисти рук, тяжело вздыхает, смотрит на сумку и пакет.

— Я пойду, нужно переодеться в менее броское и Кью надеть парик. С его волосами и глазами нас будет слишком легко найти… Сигму пусть Миша уводит сам.

Голос практически не движется по интонации. Она неспешно и тихо идет в сторону одного из кабинетов. И единственное, что проносится в голове Александра, стоит ей скрыться: «Что же такого рассказал Достоевский?»

***

В городе действительно происходил ужас. Дым пожара выедал глаза, крики и визг сирен оглушали и сбивали с толку. Куникида впервые за десять часов не просто вышел из больницы, где лежал директор, а отошел дальше, чтобы прийти в агентство, наконец-то дать распоряжения и объявить о переходе в режим экстренной ситуации.

Гарь жгла глаза до слез. Вопли людей из парка под завывание музыки пеленой охватывали голову. Доппо шел мимо и думал о том, что ему сказать Кёке и Ацуси. Ведь совсем недавно умер их наставник Дадзай. И как бы сильно Куникида не порицал его, и сотрудничество с Сибусавой, и систематическое подрывание работы агентства, и бесконечные дисциплинарные нарушения, да тот факт в целом, что и как напарник, и как наставник Осаму –паршивец, который не справлялся со своей работой… Даже учитывая все это, не сказать, что Куникида в самом деле, взаправду желал ему умереть. Ему бы голову у врача-психиатра полечить, таблеточки попить, и, может, перестал бы совершать такие поступки. А тут… И как теперь ему, Куникиде, сказать, что директор не просто задерживается, а его подстрелили? Как он сможет смотреть в глаза Кёке, Ацуси, Кэндзи? Другим?

Чадило от костра, мокрые дорожки по щекам блестели на солнце. Лязг и свист, гудки машин. Звенело в ушах. Ёсано? Что она? Мало того, что туман недавно напомнил о войне, так ещё сегодня она не смогла излечить директора. Как? Она вообще молодец, виду не подает перед детьми. Но ее обреченно-убитый взгляд сегодня рано утром... Склонилась над телом, держит руки, а потом пронзительно смотрит на них с Рампо. Не дрогнул ни один мускул, но против света лицо, и видно, как опускается лихая улыбка ярости. Повисает молчание.

Смог уже выпил глаза. Поволока опустила в туман разум. Медленней шаг. Странно и дико, гарь и смог, глаза... Да, они продолжают сочиться слезами из-за продуктов горения. Иначе быть не может.

Запнулся. Опустил голову вниз. Синий платок. Рядом упало несколько капель. В руках. Шаг медленно к переулку. А там – Она. Удивительно светлая. На фоне серого, убогого тупика она светится и грустно улыбается. Замечает его. Слегка поднимаются брови. Держит край юбки, отряхивает его от невидимой пыли. И протягивает руку. Куникида сам не замечает, как заходит в переулок. Не похоже на галлюцинации Кью. Там она была больше похожа на восставшую из могилы. А здесь – как светлый дух?

  Доппо протягивает ей платок. Уже почти положил в руку, но она опускает свою. Лоскут ткани вновь падает на землю. Он опускается поднять. Она смотрит на него сверху вниз, озаренная лучом солнца. 

— У вас два дня. Сможешь ли убить ради идеала? Заслуживает ли Босс мафии смерти, если выживет директор? Не потеряй последнего близкого человека.

Ее голос. Тихий, мелодичный. Нет укора. Это ведь Она! Куникида в оцепенении. Не знает, за что хвататься – за ее руки, или все же поднять синий… Уходит за спину. Каблуки отчетливо стучат по асфальту. Разрезают тишину реальности, где она жива. И в этом мире есть бог. И, быть может, – это…

— Не стоить медлить. И не надо так унижаться передо мной. Ты и так уже пал ниже некуда в моих глазах.

Доппо разворачивается и видит только край длинной белой юбки, мелькнувший за углом. Он спешит подняться и выбежать. Улица ослепляет, оглушает. Чернота в глазах сменяется белым маревом и звоном. И вот – он в реальности. Ее нет. А платок остался. Гарь вновь начинает разъедать глаза. Стоит поторопиться. Быть может, Рампо уже нашел способ, как снять это состояние.

В воздухе повисает ощущение, что агентство возненавидел сам Бог. Иначе как объяснить то, что сейчас было? Но надо спешить, работники его ждут. Они нуждаются в распоряжениях и плане действий. Иначе зачем им заместитель директора?