дорогие декорации. вековые гобелены, фарфор с позолотой. шампанское в цену его итальянского галстука, незаслуженно высокую. несмотря на горящий камин и обилие гостей, от холода в жилах стынет кровь. мышцы сковывает липкое ощущение беспомощности. вокруг так намного вежливых улыбок, надменных ухмылок, едких усмешек – и ни одной искренней. голоса сливаются в белый шум и бледная рука легким касание поврачивает диммер, понижая частоту. губ снова касается шампанское, отдающееся на кончике языка горечью. в голове проскальзывает мысль, мол, неужели никто не замечает в этом хваленом жидком золоте гнильцы? невесело усмехается этому вопросу и крутит бокал в руках. на мгновение засматривается на поблескиваю жидкость в хрустальном сосуде и вновь поднимает глаза цвета серебра. обводит взглядом зал, без интереса засматриваясь на знакомые фигуры.

мама вальбурга блэк с неизменным строгим лицом, точно изваянным из холодного мрамора. “строгое” – слово, не подходящее под масштабы её глубокой темной души. её лицо, не тронутое возрастом, будто бы она и вправду носила фарфоровую маску поверх голого черепа, не выражало ни единой эмоции. ни разу за всю жизнь, что он её знал. может, губы лишь изредка трогала вежливая улыбка на званном вечере или перед произнесением непростительного в лицо своему сыну, брови выгибались в трогательном изломе, но это лишь притворство, суть которого ясна ей и была ясна всем вокруг. в её глазах цвета холодной стали, глазах цвета могильного камня ни разу за всю его жизнь не было проблеска. радужка была светлой, но сами её глаза были темнее ночи. темнее смерти. она никогда не была человеком, она была тьмой, одетой в черное кружевное платье и белую фарфоровую маску. её руки холоднее кладбищенской земли глубокой ночью. её голос точно лязг цепей сырого подземелья. её слова – лицом об каменную стену, каблуком в гортань, колючей проволокой вокруг шеи. её слова – держа за волосы, бить головой об лед. её слова – любоваться нечеловеческим взглядом на разводы его крови. “мне не доставляют удовольствия твои мучения” – да, мама, не доставляют. потому что ты не можешь испытывать никакие эмоции. мама.

серебряный взгляд скользит дальше, когда он проглатывает ком в горле и заставляет себя отвести глаза.

кузина – нарцисса блэк малфой. так непривычно не видеть рядом с ней её сестру, потерявшую рассудок еще в глубоком детстве. она стоит подле напыщенного и излишне горделивого люциуса. вопреки желанию держаться от этой ящерицы как можно дальше, где-то в ладонях сидит жгучая тяга потрогать его волосы – очевидно, что на уход за ними он тратит немыслимые деньги, поэтому так хочется убедиться на своем опыте.

чуть севернее от кузины раздается знакомый смех. приглушенный и совершенно искусственный, но так ясно различимый среди толпы.

адриан уизли улыбается своей холодной ухмылкой. чуть ведет подбородком, будто бы учуяв знакомый терпкий парфюм, и впирает взгляд темных глаз точно в его серебряные. ведет бровью, пряча уже хищную улыбку в бокале, облизывает губы и подмигивает едва заметно – чтобы увидел только он. на бледных ключицах вдруг огнем загораются следы его укусов, его поцелуев. следы, не успевшие еще сойти со вчерашнего вечера. ноги норовят согнуться и уронить слабое тело на колени перед адрианом. может в этом виноват совсем не психопат с ядовитой улыбкой? уизли это наркотик. от одного взгляда на него внутри каждый раз начинает скрестись жилистыми руками по острым ребрам иссохшийся страх. от его голоса руки дрожат и тянулись коснуться его. от его шепота глаза закрываются и из груди рвутся жалкие всхлипы. адриан не прерывает зрительный контакт и ждет, пока пустые серебряные глаза спрячутся под длинными ресницами, не выдержав напора. они никогда не выдерживали. он всегда первый отводил свой взгляд, опускал веки, прятал радужки за пеленой слез. он никогда не мог выдержать этого темного взгляда, опьяненного властью над слабым телом. и уизли вновь оказался прав.

серые глаза упираются в пол и чуть дрожащие руки занимают себя хрустальным бокалом. еще один глоток шампанского и снова жгучая горечь на кончике языка.

взгляд весь вечер не находит знакомого лица, которое он все мечтал, наконец, не увидеть в змеином гнезде, принимающем гостей. нигде не видно сверкающих глаз барти крауча младшего, который в последние годы зачастил в семейном поместье блэк. на их приемы теперь можно было попасть только по близкому родству с темной меткой и не видеть в числе приглашенных барти это облегчение. он клялся, что пойдет за ним в любой мрак и его приходилось осаживать. не него приходилось кричать, ему приходилось угрожать, лишь бы он не совался в петлю собственноручно. не видеть его ни среди змей, ни среди черепов – единственная хорошая новость каждого дня.

пустой взгляд вылавливает в толпе еще одно лицо, которое он так сильно желает больше никогда не видеть в поместье блэков – ни на ужинах, ни на завтраках, ни в выходные, ни на праздниках, которое он желает не видеть больше никогда в жизни, но которое оказывалось самым родным среди фарфоровых масок, человек, которого он сильнее всего хочет ударить, оттолкнуть, но совсем не по своей прихоти, а только чтобы спасти, уберечь. лицо некогда самого близкого на всем свете человека, а теперь отдалившегося от него на другой конец темноты. лицо его родного брата – сириуса ориона блэка.

сириус мечтает выжечь свой портрет на семейном древе, под стать сестре меде и дядюшке альфарду – регулус же давно перестал мечтать. сириус смеется и улыбается совершенно искренне на другом конце большого зала в хогвартсе – регулус не помнит, как выглядит его улыбка. у сириуса кипит кровь в жилах и он язвит вальбурге, мечтая вырваться из каменной тюрьмы поместья – регулус не выходит из комнаты, чтобы вальбурга не вспомнила про свою любимую меру наказания старшего сына. сириус никогда не понимал язык боли, он вытирал тыльной стороной руки слезы, тщательно и неаккуратно заматывал раны от материнских проклятий, но на следующий день совершал все те же ошибки – регулус предпочитал не ошибаться, но ему невероятно повезло, ведь брат мог стараться за двоих. вальбурга никогда не была глупой – для неё не было секретом, что старший сын не боится боли. своей боли. когда этот способ в конец перестал работать, она начала говорить на языке шантажа, а боль сполна распробовал её младший сын. регулус никогда не винил сириуса за то, что их мать бесчеловечный изверг, но он просил, умолял его перестать ошибаться. сириус обещал. сириус обещал каждый раз, потому что способ воспитания вальбурги работал поразительно. только вот она недооценила своего сына и, вероятно, фамильное наследственное сумасшествие, настигшее старшего из братьев блэк в таком раннем возрасте. за проступком следует наказание и сириус честно старался изо всех сил, чтобы за наказанием не последовал новый проступок и не запустил извращеное клесо сансары, но каждой клеточкой своего тела он противился всему, что происходило в стенах отчего дома. и за наказанием следовал еще больший проступок. а за ним еще большее наказание.

может, поэтому они так резко отдалились. может, сириус – или сам регулус – думал, что если они больше не будут так близки, то вальбурга не будет мучать их обоих за ошибки одного.

может, они правда верили в это настолько, что поверила и сама вальбурга. только шрамы, нанесенные магическим путем, не свести.

сириус пялится в свой бокал, болтая шампанское и наблюдая за разводами на хрустальных стенках. он стоит за пределами толпы, прислонившись спиной к каменной стене. он успел ослабить свой галстук – этот осёл только чудом несколько лет назад согласился не надевать на семейные приемы свой гриффиндорский – и выпить уже несколько бокалов шампанского. его длинные пальцы нервно лезли в растрепавшиеся волосы и он то и дело поглядывал на часы, сидящие на тонком запястье слишком свободно, стараясь подгадать момент, когда он сможет сбежать с праздника жизни смерти.

регулус по нему скучал. скучал сильнее, чем по кому либо за всю свою жизнь.

скучать осталось недолго.

среди белого шума музыка заиграла громче и послышался стук каблуков. регулус поймал среди толпы пристальный взгляд вальбурги, который она перевела на стоящую недалеко от него девушку с прямыми черными волосами. должно быть, еще одна дальняя родственница.

без улыбки усмехнувшись чуть пьяно, регулус одним глотком осушил бокал и дрогнувшей рукой поставил его на поднос проходящего мимо официанта. на языке снова горький привкус – привкус гнили и разложения.

он умеет танцевать, совершенно точно умеет. это, кажется, у него в крови. начищенные туфли скользят по каменному полу. дрожащими руками он касается талии девушки. она успевает говорить ему что-то – наверное, дежурные фразы, чтобы установить иллюзию диалога. он кивает невпопад, а в ушах белый шум перекрывается писком, давящим на виски. от серебряных глаз не осталось ни капли серебра – радужки потускнели и едва ли в них был хоть намек на благородный блеск, что еще горел в начале вечера. сириус унаследовал у их матери стальной взгляд, а регулус довольствовался мягким серебром, в котором благородностью скрывал жалкую слабость. теперь же голые пустые глаза смотрели куда-то за плечо партнерше, пока она вела их в танце. он поддавался ей, чувствуя, как перестает контролировать свое тело. он дышал через раз, будто его грудь сдавливало железными оковами. на лбу выступала испарина и кожа горела, словно его температура росла с каждой секундой. он продолжал скользить по паркету, держа руки на чужой талии. он терял контроль медленно, размытые очертания плыли перед глазами и тело наливалось свинцом. он знал, что вот-вот оступится. давал рукам сигналы не цепляться за девичью талию. чувствовал, как тяжелеют его веки и темнеет взгляд.

белый шум в ушах темнел и сменялся шумом черным.

черный шум есть тишина.

на каменный пол зала поместья блэк упало слабое тело их младшего сына. среди толпы, не замечающей испуганного взгляда девушки и распластанного в изломанной позе молодого человека, люди продолжали притворно улыбаться и танцевать, пока до дальних рядов гостей не доходил мрачный шепот нарастающих сплетен.

к холодеющему бледному мальчику первым подлетел его старший брат. смотрел испуганно, шептал невпопад и шарил дрожащими пальцами по шее, пытаясь нащупать пульс.

стук каблуков матери раздался следом. она смотрела на своих сыновей сверху вниз разочарованно, держала в руке не свой хрустальный бокал.

“отравлен”

прозвучал её холодный голос.

“отравил себя сам”

пронеслось в голове старшего брата, заглянувшего в пустые серые глаза.