heaven and back

скарамучча красит ногти в глянцевый черный, скандалит с матерью, стрижёт волосы, запершись в ванной в попытке побега от реальности, и целует казуху до тех пор, пока в голове его не останется ничего. блаженная пустота — самоцель, смысл жизни, чистая эйфория.

скарамучча — проблемный подросток с острым языком и поломанной психикой. скарамучча — выброшенный на улицу щенок, которого казуха вовремя подобрал и приручил, поселил зачем-то у себя и пока что не выгнал. скарамучча каждый день пытается высчитать, когда терпение казухи кончится, когда ему надоест с ним возиться или когда он просто устанет от всех заморочек его склочного характера. математика в голове не складывается, но скара никогда и не был в ней хорош. и это на самом деле неважно.

потому что какая разница, когда и казуха его бросит — это всё равно будет так же больно. но пока что всё хорошо, настолько, насколько в его жизни вообще может быть всё хорошо. он может посылать мать к чёрту, быстро хватая рюкзак и сваливая к казухе без копейки в кармане — пешком час, но скарамучче и под дождём несложно, когда это означает возможность забиться к казухе под бок, грея под чужое ворчание свои ледяные пальцы о чужую кожу и вдыхая запах его шампуня.

если бы не казуха, скарамучча наверняка бы или сторчался, или спился — жаркая в груди влюблённость заменила ему зависимость. в поисках такой нужной пустоты, такого желанного ощущения отсутствия в его голове собственного присутствия он мог бы сделать многое, даже слишком, но ему повезло. казуха рядом, впускает его в квартиру даже промокшим насквозь, даже щедрым на колкости и до невозможности жалким. казуха как-будто видит в нём что-то ценное, что-то, чего в скарамучче точно нет, что казуха себе сам придумал — но скара и не подумает его разубеждать. сама мысль о том, что казуха наконец осознает, что по-настоящему в скарамучче нет ничего стоящего, нет ничего хорошего, нет ничего, за что его можно было бы любить, пугает даже больше, чем, кажется, смерть. поэтому он об этом не думает, игнорирует страхи и берёт от настоящего всё — всю нежность, которую казуха может ему предложить.

тот путает пальцы в чужих тёмных волосах, улыбается безмятежно, смотрит — искры в глазах. скарамучча влюблён в него до дрожи, до ноющей боли в груди. влюблён бездумно и совершенно безвозвратно, так, как будто имеет на это право. и как же хорошо, что казуха почему-то любит его (ну или почти его) в ответ.

как же хорошо, что скарамучча может брать его за тёплые ладони, не спрашивая разрешения, что может оборачиваться всём телом вокруг, что может целовать, пока не перехватит дыхание. так долго, как только возможно.

казуха мягкий, но надёжный. он — лучшее, что когда-либо случалось со скарамуччей, и поэтому в его реальность иногда так сложно поверить. и поэтому скарамучче иногда жаль его. но желание, эгоистичная жажда быть с ним сильнее его жалости. казуха слишком хорош для этого мира, и скара, однажды вцепившись в него, ничему и никому без боя его не отдаст.

от нежных прикосновений к макушке хочется жмуриться, едва ли не скулить, но ещё больше — быть ближе, брать больше, чувствовать сильнее.

так, чтобы чувства глушили сознание, так, чтобы можно было больше ни о чем не думать, кроме казухи, его тепла, его кожи и запаха. и скарамучча льнет к нему, не обращая внимания на дрожь от холода и противную мокрую одежду. казуха не против. он только смеётся мягко ему на ухо, обнимает крепко, не боясь замочить собственную футболку, гладит по спине. скарамучча любит его до безумия.

его в итоге все равно заставляют переодеться и кинуть всё уличное сушиться. казуха упаковывает его в своё одеяло и долго вытирает темные волосы полотенцем с почти невыносимой нежностью. скара мычит тихо и утыкается в чужой живот головой, прячась словно от всего мира. так и получается.

казуха — его убежище. его карманное солнце.

что скара будет делать, когда казуха его оставит? возможно, наконец перестанет существовать. или наоборот — вся его жизнь превратится в агонию, бесконечную от непрерывающейся ломки. но это — снова — неважно. что важно в этот момент, так это то, насколько у казухи приятные тёплые бока, предназначенные для того, чтобы сжимать их пальцами, и то, насколько горячий и влажный у него рот.

скарамучча целует его каждый раз как в последний — словно захлёбывается, утопая, словно дорвался до воды после долгих дней в пустыне, словно казуха — его кислород. и он близко, на самом деле. казухой можно дышать, казухой можно затягиваться, как любимыми сигаретами — на языке сладкий привкус. казухой можно отравиться, но скарамучча только рад — яд проникает в него, остаётся навсегда в синих венах, как ещё одно свидетельство принадлежности. это звучит дико, но слишком хорошо. скарамучча хотел бы принадлежать казухе вечность и даже немного больше.

пальцы цепляют футболки и тянут долой, наверх, сейчас им здесь не рады. очень хочется почувствовать кожей к коже, чтобы ближе и интимнее некуда. чтобы ощущалось, как будто они неразделимы, как будто это всё навсегда и искренне на все сто. так что скарамучча выдыхает коротко и тянет казуху на себя, под чужим весом чувствуя защищённость и такую нужную сейчас близость. поцелуй мимолётный в ухо мурашками отзывается по всему позвоночнику, ногтями так и хочется впиться в шею. но это позже — сейчас зубами отметить чужую ключицу, плечо, грудь, усмехаясь на хриплый ответный шёпот. казуха дышит тяжело и шумно — во взгляде полыхают костры, касается где придётся и где хочется. от его небрежной нежности поджимаются пальцы и ноет душа. в каждом его прикосновении столько любви, что скарамучча на секунды забывает, что не заслуживает её, растворяется в мягких поцелуях, так отличающихся от тех, что он предпочитает инициировать сам, гнется под чужими руками податливой глиной.

берёт от казухи всё, что тот только может дать. а может он многое — в груди его горит и плавится, кажется, само сердце, и по артериям раскалённой трепетностью вливается в скарамуччу самым жестоким наркотиком, такой желанной дозой. казуха целует его живот — на ресницах вскипают непрошеные капли.

искренность — проклятие и благословение, яд и лекарство, чистейший наркотик для переломанного и разбитого вдребезги скарамуччи.

то, что должно быть грязным, греховным, мерзким в присутствии казухи наделяется святостью, превращается в райский дар, в настоящую эйфорию. скара захлёбывается чувствами, захлёбывается невысказанными словами, захлёбывается слезами, захлёбывается любовью. сжимает ладонью чужие волосы, не зная точно, хочет ли оттолкнуть или притянуть ближе, толкнуться глубже — не делает ничего из этого, только всхлипывает беспомощно и доверяется чужому намерению. это высшая степень потери контроля, высшая степень его доверия, высшая степень его привязанности — он раскрыт перед казухой и душой, и телом, сумятица из несдержанных эмоций и низменных желаний. в его голове больше нет мыслей, нет страхов, нет ничего, кроме казухи и физических ощущений — и это всë, чего он хочет.

жаркий взгляд из-под светлых ресниц, удачное движение горячего языка — и скарамучча больше не стонущий жалко беспорядок, он — сверхновая, чей мир взрывается и на секунды уходит в какую-то совершенно новую плоскость существования. переживает свою маленькую смерть.

на короткие секунды он больше не чувствует себя человеком, не чувствует себя марионеткой на ниточках, не чувствует себя совсем — он на короткие секунды больше для реальности не существует.

самое пьянящее ощущение на свете. и возвращаться из него было бы невыносимо, если бы его не встречала улыбка казухи — лёгкая и солнечная, очаровательная. если бы чужие пальцы не стирали влагу с его щёк. он был согласен пожить ещё немного только ради этого.

и он тянется к казухе снова, как мотылёк к огню, не боясь обжечь крылья. у скары их давно обломали. но это — в третий раз — тоже неважно.

пока солнце держит его в своих ладонях.