Ангельский эфир прожигает пальцы до кости, но Змей, до крови закусив губу, продолжает завороженно касаться мягких белых перьев. У него есть всего несколько мгновений, чтобы насладиться этим ощущением, пока…

– Что ты делаешь?! – в ужасе восклицает Азирафель, отшатнувшись.

– Ничего, – Змей поспешно прячет за спину обожженную руку и пытается придать лицу привычное выражение беспечной надменности. Безуспешно – мысль о том, что ангелу противны его прикосновения, жжет куда больнее эфира.

– Зачем ты?.. – видимо, демон, пожелавший дотронуться до ангельского крыла, кажется Азирафелю явлением столь непостижимым, что ему даже не удается сформулировать, что конкретно «зачем».

– Прости, – Змей отводит взгляд, не в силах выдерживать печальный укор, плещущийся в светлых глазах ангела. – Я только хотел… – на сей раз уже он сам не в силах выразить словами, чего именно хотел – слишком недопустимо искренними, пугающе уязвимыми кажутся эти слова. «Прикоснуться к тебе», – желает сказать Змей. Но не смеет.

Укор сменяется недоумением.

– За что ты просишь прощения? – спрашивает Азирафель, озадаченно сведя брови. – Это ведь ты… навредил себе.

В груди Змея взрывается маленькое солнце – теплое и светлое, как укрощенный людьми огонь. По лицу против воли расползается совершенно неуместная сейчас широкая улыбка. Значит, ангел не считает, что прикосновение демона осквернило его. Значит, он… переживает о том, что Змей причинил себе боль? При этой мысли солнце в груди взрывается вновь – яркое и сильное, как Божественный свет.

– Ерунда, – вполне искренне заверяет демон. – Забудь.

Азирафель улыбается – все еще с мягким укором, но теперь уже теплым, каким-то уютным, лишенным прежней надрывности. От этой улыбки солнце в груди Змея рассыпается на тысячи маленьких солнышек и поселяется в нем навсегда.

***

Решение приходит спонтанно, когда Змей впервые встречает Азирафеля на юной Земле.

– Привет, ангел! – демон уверенно опускает руку на его плечо, неслышно щелкает пальцами за спиной, заставляя стремительно обугливающуюся кожу выглядеть абсолютно здоровой, и широко улыбается, будто прикосновение к эфирному существу не причиняет ему обычных мучений.

– Ты что?! – Азирафель пытается высвободиться. Змей не позволяет.

– Что? – с невинным видом переспрашивает он.

Пульсирующая боль, стремительно разгорающаяся в ладони, тянет жгучие щупальца вверх по руке, лижет огненной волной предплечье и плечо. Сохранять на лице беспечное выражение требует немалых усилий, но возможность касаться Азирафеля стоит всего.

– Обожжешься… – встревоженно выдыхает ангел, все еще порываясь вывернуться из цепких пальцев Змея.

– А-а, это, – развязно протягивает демон. – Забудь – эфирно-оккультные загоны не работают на смертных телах. Так что теперь я могу трогать тебя сколько угодно, – подмигивает Змей. Как он и предполагал, фокус внимания ангела тут же смещается с мысли о возможных ожогах демона на его провокационные шутки (к сожалению или к счастью, но ангел слишком невинен, чтобы увидеть в этих шутках то, что люди позже не без участия Змея назовут флиртом).

– Да ну тебя, – невнятно бормочет Азирафель. Он отводит взгляд, будто интуитивно почувствовав, что должен смутиться, хоть и не понимая на осознанном уровне, почему, но спустя мгновение все же спрашивает: – Ты это серьезно?

– Зачем бы мне тебе врать, ангел? – насмешливо скалится Змей, вновь неслышно щелкнув пальцами, чтобы сочащаяся из свежего ожога липкая жидкость не пропитала одежды ангела и не разрушила блестящий план.

– И правда, – соглашается, смешавшись, Азирафель. И, к удовольствию демона, больше не пытается сбросить его руку со своего плеча.

Подушечки пальцев почти теряют чувствительность, ногти обращаются в спекшиеся угольки. Мощная пылающая боль расходится от лежащей на плече ангела руки по всему телу, точно кровь по жилам от бьющегося сердца, пульсирует в такт сердцебиению, проникает алыми языками в саму сущность демона, слегка туманит взор. Но Змей не для того изобрел наконец способ прикоснуться к Азирафелю, не встречая сопротивления и невыносимого укоризненно-сочувственного взгляда, чтобы теперь остановиться.

И Змей продолжает говорить – о том, что видел на Земле, о новых совершенно дурацких требованиях к оформлению отчетов, о чем угодно, лишь бы ангел позволял ему сжигать руку о свое плечо, лишь бы как можно дольше наслаждаться замаскированной под ничего не значащий дружеский жест близостью.

***

Блестящий план оправдывает себя. Одна пустяковая ложь, капелька притворства и немного незатейливых чудес приносят свои запретные плоды – столь щедрые, о каких Кроули и мечтать не смел. Теперь Азирафель временами дружески хлопает его по плечу, слегка касается руки – чаще всего невзначай, но иногда и намеренно. И больше не уворачивается, качая укоризненно головой, когда демон пытается до него дотронуться.

Кроули маскирует ожоги чудесами, прячет боль за надменной усмешкой – и наслаждается каждым обжигающим прикосновением. Ангел не знает, как сходит потом черными пластами обуглившаяся кожа. Не знает, что ожоги на ладонях Кроули не заживают вот уже шесть тысяч лет. Не знает – и не узнает.

Кроули бережно хранит в сердце каждое плавящее кожу соприкосновение пальцев, каждый обжигающий хлопок по плечу, каждое опаляющее до костей рукопожатие – и отчаянно, дерзко желает большего. Хорошо понимает, что не может – не вправе – ждать от невинного, незапятнанного, чуждого любой скверне ангела ничего, кроме разве что целомудренных дружеских объятий. И все равно ждет. Стоит провалиться в сон – как его губы плавятся от поцелуев Азирафеля, ангельский эфир обращает в кровянисто-серый пепел кожу на груди, плечах, шее, обнажает и мгновенно обугливает мышцы, жилы, кости, заставляя чувствовать себя нагим больше, чем это возможно, в буквальном смысле доводя до кипения бешено несущуюся по венам кровь. Просыпаться и осознавать, что эта сладкая пытка навсегда останется лишь сном – куда мучительнее, чем гореть заживо под руками ангела.

Кроули не просто терпит боль ради возможности касаться Азирафеля. Кроули нравится, что каждое прикосновение ангела оставляет на его теле глубокий тлеющий след – будто Азирафель, сам о том не подозревая, заявляет на демона свои права; будто таким образом Кроули может еще острее чувствовать, что всецело принадлежит ему. Это так волнующе… так прекрасно…

Ожоги, имеющие форму рук ангела, кажутся Кроули самым красивым, что только есть в его теле. Порой он задумчиво обводит их кончиками пальцев, намеренно пробуждая отголосок мучительной счастливящей боли.

***

– Когда я увидел твой магазин в огне… – слова даются с трудом, их приходится выдавливать из себя сквозь сжимающие грудь спазмы, как гной из воспаленной раны, – я думал, что ты… – Кроули обрывает сам себя, качает головой, не находя слов, чтобы выразить кошмарное, раздирающее в клочья, будто ломающее ребра изнутри чувство страшной пустоты, пришедшее на смену сиявшим под кожей тысячам солнц в те бесконечные часы, когда он думал, что ангела – его ангела – больше не существует. В сравнении с этой уничтожающей болью ожоги от касаний Азирафеля кажутся ласковыми прикосновениями солнечных лучей.

– Мне жаль, – мягко говорит ангел. Светлые глаза лучатся неподдельным сочувствием, которое в этот раз почему-то совсем не кажется унизительным. Возможно, дело в том, что привязанность Кроули к Азирафелю – единственная слабость, которую демон не считает позорной. Единственная, которую он готов признать. И просто – единственная.

Азирафель придвигается чуть ближе, осторожно снимает с него неизменные темные очки и нежно скользит кончиками пальцев по скулам. Кроули, застигнутый врасплох неожиданным прикосновением (и будь он благословлен, если это прикосновение не разбивает в щепки все рамки того, что зовется дружеским!), едва успевает щелкнуть пальцами. Кожа сгорает под ласковыми касаниями ангела; под кожей взрываются тысячи солнц.

Ладонь Азирафеля мягко ложится ему на грудь – точно напротив сердца, и Кроули накрывает его руку своей, впечатывая в себя желанное прикосновение глубоко и навсегда. Никогда прежде ангел не дотрагивался до него так.

– Останови меня, если захочешь, – срывающимся шепотом просит демон. И дожидается медленного, но уверенного кивка, прежде чем позволить себе пошевелиться. Больше всего на свете он сейчас жаждет касаться Азирафеля; меньше всего желает совершить что-то, что будет ему неприятно.

Кроули не торопится – отчасти из неверия, что происходящее реально, но в большей степени из страха сделать что-то не так. Медленно, не отрывая взгляда от лица ангела и наслаждаясь застывшим на нем выражением волнительного предвкушения, очерчивает обугливающимися пальцами линии скул, подбородка, шеи. Мягко опускает ладони на округлые плечи, ведет вниз по рукам, одной лишь мыслью мгновенно испепеляя обгоревшие лоскуты кожи, норовящие пристать к светлой рубашке Азирафеля. Осторожно берет ладони ангела в свои, сплетает их пальцы, привычно изгоняя чудом начинающий сгущаться в воздухе тошнотворно-аппетитный запах паленой плоти. По сбившемуся дыханию и пылающему взгляду Азирафеля, по тому, как он льнет к рукам Кроули, очевидно, что ангел с наслаждением впитывает каждое прикосновение. Что сейчас он тоже желает большего. И тем не менее…

– Одно твое слово… – хрипло выдыхает Кроули. Боль ожогов и мучительно сдерживаемый тактильный голод туманят взор, и демон с трудом фокусирует взгляд на глазах ангела, которые, кажется, в самую душу способны заглянуть, если бы только у Кроули она была. – Одно твое слово – и я остановлюсь.

Ангел моргает почти удивленно.

– Я не хочу, – медленно произносит он; тысячи солнц под кожей Кроули успевают взорваться больными красными гигантами и тотчас потухнуть, обратившись в холодных и бессмысленных белых карликов, когда Азирафель оканчивает фразу: – чтобы ты останавливался.

Тысячи солнц возрождаются, вспыхивая с новой силой, согревая и сторицей возвращая миру вокруг померкшие было краски.

Кроули медленно, точно во сне (впрочем, он всерьез подозревает, что и впрямь сейчас находится в одном из своих особо реалистичных сновидений), заключает лицо ангела в обуглившиеся ладони, нежно скользит большим пальцем по его щеке, осторожно, с особой внимательностью замаскировав ожоги для всех каналов восприятия, обводит мягкие губы – ощущает, как они слегка раскрываются под его касанием, как из груди Азирафеля вырывается мягкий вздох, видит, как расширяются его зрачки, почти полностью скрывая светлую радужку… и все равно не смеет спешить. Демон прижимается лбом ко лбу ангела, едва замечая, как сжигает кожу эфир, наслаждается его дыханием на своих губах, замирает так на несколько мгновений, давая Азирафелю – и самому себе – время освоиться в незнакомой прежде близости.

– Кроули… – выдыхает Азирафель почти в губы демону. В срывающемся голосе ангела столько любви, что у Кроули кружится голова.

Едва в силах поверить в реальность происходящего, судорожно втянув воздух, точно перед прыжком в ледяную воду, Кроули прикасается губами к губам. Отчаянно страшась встретить сопротивление и еще больше – не заметить его за обжигающим водоворотом собственных эмоций, Кроули целует ангела осторожно, почти невесомо, слишком боясь испугать его чрезмерным напором, чутко замечая каждый прерывистый вздох, каждое движение мышц под своими руками и едва не теряя разум, когда ангел – отвечает. В последний момент демон вспоминает неслышно щелкнуть обожженными пальцами, чтобы Азирафель не почувствовал, как слезает кожа с ласкающих его губ. Пусть лучше прожжет плоть до костей, пусть лучше вовсе испепелит, чем отодвинется хоть на дюйм. Шесть тысяч лет… Кроули ждал этого шесть тысяч лет.

Азирафель робко касается его затылка, зарывается пальцами в волосы. Во всех смыслах плавясь под его руками и губами, Кроули едва успевает маскировать ожоги, заставлять воспаленную, обуглившуюся, облезающую, точно настало время очередной линьки, кожу казаться живой и гладкой на ощупь. Словно пребывая в самом потрясающем из своих снов, он наконец позволяет себе изучать руками тело ангела – осторожно и целомудренно, все еще опасаясь напугать, касается кончиками пальцев шеи и ключиц, скользит ладонями по спине, рукам, бедрам, даже сквозь пульсирующую боль в мгновенно сгорающей коже ощущая, как Азирафель покрывается мурашками от его прикосновений. Ангел льнет ближе, прижимается всем телом, вмиг сжигая эфиром грудь демона (очередной щелчок пальцами, чтобы не ощущался рельеф мышечных волокон под осыпавшейся пеплом кожей), оставляет тлеющий обугленный отпечаток ладони на колене, обвивает рукой шею (пласт кожи легко, точно скотч, приклеенный к необработанному дереву, соскальзывает следом за мягким движением его пальцев).

Кроули ощущает себя на грани безумия, одновременно жадно вбирая ласки ангела и лихорадочно маскируя всё новые и новые ожоги. Если Азирафель хоть что-нибудь заметит – Кроули потеряет всё. Не только то, что происходит между ними сейчас – но и всё, что было прежде. Не будет ни рукопожатий, ни дружеских хлопков по плечу, ни даже случайных касаний – лишь глухая жесткая дистанция и болезненный укор в светлых глазах. Навсегда. Кроули сделает всё, чтобы этого не случилось.

Мучительная боль кажется благословением, когда Азирафель робко и неумело, так очаровательно неловко проникает языком в его рот. Кроули непременно ущипнул бы себя – слишком уж похоже происходящее на самые дерзкие его сны! Да, непременно ущипнул бы, не будь его руки сейчас заняты делом куда более приятным (кожа ладони приплавляется к рубашке Азирафеля – демон поспешно сводит пятно очередным чудом).

Сжигая язык о язык ангела, грудь о его грудь, ладони о его ладони, Кроули чувствует себя невозможно, неизмеримо счастливым. Пусть этот поцелуй длится вечно. Пусть кожа по всему телу обуглится и истлеет под мягкими касаниями ангела – ведь под нею, омертвевшей и бесчувственной, полыхают тысячи солнц. Кроули ничего сейчас не желает так отчаянно, как гореть в руках Азирафеля. Кроули ничего и никогда так отчаянно не желал.

Ощущать мягкие губы ангела на своих губах; его чуткие пальцы на своей шее, плечах, груди; срывать поцелуями обжигающее эфиром дыхание; наконец-то прикасаться к нему – по-настоящему, не пряча больше истинных чувств за подчеркнуто-дружеской сдержанностью… Ради этого Кроули выдержит всё что угодно. Ради этого стоило ждать. Ради этого стóит гореть.