Солнце пригревает всё увереннее, из древесных крон доносятся нежные соловьиные трели, а корзина для пикника планомерно пустеет, и Кроули приходит к заключению, что устроить завтрак на природе было великолепной идеей.

Азирафель ест кремовые пирожные столь самозабвенно, что можно подумать, будто вся вселенная в этот момент сужается в его глазах до одного-единственного десерта. Откусывает маленькими кусочками, смакует каждый медленно, почти вдумчиво, даже глаза от удовольствия прикрывает – наслаждается откровенно и страстно.

Кроули наблюдает за всецело поглощенным лакомствами Азирафелем столь самозабвенно, что можно подумать, будто вся вселенная в этот момент сужается в его глазах до одного-единственного ангела (впрочем – почему только в этот момент?..). Ловит чутко, почти жадно каждое движение рук и губ, каждую блаженную улыбку, каждый удовлетворенно-рассеянный взгляд из-под светлых ресниц – наслаждается напряженно и ненасытно.

И сознает внезапно, что это наслаждение не приправлено более горечью конечности. Не нужно теперь расходиться, прощаясь на неопределенный срок, перебирать, оставшись в одиночестве, воспоминания о словах, взглядах, прикосновениях, которых всегда оказывается нестерпимо мало, жить обжигающими снами и томительным ожиданием новой встречи. Можно просто… быть рядом? Постоянно? Каждый день? Когда Кроули приходит к этой мысли, его мозг едва не выдает им же некогда изобретенную и рьяно ненавидимую человечеством ошибку «четыреста четыре», хотя проведенных с ангелом дней минуло уже много больше семи. Демон не уверен, что когда-нибудь привыкнет – что когда-нибудь поверит.

Он невольно улыбается тому, как Азирафель с педантичной аккуратностью промакивает салфеткой губы, на которых и без того не осталось ни капельки крема. Надо бы это исправить… Озаренный блестящей идеей, Кроули нанизывает на палец крупную малину, макает ее во взбитые сливки и, поймав взгляд ангела, с самой что ни на есть искусительской интонацией спрашивает:

– Хочеш-шь?

Азирафель переводит взор с лица наигранно-зловеще ухмыляющегося Кроули на его увенчанный угощением палец, улыбается по-лисьи хитро, коротко облизывает губы, заставляя демона непроизвольно проводить завороженным взглядом кончик его языка, и отвечает – таким тоном, будто вознамерился состязаться с Кроули в искусстве искушать; таким тоном, что не оставляет демону и шанса одержать верх в этом состязании:

– Я поддаюсь искушению.

И, подавшись вперед, снимает ягоду с пальца Кроули – губами, явно даже не пытаясь не коснуться ими кожи демона. В том, как Азирафель почти обсасывает его палец, непостижимым образом балансируя на тончайшей грани меж невинностью и развратностью, столько эротизма, что Кроули чуть не давится воздухом – от неминуемого провала тысячелетиями бесперебойно работавшего плана его спасает лишь то, что привычка прятать ожоги чудесами давно доведена до автоматизма, а потому Азирафель не чувствует, как плавится у него во рту демонический ноготь. Признаться, Кроули ожидал… меньшего. Но его ангел всегда умел превосходить любые ожидания.

– Ещ-щё? – спрашивает Кроули, едва замечая боль и щедро зачерпывая густые сливки второй малиной.

И вновь наслаждается тем, как губы ангела скользят по его пальцу. И снова. И еще раз. И еще – пока тарелка с ягодами не пустеет. А после – нежно сцеловывает с этих губ остатки сливок.

Пальцы обуглены едва не до костей – покрытые грубой спекшейся коркой, почти утратившие чувствительность, пульсирующие жгучей дергающей болью. Но это ничуть не мешает Кроули ласково перебирать волосы Азирафеля, мягко обводить его скулы, едва касаясь самыми кончиками пальцев – не в стремлении меньше обжечься, но зная, что сильнее всего ангел реагирует именно на такие невесомые прикосновения, медленно скользить ладонями по ложбинкам между лопатками и позвоночником, ощущая грудью, руками, губами, как пробегает по телу Азирафеля дрожь удовольствия, как теперь уже он захлебывается воздухом, как отзываются мягкой довольной вибрацией откуда-то издалека, с другого уровня бытия, ангельские крылья (быть может, однажды Азирафель позволит?..). Губы обожжены ничуть не меньше рук, и то, что они вот уже много дней не успевают зажить, Кроули мнит одной из приятнейших перемен, произошедших в его жизни с момента неудавшегося их с ангелом стараниями Армагеддона. Право слово, кого волнует обгоревшая кожа, когда ты можешь каждый день целовать того, кого любил последние шесть тысяч лет?..

Потом Азирафель будет читать вслух сонеты Шекспира, и Кроули, всегда считавший, что комедии у него выходят много лучше, внезапно увидит в ничуть не трогавших его прежде стихах красоту; увидит в них… себя. И когда ангел, разомлев под горячими лучами полуденного солнца, задремлет с книгою в руках, а демон замрет подле него, точно безмолвный страж, вглядываясь ненасытно в умиротворенные черты расслабленного лица, целуя взглядом полураскрытые губы и подрагивающие ресницы, словно бы не имеющие цвета, но состоящие из света, его мысли вновь и вновь будут возвращаться к строкам, которые Азирафель произнес с такой неизъяснимой нежностью, что у Кроули перехватило дыхание:

Всё, что любовью названо людьми,

И без того тебе принадлежало.

Позже они спустятся к пруду, чтобы покормить уток, и толстый селезень – не тот ли, которого Кроули когда-то случайно чуть не утопил? – мертвой хваткой вцепится в джинсы демона, требуя праведного возмездия за свою краткую клиническую смерть. Застигнутый врасплох неожиданным нападением, Кроули выронит пакет с замороженным горошком, и птицы набросятся на рассыпавшееся по траве угощение, как набрасываются дети на шоколадные конфеты, спеша съесть как можно больше, пока взрослые не явились читать им лекцию о диатезе. Несмотря на совместные усилия демона и ангела, селезень угомонится, лишь разжившись трофеем в виде клочка черной джинсы. О том, что трофей включал в себя еще и шматок его кожи, Кроули предпочтет умолчать: залечивая чудом мелкую рану, Азирафель может обнаружить ожоги.

Ангел преуспеет в кормлении белок куда больше, чем демон в кормлении уток: пушистые рыжие зверьки радостно хватают орешки с ухоженных пухлых ладоней и даже не думают кусаться. Одна даже запрыгнет Азирафелю на руки, и, осторожно поглаживая обожженными пальцами отливающую медью шерстку, Кроули с невольной улыбкой подумает, что у этой белки есть вкус. У селезня, впрочем, он тоже имеется, раз ему приглянулись стильные, дорогие и до сего дня идеально сидевшие демонические джинсы…

После, вернувшись в машину, Кроули соберется чудом вернуть своей одежде первозданный вид, но Азирафель опередит его.

– Я помню, – скажет ангел с чуть смущенной улыбкой.

И не станет уточнять, о чем именно помнит, зная, что Кроули помнит тоже. И полыхнут жарко тысячи солнц в груди от осознания, что для Азирафеля эти воспоминания тоже важны. Что он отвел им место в своем сердце. Отвел Кроули место в своем сердце.

Бентли будет разрезать окончательно вытеснивший мягкое утреннее тепло дневной зной, и будут гореть восхитительной болью пальцы левой руки, переплетенные с пальцами ангела, и демонические чудеса будут каждый миг отправлять в небытие черный пепел и текущую из ожогов липкую дрянь, непрестанно храня правду от глаз Азирафеля – храня их право касаться друг друга.

Они будут вспоминать старину Уильяма: Азирафель – светлое и доброе, Кроули – провокационное и дурацкое, но тоже доброе. Будут говорить об утках и белках, сходясь во мнении, что людям следовало бы больше знать о том, чем их следует кормить. Ангел захочет взять еще пирожных в той чудесной пекарне, недавно открывшейся неподалеку, и демон молча решит сделать это сегодня же, ведь доставлять Азирафелю внезапные радости давно и прочно обрелось в числе любимых занятий Кроули. Они одновременно решат снизить температуру в машине и рассмеются, словно столкнувшись лбами, когда их общими усилиями она упадет куда ниже желаемого и бентли недовольно завибрирует в ответ на столь неосторожное вмешательство в ее личное пространство.

– Иди сюда, согрею, – Кроули попытается говорить дерзко и искушающе, но выйдет хрипло и нежно.

И Азирафель придвинется ближе, устроив голову у него на плече, и жгучий эфир разольется сладко по левому боку, глодая рёбра, и, встретив красный свет светофора, Кроули не станет чудом менять его на зеленый, но в который раз опалит губы о мягкие ангельские кудряшки и оставит краткий поцелуй на тыльной стороне ладони, так надежно и правильно лежащей в его руке.

– Ты становишься законопослушным, дорогой мой, – с ласковым смешком заметит Азирафель.

– От тебя понабрался, – неправдоподобно изобразит ворчание Кроули.

Ангел тихо рассмеется, уткнувшись носом в его шею, и легко прикоснется губами там, где так бешено сейчас бьется пульс – точно поцелуй каленого железа ляжет на кожу огненным цветком, и тысячи солнц под нею засияют еще ярче, еще счастливее.

Переступив порог книжного, Кроули в который раз поймает себя на знакомой до боли, глубоко въевшейся за прошедшие века в его сердце тоске оттого, что совсем скоро ему придется уйти. И спустя мгновение тысячи солнц взорвутся сверхновой, когда он поймет: больше не нужно уходить.