Аллергия

– Дилюк, познакомься, это Кэйа. 

Дилюк улыбается. Губы тонкие, обкусанные, начинают распухать. "Кэйа" перед ним, он поднимает голову. Сбоку тётушки, которые вовсе не тётушки, но он привык к ним так обращаться; с другого – друзья отца. У плеча – отец, похлопал только что его по лопатке. Спереди его знакомый, кто-то с работы. И Кэйа, с белой улыбкой протягивает ему руку. 

Дилюк сглатывает. Ему душно. Он понимает руку и находит ее неожиданно холодной, и старается объять как можно больше и дольше. 

– Кэйа. 

– Дилюк. 

Они улыбаются друг другу. Кэйа выглядит нелепо, но у него холодные руки. 

– Рагнвиндр, значит?

– Вроде того. 

– Да, это Кэйа Альберих. Сын моей сестры. Он вроде бы работает…

– Я техник скорой. 

– Вот! А, Дилюк, ты всё ещё учишься?

– Я получил степень бакалавра и сдал LSAT*.

– Вот как. А Кэйа ещё учится, у него эти курсы, или что-то такое, да?

– Интересно, – Дилюк рутинно улыбается. Он произнёс это слово тридцать шесть раз. Кэйа – все ещё такой же смешной и такой же не к месту. Они стоят, неловко вслушиваясь в разговор родственников обеих сторон, и, слыша "примите мои соболезнования", Кэйа растягивает губы и старается казаться смешным, беззвучно шепча "понятия не имею, кто это".

Дилюк рутинно, натянуто улыбается. Он знает. 

Он знает, что это отец друга отца, у него была деменция и он случайно утонул, когда зачем-то полез в бассейн. 

Ещё он знает, что у друга отца есть жена и двое детей, мальчишек, одному десять, второму пять, но это он узнал сегодня утром. 

Помимо детей и жены, у друга отца есть секрет. Секрет в телефоне, в "галерее", потому что, очевидно, что после сорока пяти у мужчин атрофируется та часть мозга, которая отвечает за понимание, что такое "безопасность", а ещё секрет ходит по двухэтажному дому, сжимая стакан с водой, уже теплой от его теплых ладоней. Его таскают по знакомым и друзьям и тем кого он разве что мельком видел в церкви, и ему очень не нравится встречаться взглядом с другом отца, который каждый раз смотрит на него, как испуганный филин, когда он проходит мимо.

Дилюк отвечает тем же. Они прекратили свои встречи пару месяцев назад, когда он перестал думать задницей и понял некоторые вещи. 

Понял он это позже обнаженных фотографий, которые теперь хранятся прямо в галерее абсолютно не запароленного телефона.

Господи.

У этого дома два этажа, восемь комнат и задний двор, но он все равно ощущается самым маленьким в мире кукольным домиком. 

У Дилюка не было в детстве кукольных домиков, но он играл в них тайком, когда отец приезжал с ним на рождество к друзьям, у которых были девочки. Ему нравилось управлять куклами, переставляя их за головы из одной комнаты в другую, но когда кукол в пластмассовой спальне или гостиной набивалось много, начиналась неразбериха – они падали с кресел, съезжали с них, как с горки, с согнутыми ногами-руками плюхались на пол и как будто бы начинали странным образом отжиматься, если случайно задеть их ногой другой куклы, которую хочется перенести в ванную, потому что её тошнит от всех остальных. 

Только сейчас он сам себя держит за голову и пытается вытащить в ванную, но голова постоянно застревает в дверном проёме, между плечами бабушек дедушек тётушек и хрен пойми кого вообще. Но они-то, к его сожалению, понимают. И помнят.

О боже, они помнят. 

Обычно он игнорирует мероприятия, на которых собирается много друзей отца, но сейчас физически не смог, хотя очень бы хотел, потому что прекрасно знал, что его ждёт в душном домике филадельфийского пригорода. Не важно, это похороны, свадьба, день рождения, юбилей, вечеринка, торжественный обед, организованный для спонсоров, его всегда ждёт одно и то же, одно и то же. 

Но никогда на этих мучительных вечерах он, мать его, не узнавал, что трахался с женатым человеком, у которого были дети!

– Дилюк, помнишь Свена? – улыбается Крепус, его рука снова у него на лопатке. Дилюку душно в галстуке, Свену тоже. Они смотрят друг на друга. – Когда-то мы работали вместе, а теперь у него своя фирма в Питтсбурге!

– Немного, – оттягивает Дилюк.

О да, он помнит. И знает то, что никто здесь не знает. Даже женушка, которая подходит к ним и берет Свена под локоть. 

– Здравствуй! – говорит она. Милая. Дилюк сглатывает и улыбается ей, и вспоминает, что надо дышать. – Ты Дилюк, да?

– Да. 

– Свен рассказывал о тебе, когда-то давно, когда ты ещё учился.

О, как. 

В своей голове Дилюк драматично плавит взглядом голову Свена.

– Ого.

– Он говорил, ты помогал ему с работой. 

– Ага.

Помогал, ещё как помогал. 

– К слову, об этом, – встревает Крепус и прожигает лопатку Дилюка, подталкивая его вперёд . – Я хотел спросить, найдётся ли у тебя в фирме работа для практиканта. 

Свен молчит. Дилюк тоже, но неожиданно немного по другой причине. 

Он начинает догадываться, к чему ведёт этот диалог. 

– Этот молодой человек не хочет работать под началом отца?

– Именно, Марджори.

Они втроём смеются. Дилюк хочет, чтобы его раздавило шкафом.

– Птенцу хочется вырваться из гнезда! Не будь с ним суров, Крепус, мы все такими были. 

Пожалуйста. 

– Я просто хочу убедиться, что он выберет достойное место для начала карьеры, и что не потонет в своих… – драматичная пауза. – амбициях.

Море стыда, очевидно, лучше для перспективы утонуть. Дилюк вспоминает причину смерти отца Свена, и ему становится неловко. Кажется, об этом внезапно догадываются и остальные, и все они молчат пару секунд, неловко крутя бокалы в руках. 

За это молчание Дилюк тоже чувствует вину, потому что тонуть в амбициях суждено было именно ему. 

– Прошу прощения, Свен, – тихо выдыхает Крепус, и Дилюк удивляется, что он так умеет. – Я не хотел и не это имел ввиду. 

– О, не извиняйся. Старик не хотел умирать, пуская слюни в клинике, – натужно смеётся он. – Так что это, можно сказать, хороший способ уйти. Весёлый. 

Весёлый, и втроём они натужно усмехаются. Дилюк мягко высвобождается из-под руки отца и тихо мямлит что-то оправдательное. Он разворачивается и чувствует, как Свен прожигает в нем дыру. Ответ за то, что он прожёг такую же полчаса назад, когда ему представили Марджори. И за ту, которую он пытался прожечь рядом сейчас.

В ванной должно быть прохладно, ванная – это не место, в котором принято толпиться и задавать неудобные вопросы. Но до ванной ещё надо дойти, а он, проштрафившийся отсутствием на чьей-то свадьбе и вечере в честь Дня Независимости, автоматически вызывает особый интерес. 

Он случайно врезается в пухлую женщину средних лет, с химзавивкой и роговыми очками, она оборачивается, ее лицо озаряется. Узнала. Дилюк скулит. 

– Дилюк! 

– Здравствуйте, тетушка Сара. 

Тетушка Сара хлопает его по плечам, и он ощущает рукой ее перстни. Дилюк вежливо улыбается. 

– Какой ты худой! Ты ел что-нибудь сегодня?

– Пока нет, не успел. 

– Пойдем, я положу тебе!

– Н-нет, не…

Его лопатка стонет, ощущая перстни на себе, и вот Дилюка уже тянут к длинному столу у окна, и вот у него в руках уже аккуратная белая тарелочка с булкой и картофельным пюре. Дилюк глотает слюну, не от голода. 

– Ешь, – воркует Сара и смотрит, пристально. Ему ничего не остаётся, кроме как запихнуть вилку себе в рот. – Такая трагедия! Никогда бы не хотела так закончить. 

– Угу. 

Официальные извинения принесены, и женщина возвращается к тому, что волнует ее явно больше основной причины, по которой они здесь собрались.

– Я так давно тебя не видела! Почему ты не появился на свадьбе Барбары? 

– Я был в Германии. 

– Ох! Работал? 

– Ага, – отвечает Дилюк, который в то время отсыпался после очередного фестиваля, на который его затащили университетские друзья. 

– Ну тогда неудивительно, отчего ты стал таким худым. 

– Дилюк! 

Дилюк вздрагивает, к нему подбегает ещё одна женщина, низенькая и тоже пухлая, они с Сарой целуются, она обнимает его, и он вынужден поднять для этого тарелку. За ней к нему подходит Крепус с его дежурной улыбкой, и они снова все целуются в щеки.

– Смотри какой худой! 

– Ужас! Крепус, ты его не кормишь? 

– Он взрослый человек и сам решает, когда и как пропускать приемы пищи. Да, Дилюк?

– Угу. 

– Ну конечно, какой ты уже большой! Ты уже закончил школу?

– Я получил степень бакалавра, миссис Анаис. 

– Точно! И какие у тебя планы на ближайшее будущее? 

– Я…

– Он уже сдал LSAT. 179 баллов, к вашему сведению!

– Как замечательно! Помню, кажется, Джинн тоже учится юриспруденции? 

– Она специализируется на конституционных судах. Я выбрал… 

– В любом случае, – внезапно врывается Крепус, оставляя Дилюка с открытым ртом. – У него ещё всё впереди. 

Дилюк поджимает губы и пытается глубоко вздохнуть, но его лёгкие полны жидкости, ведь он утонул где-то пятнадцать минут назад. Он нервно пихает вилку с картофельным пюре, которое не жуется, а тянется, в рот, и это замечает тётушка Сара, и важно кивает.  

– Правильно, ешь! Ох, я помню, каким ты был пухленьким мальчиком! Что случилось? Ты случайно не голодаешь? Знаешь, женщинам не нравятся слишком худые мужчины, это всё бредни из модных журналов, которые ещё глянцевые.

Пюре кажется ему немного скисшим. Но и его, и весь разговор в целом надо просто перетерпеть, ведь, в конце концов, нельзя бесконечно обсуждать его вес в детском возрасте, прыщи на лбу и то, как в том же детстве он любил танцевать в туфлях тетушки Сары, когда оставался у нее на ночь. И вот, кажется, они уже переходят к Джинн и ее кривым зубам, которые она, разумеется, выпрямила, и вообще стала очаровательной молодой женщиной, и Дилюк чувствует: вот-вот настанет подходящий момент, чтобы улизнуть, но почти сразу после этого все они вздрагивают, слыша басовитое “Крепус!” и “Дилюк!”, последовавшее сразу. 

– Шуберт! – громыхает Крепус, и Дилюк удивляется тому, как много голоса может уместиться в человеке приблизительно его роста. Очередной знакомый, они обнимаются, пожимают руки, опять, как болванчики, говорят, из-за какой трагедией они все собрались и тут же переключаются на анекдот про финансовый рынок, который Дилюк тоже слышит раз четвертый.

– Какой ты взрослый уже! Слышал, сдал на 179 баллов? – Дилюк кивает. Старый морщинистый Шуберт гортанно смеётся и с силой кладёт руку ему на плечо. – Пойдешь по стопам отца? Уже выбрал, где будешь проходить обучение?

– Ну, у меня есть пара вариантов…

– "Пара"? Мальчик мой, ты где твои амбиции? Какую сферу ты выбрал?

– Крим…

– Он пока не решил. 

Поджав губы, Дилюк улыбается. Он привык игнорировать слова отца; делать это трудно когда они транслируются на аудиторию больше одного человека.

Он витает в облаках, почти не слушая обсуждение собственной крайне успешной карьеры, и иногда жует кислую картошку, поэтому, когда к нему снова обращаются с определенным вопросом:

– А что с личной жизнью?

Картошка застревает в горле, и Дилюк, замерев, через силу ее проглатывает. 

– Он рассказывал, что встретил кое-кого в университете, да, Дилюк?

– Ага. 

– Да? Кто это?

Так далеко Дилюк не думал, когда на очередной вопрос Крепуса брякнул это злополучное “кое-кто есть”, тоном, который ему не понравился. Неудивительно, что Крепус запомнил. Он уже готовился выдавить первое попавшееся на язык имя – Донна, там, или Анна, – но не успел.

– Обязательно зови ее на ужин через неделю! Ты же придешь? Крепус, он же придет?

– Я…

– Обязательно.

– Хорошо. Рад, что у тебя наконец-то кто-то появился, а то, откровенно говоря, мы уже начали волноваться, – тихий смешок и очередная его неровная улыбка, хотя самому Дилюку как будто только что дали по спине хлыстом. – Если бы ты знал, как извелся твой старик! У него в твоем возрасте уже были отношения, мы все думали, что серьезные…

– Ну все, все, хватит. 

А ты что думал, мне одному страдать тут, что ли. 

– М, к слову, а ты долго будешь ходить… так?

– “Так” это как, Шуберт?

– Ну, с волосами. Ты же не из этих, как их там… сёрферов, и не ребенок больше. Ладно подростком, но…

– Шуберт!

– Что? Я просто хочу сказать, что женщинам это не нравится!

– Откуда тебе-то знать, лысый ты дурак? 

– Сара!

– В любом случае, Дилюк, не слушай его, – воркует тетушка Сара и кладет руку ему на плечо, а Дилюк, который снизил свои ожидания до “просто дыши”, чувствует, что рискует просто расплавиться. Он чувствует, как горят волосы над головой, он устал вдыхать жаркий воздух, он вновь ловит крайне острый и пронзительный взгляд Свена, проходящего мимо. – Волосы можно и подстричь, и отрастить обратно, а вот когда ты похож на скелет…

Ему неожиданно холодно в голове, он чувствует кислоту под языком, чувствует, как желудок сжимается, больно и горячо, и он прекрасно знает, что это значит.  

Второй раз он просит Крепуса отпустить его в ванную и вручает недоумевающей Саре тарелку с недоеденной картошкой, мягким, но быстрым шагом уходит, сталкивается с другом отца и замирает, смотря на него глазами-блюдцами, оттягивает от шеи галстук и вырывает руку из его, когда Свен пытается затащить его на кухню. Он заходит, закрывает дверь и щелкает задвижкой, и едва успевает собрать волосы назад. 

Его тошнит кислотой, слюной и картошкой, он кашляет в судороге и быстро отплевывается, когда отпускает. Дилюк садится на бортик ванной и просто дышит какое-то время. Ватный, потный, утонувший в желании свалиться в ванную и уснуть.

Вот, вот почему он не посещает эти встречи. У него на них аллергия, сильная и совершенно буквальная: тошнота, озноб, обильное потоотделение, – он поднимает пиджак, ругается на пятно на подмышке и хватает бумажные салфетки, – дрожь в конечностях. Он, конечно, ни разу не уезжал на скорой из-за анафилактического шока, но что-то ему подсказывает, что всё ещё впереди.

Дилюк умывается, вытирает лицо полотенцем. Зеркала нет, оно закрыто черной тканью, и он думает, что сейчас это хорошо. Он не хочет видеть себя. 

Дилюк пихает в рот пять кусочков мятной жвачки, когда в кармане у него вибрирует телефон. 

"Нам нужно поговорить", булькает облако диалога, который опустился за месяц далеко-далеко вниз. Дилюк сжимает телефон, зубы и неожиданно злится. 

Им не о чем говорить, не в одном доме с его женой и Крепусом И ТОЧНО НЕ НА СРАНЫХ ПОХОРОНАХ СОБСТВЕННОГО ОТЦА.

Так я ему и скажу, думает Дилюк, собирая руки в кулаки, вышибает дверь и едва не сбивает с ног того, кто за ней стоял. Тут же с него слезает, как если бы он привязал ее ниточкой к дверной ручке и дёрнул, уверенность, и вот он, выставив вперёд руки, ловит несчастного и бормочет, как заупокойную мантру, извинения. 

– Воу-воу, спокойно, – неловко смеётся тот самый техник скорой, у которого были холодные руки. За них Дилюк сейчас снова хватается и отказывается отпускать, делая вид, что всё ещё в ступоре. 

– Прошу прощения.

– Всё хорошо.

Мужчина кивает, аккуратно высвобождает свою руку и закрывает за собой дверь. Дилюк тяжело вздыхает. Ему требуется минута, чтобы вернуть на место голову и свои намерения.

*** 

Если половину столпившихся в гостиной выгнать на кухню, можно достигнуть равновесия и немного разгрузить дом, и даже позволить свежему воздуху не падать замертво сразу на входе. Но на кухню хозяева никого не пускают, и на кухне сейчас так же душно, потому что Свен решил завести крайне душный, душный разговор. 

– Что. 

Дилюк раздражен, он стоит, облокотившись о тумбу рядом с какой-то грязной миской. Свен мнется напротив. У него толстая потная шея и светлая щётка усов, и Дилюк смотрит и не может понять, какого хрена он не понял, что у этого человека есть дети. 

Но раздражение даёт ему уверенность и понимание, что впервые за этот день ситуация полностью в его руках. 

Не он соврал о своём браке и детях, в конце концов. 

– Я просто хотел уточнить кое-что, – тяжело выдыхает он. 

– Я слушаю. 

Холодно, четко, без сострадания. Так ему и надо.

– Мы… между нами ничего нет, правильно? Не осталось никаких… недомолвок?

Дилюк прекрасно понимает, о каких "недмолвках" может идти речь. Либо о тех, которые могут перерасти в "шантаж", либо о других, из-за которых Свен видит в нем "детскую наивность" и "веру в счастливое совместное будущее". И Дилюк не знает, что из этого списка раздражает его больше. Однако он всё ещё уставший и заведенный, а от этого в кровь бахает адреналин с сахаром и чем-то стервозным.

– Не знаю. Какие недомолвки? Десятилетний сын? – режет он, выгибая бровь, и Свен вздрагивает и заметно кусает губу. – Или пятилетний? Заделал ребенка и завел интрижку, такие у тебя планы на жизнь?

Дрянные, мерзкие, жалкие, одинаковые. Гадость. Дилюк выщелкивает эти слова, и ему приятно.

– Дилюк.

– Не я спал со студентом, имея при этом семью!

– Тебе стало бы легче, если бы я тебе рассказал?

Дилюк давится воздухом. Он недоуменно, глупо хлопает глазами, смотря на него. 

– Ты себя слышишь?! Мне стало бы легче, если бы ты думал головой, а не задницей! Да ты… ты… Ха, и мой отец думает о тебе как о порядочном человеке. Знаешь, что будет, если он узнает, какой ты на самом деле?

Дилюк бьёт куда надо, прекрасно зная, что Крепуса боится не только он. Хотя "бояться" это, конечно, сильно сказано – он предпочитает называть это "у нас разные взгляды на жизнь, поэтому я стараюсь не встречаться с ним столько, сколько смогу". 

– Погоди, погоди! Давай не будем переходить к таким крайностям, в конце концов, ты и сам…

– Сам?! – он не сдерживается, и Свен от этого его вскрика невольно вздрагивает. – Ты себя слышишь?

– "Сам" что? 

Оба вздрагивают и замирают, как пойманные включенным светом тараканы. Марджори стоит в дверях, держа стопку тарелок. Надо бы что-то сказать, улыбнуться, пустить дежурную шутку, но Свен замер с глупо раскрытыми глазами, и Дилюк в очередной раз злится на него за то, что оказался не таким, каким рисовал себя несколько лет назад. 

– Ничего, – Дилюк разворачивается с дежурной улыбкой и начинает двигаться – подходит к ней и под удивлённые взгляды берет тарелки, кладет их на тумбу. Все ради того, чтобы не смотреть ей в глаза. – Свен нашел ошибку в документе, который я оформлял, когда ещё учился. Я говорю ему, что ничего страшного не случилось, ведь всё можно просто стереть. Я сам всё подправлю.

Он давит последнюю часть через зубы, и Свен кивает. Вздохнув, Дилюк дёргает рукой, засовывает ее в карман пиджака и замирает. Тянется в другой карман. Свен смотрит. Дилюк поднимает на него глаза, и в них читается первозданный ужас.

Свен все понимает. Он снова смотрит на него глазами-блюдцами.

Контроль над ситуацией теперь ощущается так же невесомо, как и телефон, которого нет. 

Развернувшись на каблуках, Дилюк подлетает к двери, раскрывает ее и вновь врезается в человека в этом крохотном кукольном домике. Марджори едва не валится назад и не опрокидывает стопку тарелок, он успевает схватить ее, случайно отталкивает и за два шага оказывается в полной людей гостиной. Два шага трясущихся от ужаса и усталости ног. 

Маленький домик, спрятаться в нем негде, негде встать так, чтобы ни с кем не встречаться ни взглядом, ни кивком. Занимая центр комнаты, Дилюк вновь оказывается на всеобщем обозрении, оленёнок в охотничий сезон, и у всех охотников нет лицензии на его убийство, но есть ружья.

Когда его хватают за локоть, Дилюк вздрагивает и пытается вырваться, но у Крепуса довольно крепкая рука. 

– Куда ты пропал? – шипит он. Дилюк возвращается в этот мир, вспоминает о своих проблемах (других проблемах) и понимает, что еще одна с ледяным взглядом ждёт ответа. 

Он сглатывает слюну и прочищает горло.

– Я говорил со Свеном…

– О работе?

Дилюк так-то очень хорошо врёт. Всем, кроме одного человека. 

– Н-н… да.

– Хорошо, – От этих слов глаза у Крепуса теплеют; он отпускает его руку. – Послушай, я не настаиваю исключительно на нём. Ты всё ещё можешь остаться у меня, или же я представлю тебя…

– Да, здорово, да. Извини, я отойду, – он начинает разворачиваться, чтобы не оставит отцу шанса на неудобные вопросы, и лишь слышит его "да что на тебя сегодня нашло", которое тонет в светских обсуждениях дамочек в черных юбках.

Он мчится к ванной и залетает в нее вперёд очередного пузатого мужика, смотрит на раковину, на бачок унитаза, на бортик ванной и зеркало. Пустота, которую он ощущал пару минут назад в кармане, теперь распространилась на всю ванную комнату и медленно подбирается к его голове. А после минутной пустоты на него накатывает паника. 

Дилюк выбегает из ванной, мечется глазами по гостиной, смотрит на лестницу и стол с едой, вздрагивает, когда вновь цепляет взгляд отца – он что-то подозревает он видел его телефон взял его прочитал переписку и теперь знает обо всем. Дилюк, в своем вязком паточном вареве из паники и отчаяния не замечает его кивок, тот летит со скоростью света, при условии, что Крепус кивает ему, стоя где-то в кислотных облаках Венеры. Дилюк сглатывает, бледный, и подходит к нему. 

– Ты хорошо себя чувствуешь? – спрашивает тихо Крепус, потому что не дай бог их услышат в набитой людьми гостиной. Дилюк молча кивает ему. – Хорошо. Тебе надо что-то съесть. 

Это странная, смешная забота, которой Дилюк так-то не замечал, потому что в основном он стремился не пересекаться с отцом. И сейчас он убеждает себя: это все потому, что он не хочет, чтобы я упал где-нибудь здесь и опозорил его. 

Дилюк кивает. Ему действительно нужно запихнуть что-нибудь себе в рот, так говорит кашица в голове, потому что если он перестанет двигаться – а еда предполагает какое-никакое движение челюстями и руками – то разрыдается прямо здесь.  

Он немного опережает отца, подходя к столу и знакомым лицам. Не обращая внимание на Сару, Анаис, их знакомую подружку и ее мужа, Дилюк берет тарелку и тащит на нее небольшие сэндвичи и хлеб, даже не слушая, что говорит ему отец. Он кивает время от времени, находясь где-то совершенно не здесь, а затем хватает у проходящего с подносом с бокалами один и залпом, держась за ножку, глотает содержимое. Дилюк морщится, когда чувствует горько-терпкий шипящий запах и вкус, зарекается, что на его похоронах никакого шампанского не будет.

– Да что на тебя сегодня нашло, – повторяется Крепус. Он задает этот вопрос уже восемь лет кряду, но Дилюк до сих пор не знает, как на него отвечать. В этом есть его вина, конечно же; возможно, если бы он не игнорировал подобные встречи, все эти разговоры, шутки и вопросы подавались бы дозированно, а не так, как сегодня. И ничего на него бы не “нашло”, и никто бы не вывалил на него все позорные воспоминания, и не заставил бы наспех выдумывать имя “кое-кого” – зачем он вообще соврал об этом своему отцу?

– Эм, Дилюк? 

Дилюк порядком устал от своего имени. Он разворачивается, видит всё того же техника скорой, который пытается привлечь его внимание, неловко маша рукой. Получив его, он легонько кивает в сторону двери на задний двор, и Дилюк видит в этом возможность выбраться на свежий воздух хоть на пару минут, хоть и непонятно, зачем он ему понадобился. Но, как только он кладет тарелку к остальным и пытается (снова) выйти, принося извинения спинам и головам, он снова слышит до чертиков знакомые голоса, которые снова двигаются к столу.

Сердце у Дилюка падает к пяткам и катится куда-то под ковер, а пластина диафрагмы начинает сокращаться и расслабляться так, что ему становится щекотно и сложно дышать – так зарождается истерика, и это он тоже знает. Дилюк делает глубокий вдох. Выдох. Вдох.

– Я тебя искал, – говорит Свен и кладет руку ему на плечо, отчего у Дилюка вновь поднимается к горлу кислота. 

– Это хорошо, – встревает Крепус, – И что ты на это скажешь?

Дилюк чувствует, как деревенеет рука у него на плече, и как легко ей будет пробить его кости и мышцы, если все, в настоящий момент собравшиеся в этом доме, не заткнутся. 

– О чем ты?

– Свен, я говорю о работе. Дилюк сказал, вы обсуждали ее на кухне, – Дилюк слышит его взгляд, он чувствует его на себе и понимает, что тот вытягивает из него воздух. Он замирает. Ему по-настоящему нечем дышать, его растягивает изнутри и щекочет, выпитая дрянь жжет желудок, ему холодно, его не держат ноги. Если он не схватится за что-то, то точно упадет – Дилюк не понимает этого, но тело срабатывает отлично и записывает это в длинный список его долгов. 

Дилюк хватается. Что-то мягкое, тканевое. Рукав тетушки Сары. Та, не ожидая этого, вздрагивает и выдергивает руку, и даже не видит, кто это сделал и почему, но Дилюк уже прицепился к ней, перенес вес на ту, кто постоянно на него жаловался, а поэтому и дернулся вслед за ней, наступил себе на ногу и полетел вниз. И наконец-то, наконец-то на мгновение, в тот самый момент, когда он ударился локтем о пол и растолкал очередную группку людей, все замолчали.  

Действительно, к чёрту всё. 

Волосы, подружки, юриспруденция, один и семь и девять, щетка над верхней губой, потерянный телефон, тарелки, черное платье, роговые очки, сэндвичи, Крепус, отец. К черту. Всё это льется к черту, потому что черт неожиданно живет под ним, на ковре, и на него сейчас падают крупные тихие слезы, которые он никак не может контролировать.

Очередная кукла, неуклюже съехавшая с легковоспламеняющегося креслица, когда ее пытались переместить куда-то еще.

Все молчат. 

Он чувствует, как его снова берут за локоть и поднимают. У Крепуса всё ещё довольно крепкая рука. Он помогает ему подняться, ведет за собой, скорее тащит, к той самой двери, выходящей на задний двор, и одновременно с этим с улыбкой приносит всем извинения, такие же дежурные, как соболезнования, которые они говорили весь день друг другу, как заведенные болванчики. Никому они не нужны, все понимающе кивают.

Он вытаскивает его на улицу, на прохладный воздух и молодую лужайку, сажает на одну из лавочек, на которых сидят обычно с бумажными тарелками и соусом барбекю.

– Приди в себя и возвращайся.

Все, что он говорит. Дилюк кивает и шмыгает носом. Ему все еще холодножарко внутри и его все еще растягивает, как резину, но теперь он хотя бы не должен делать вид, что всё в порядке. Когда Крепус уходит, в доме возобновляются разговоры и шутки про политиков, но теперь они звучат приглушенно, как за мембраной. Дилюк опускает голову в руки и сжимает волосы, и выпускает тихий, хлипкий, свистящий выдох. 

Один, на заднем дворе. Наказали, выгнали. Смешно, ведь он хотел сюда изначально. 

Ему больше двадцати лет, а слезы у него все еще такие же крупные, смешные и круглые, как у ребенка. 

Скрипит тихо дверь, отъезжая в сторону. Дилюк не поднимает головы. Ему уже всё равно, кто его увидит, и в каком виде. 

– Хей, – он слышит тихий, незнакомый голос. Разумеется, ведь с этим человеком он разве разминулся в начале, а потом едва не толкнул в кого-нибудь еще. Он и имени его, откровенно говоря, не помнит – что-то на “К”, это точно. Он садится рядом, Дилюк косит взгляд и видит длинные ноги, которые вытягиваются вперед. 

– Ты как? Я, эм, принес тебе холодный чай. 

Это значит, что надо снова собрать себя и хотя бы выпрямиться. Дилюк это делает и смешно, легко стукается головой о стену дома. Облокачивается. Шмыгает носом. Со слабой улыбкой и тихим “спасибо” принимает стакан. 

Чай сладкий, со льдом, он немного приторный и его хочется еще. Дилюк улыбается немного искренней.

– Спасибо. Я в порядке. 

– Надеюсь. Не хотелось бы, чтобы кто-то умер в этом муравейнике. – Дилюку неожиданно смешно, он поворачивает к нему голову и смотрит красными глазами. Незнакомец тут же понимает, что сказал не так, и лицо у него сереет. – В смысле… в смысле не хотелось, чтобы кто-то еще…

– Не продолжай, – тихо смеется он. – Извини, я совсем забыл, как тебя зовут. 

– А, это. Я Кэйа. А ты Дилюк, да?

– Ага. 

– Классно. 

– Что “классно”? – он смешной, Кэйа с длинными ногами и холодным чаем. На его вопрос Кэйа пожимает плечами и тоже улыбается. 

– Не знаю.

– Я тоже. Зачем ты тогда меня звал?

Кэйа достает из кармана пиджака телефон, и Дилюк тотчас же забывает о слезах и стыде. С широко раскрытыми глазами он выхватывает его, вводит пароль, бормоча очередное “спасибо”, и жмет, с удовольствием и восторгом, на кнопку “удалить” у того самого диалога, и вместе с ним сбрасывает с сердца огромный, тяжелый камень. Теперь Дилюк дышит свободно, он облегченно опускает плечи и вполуха слушает, как Кэйа нашел его телефон и не хотел, чтобы кто-то в него залез.

– Ты меня спас. Не только меня, честно говоря. 

– Я понял это.

Дилюк замирает, в спину возвращается тот самый штык и ощущение удара хлыстом, но Кэйа с улыбкой разводит руками. 

– Ты оставил телефон включенным. Я ничего не читал, честно, только последнее сообщение увидел, ну и подумал…

– Господи…

– Сейчас всё хорошо?

– Да, да, – бормочет Дилюк. У него в грудной клетке как будто бы все переполнилось и вот-вот выльется, снова, но не от ужаса, а от желания разговаривать, трясти за плечи и прыгать. Это не восторг и не радость, и он привык считать, что тело наказывает его за глупости, которые ему приказывает делать мозг. – Можно я скажу тебе кое-что, о чем никто здесь не знает?

Кэйа молчит, и молчание очевидно. Он неопределенно ведет плечом, говоря что-то вроде “ну, типа, окей”, но, в отличие от Дилюка, умудряется выдавить это в формате слов. 

– Можно.

Дилюк закрывает глаза и цепляет руки в замок. 

– Я гей. 

Кэйа молчит. Дилюк сжимает стакан и, разумеется, тут же жалеет о том, что позволил навязчивым мыслям на секунду взять над ним верх. Он старается не подавать виду и уже готовится обратить все в шутку, как слышит:

– Я Кэйа. 

И это полностью сбивает его с мыслей и действий, и разрывает цепочку элегантнейшего вранья, которую он уже подготовил. Он поднимает голову и с хмурыми бровями смотрит на его глупую, смешную улыбку.

–...что?

– Прости, я просто подумал, ну, что… ай, короче, не знаю, что я подумал. Что будет смешно.

– Явно смешнее, чем анекдот про Рузвельта.

– Боже, я слышал его сегодня раз десять, но так и не понял, в чем суть. 

– Мне кажется, уже никто этого не помнит.

Они тихо смеются и снова затихают. Дилюк прислушивается к себе: ничего не тянет и не раскалывает, никаких штыков и хлыстов. Тихо и спокойно. Хочется еще этого абсолютно химического чая. 

– Как думаешь, если уйти с, ну… похорон, это потом как-нибудь скажется?

Кэйа хмыкает. 

– Если веришь в бога, то да, наверное.

– А в карму?

– Тогда надо будет подсчитать. – они смеются. – Учесть фактор страданий, например, одиннадцатую шутку про Рузвельта я не выдержу точно. 

– Я не против разделить твои кармические страдания и взять часть на себя, потому что я туда точно не вернусь. 

Кэйа улыбается. Дилюку нравится эта улыбка и холод от его смуглых ладоней, когда он кладет их ему на руку и легонько тянет к высокому бежевому забору, в котором едва-едва виднеется калитка.