Бывает такое — снится, будто падаешь. Пренеприятнейшее, как правило, ощущение: летишь, утягиваемый в какую-то глубокую темную пустоту, пока не проснешься через несколько мучительных мгновений — не в пустоте, конечно, все там же, в мягкой кровати. И поймешь, наконец, что никуда не падал.

Сон Тони начинался так же — он летел вниз. Все органы неприятно придавило куда-то к горлу. Только потом — ему приснилась острая боль во всех частях тела. И грохот. И заливистый смех Димы. Нет, вот смех Димы уже точно присниться не мог.

Тони открыл глаза — потолок кубрика оказался непривычно высоко, а пол — удивительно близко. Доска неприятно (и очень громко) заскрипела прямо под щекой — Тони проснулся на полу. Перевернулся на спину, потирая ушибленное плечо, и попытался понять, что произошло. Дима смеялся не в силах остановиться — так громко, что под ним мелко трясся и расшатывался из стороны в сторону гамак.

Гамак, точно. Тони упал с гамака — теперь стало понятнее. Черт возьми, как?

Разбуженные не то грохотом падающего тела, не то хохотом мгновенно отреагировавшего Димы пираты поднимали головы с гамаков и раздраженно потирали глаза. События вчерашнего вечера одно за другим прорисовывались в голове Тони. Дима со своими глупостями, шуточная дуэль, пираты, а потом — Элайджа, Элайджа, Элайджа... Сначала казалось, будто чушь несусветная, натурально сон. Потом — по мере того, как возвращалось сознание — становилось ясно: такой бред даже во сне не придумаешь.

Итак, Тони действительно спал в гамаке. Почему-то укладывать в гамак пьяного в дым Диму было куда проще — его можно было свалить с плеча податливым мешком, и никуда бы он не делся. Сам Тони залез в гамак раза с восьмого, успев изрядно отбить коленки и потрепать нервы всем пытающимся уснуть, зато утром удивительно оперативно вылез. Спалось, конечно, отвратительно — не помогала даже мягкая качка волн. Приятной она казалась в постели в капитанской каюте, а здесь, в общем кубрике, только расшатывала это орудие пытки еще сильнее. Ни набок не повернуться, ни вообще почти не пошевелиться — страшно, что упадешь. И храп со всех сторон. Тони даже начал понимать, почему его так уважает обычно резкая и сумасбродная Джульетта: ей-то он как женщине выделил настоящую, человеческую каюту, чтобы не спать под эту какофонию храпа в волшебном аромате мужского пота.

— Твою мать, ты меня специально смешишь, когда у меня такое дикое похмелье? Я же умру сейчас, — пытаясь отдышаться, прохрипел Дима.

Тони не умел спать в гамаках — это был объективный факт. Впрочем, это не отнимало его главной способности — быстро придумывать относительно развернутые ответы на глупые вопросы. Даже спросонья.

— Убить вас, когда все ожидали, что с этим справится пьянство — это честь.

Дима коротко, беззлобно хохотнул, будто даже рад был над собой посмеяться. Гонзалес с другого конца кубрика сонно промычал что-то вроде «Заткнитесь уже».

Даже забавно складывалось — казалось, о смерти они с Димой говорили чаще, чем о чем угодно другом. И всегда — в этом странном тоне, не то шутливом, не то издевательском. Подыгрывать Тони не собирался — знал уже, примерно представлял, к чему это обычно приводит, но отчего-то стереть эту странную, от Димы подхваченную интонацию никак не получалось. Было, конечно, весело иногда — Дима смешно злился и даже смеялся как-то напряженно, словно ожидая подвоха, словно готовясь то ли внезапно в чем-то уличить, то ли в драку полезть. Дима будто относился ко всему этому очень серьезно — и такое отношение, конечно, не могло не льстить. Но Тони — в любом случае — старался не злоупотреблять. Веселья ради изводить человека, который разве только в море ласточкой не нырял за чужим вниманием, — не входило в его планы.

А с пола надо было вставать. В любом случае — пускай сейчас не спал только угрюмый штурман да пара матросов, в чью вахту сегодня выпала кухня. После такого феерического падения о сне уже можно было забыть.

Тони, стараясь ступать как можно тише, вышел из кубрика к каютам. Джульетту будить не стоило — она всегда спала ровно столько, сколько считала нужным. С этим приходилось мириться — особенно учитывая то, что она удивительно хорошо справлялась с обязанностями квартирмейстера. Тони не до конца понимал, как ей это удалось — заставить всю команду (отдельные члены которой всегда были готовы посмеяться даже над капитаном) слушаться женщину. Возможно, в некоторой степени заслуга была совместная: при упоминании глупых суеверий о бедах, которые якобы должна навлечь женщина на корабле, они с Джульеттой вдвоем смеряли нерадивого умника таким взглядом, что затыкались вообще все.

Тихо прокравшись мимо каюты Джульетты, Тони направился дальше — нужно было все-таки проверить, как дела у причины сегодняшнего торжественного падения с гамака. Дверь, на его удивление, оказалась не просто не заперта — открыта почти настежь. Но Тони все-таки приличия ради постучал о дверной косяк.

Элайджа, сидящий на кровати наполовину в одеяле и скрючившийся дугой над темным куском ткани, вздрогнул от неожиданности.

— А… Доброе утро. Вы так рано просыпаетесь?

О том, что послужило причиной столь внезапного пробуждения, Тони решил умолчать.

— Только сегодня. Мне было сложно уснуть. Я, знаете, полночи придумывал план, где нам раздобыть припасы, — соврал он.

Элайджа как-то виновато увел взгляд обратно к ткани, что так упорно теребил в пальцах. Косые рассветные лучи пронзили растрепанные вихры волос. В естественном свете он казался моложе и живее, чем вчера на закате.

— Чем вы заняты? — нашелся Тони, опираясь плечом о дверь. Плечо противно заныло — наверняка от столкновения с полом остался синяк.

Элайджа выдохнул. Чуть сжал в руках ткань.

— Я… — начал он будто не решаясь: — Я пытаюсь понять, что сделать с брюками. У нас с вами немного разное телосложение, так что…

Тони не нужны были дальнейшие объяснения. Ему захотелось ударить себя по голове — ну конечно, его штаны, должно быть, на тщедушном Элайдже не держались вовсе.

— Мне стоило раньше подумать. Вам нужен пояс? Ремень? Можете делать что вам угодно.

Элайджа помедлил секунду, а потом вдруг поднял голову на Тони — взгляд его был каким-то извиняющимся, и угадывался в нем какой-то запрятанный, вчерашний первоначальный испуг от встречи с пиратами. Или даже — от передачи собственной жизни, как боевого трофея, из рук в руки.

— Я подумал, может, я смогу их подшить? Не переживайте, сметочным швом, его можно легко распустить, и…

Тони показалось, что ему послышалось.

— Подождите, так вы умеете шить?

— Немного умею, — нервно улыбнулся Элайджа. — Понимаете, я жил с отцом, и мне не хотелось дергать прислугу из-за каждой пуговицы.

— Ого, — оживился Тони: — конечно, забирайте брюки. Сметочным, не сметочным — что хотите делайте, считайте я вам подарил. Но… Можно одну просьбу?

Элайджа поднял голову, ожидая продолжения.

— Слушаю вас.

Дома в Лондоне Тони и подумать не мог, что навык шитья — такая важная вещь в морском путешествии. Справедливости ради, он вообще не сильно задумывался, откуда берется одежда, хотя, конечно, подозревал, что не растет на деревьях. Из-за этого — и еще из-за того, что все остальные члены команды тоже иголкой могли разве что глаз себе выколоть — внешний вид экипажа «Новой Атлантиды» оставлял желать лучшего. Единственная женщина на корабле, конечно, шить умела — на суше ее учила нянечка, нанятая небедными интеллигентными родителями, но от этого навыка Джульетта отказалась вместе с собственным полным именем, длинными волосами и необходимостью носить юбки.

— Я, к сожалению, в свое время не озаботился и шить не научился. И очень некстати умудрился порвать любимый плащ. Может, вы согласитесь его починить? Он не так уж сильно разорван, но сами понимаете…

И было, конечно, неловко — только вчера Тони пообещал, что Элайджа на корабле будет на правах гостя, и тут же нагрузил работой. Не самой, конечно, пыльной и тяжелой — но все-таки.

— Конечно, давайте его сюда, — удивительно охотно согласился Элайджа.

Выходя из каюты и оставляя гостя с брюками и плащом на коленях, Тони даже раскланялся — шутливо, но очень искренне, хотя не делал он этого с тех пор, как сбежал в море. Аристократские корни, что ли, взыграли?

До самого завтрака Элайджа просидел в каюте, а когда снова собрались за общим столом, аккуратно примостился на ящик рядом с Тони, не решаясь снова забраться на капитанский стул. Тони справедливо решил, что так ему комфортнее — и не стал настаивать.

— Надеюсь, падение не выбило из твоей головы наш блестящий план? — весело оскалился Дима, закончив свою демонстративную молитву.

— Отнюдь, — сухо отозвался Тони.

Взглядом он проследил за Элайджей — не понял ли тот чего? Смущать его этими подробностями не хотелось (не говоря уже о том, что Тони находил стыдным быть капитаном пиратского судна и не уметь спать в гамаке). Но Элайджа, увлеченно разглядывающий половицы, казалось, ничего даже не услышал.

— В таком случае, может, поведаешь наконец, как мы собираемся выжить?

Тони выдохнул — конечно, план у него был. В некотором роде. Примерный — можно так выразиться.

Во-первых — команда (скорее то, что Тони гордо именовал командой) и так была крайне недовольна — Тони мог их понять. В шайке, состоящей из всевозможной публики от бывалых головорезов до… кхм, Димы, решительно никто не понимал последней выходки капитана. Пиратам — даже не таким уж и настоящим — хотелось если не жестокого сражения с летящими головами, то хоть сколько-нибудь правдоподобной пиратской жизни — грабежей, сокровищ, богатства, вырванного силой из когтистых лап смерти и… всей остальной романтической чуши, которую они там себе воображали. И, прекрасно понимая, что к суровому морскому бою никто из них не готов, Тони собирался обойтись малой кровью. Это во-первых — а во-вторых, у Тони в принципе не было никакого другого плана. Поэтому, гордо подняв голову и откинув за спину волосы (Тони, конечно, представлял, как эффектно это выглядит), он сказал:

— Точите шпаги. Мы грабим порт.

Энтузиазм, с которым было встречено решение Тони, не угас и через три дня, когда на горизонте сверкающей белой полосой скользнула земля. Черный флаг оперативно сменили на английский — трофей, украденный Тони с одного из кораблей, на котором еще в юности приходилось бывать с отцом. В тот раз (не в последнюю очередь благодаря обаянию тогда еще шестнадцатилетнего Стеллара-младшего) наглую кражу флага сочли за безобидную детскую проделку — и позволили оставить флаг себе. Очень кстати. Сейчас Тони рассмеялся бы отцу в лицо, если бы хватило смелости — смотрите, папенька, как сильно вы меня недооценивали.

Три дня все вертелось, суетилось и радостно тряслось. «Новая Атлантида» стояла на ушах в предвкушении неизвестного. Элайджа, очевидно, не привыкший к такому гомону вокруг, почти все время проводил в каюте за чтением — однажды даже высказал удивление, что среди многочисленных книг хоть как-то причислить к художественной литературе можно было лишь «Илиаду» (ей он и занялся, как оказалось, в четвертый раз). Зато философских, исторических, политических трактатов — пруд пруди.

— Прошу прощения, — по обыкновению учтиво начал тогда Элайджа. — Но неужели вы относитесь к тем невежественным ослам, что не видят пользы в литературе вымысла?

Тони рассмеялся — за пару дней их знакомства для Элайджи он успел лихо перемахнуть с «мистера» до «невежественного осла». Однако ж все еще через «прошу прощения».

— Вы будете разочарованы моим ответом.

— Разочароваться сильнее я уже не смогу.

— Боюсь, моя душевная организация недостаточно тонка, чтобы понимать искусство.

Надменная, истинно аристократическая насмешка мелькнула на лице Элайджи. Впрочем, она не делала его наружность отталкивающей, как это часто бывает.

— Выходит, матрос ваш, пьяница Дмитрий, что ни читать, ни писать не умеет, а только на гитаре бренчать и браниться по-русски — понимает, а вы нет?

— Увы, — Тони пожал плечами. Сказать ему было нечего.

— Ну вы хоть Свифта почитайте, — продолжил Элайджа после небольшой паузы. — Не смотрите на меня так, вам понравится. Не Декартом же единым.

Тони заходил к нему каждый день — иногда даже казалось, будто Элайдже было приятно его общество. Земля на горизонте застала его в один из таких утренних визитов — прерванный на полуслове, весь в мыле, не успев сменить тяжелый шелковый халат на нормальную одежду, он выбежал на верхнюю палубу.

— Где мы? — Тони, не обращая внимания на свой странный вид, деловито облокотился на штурвал, не рассчитав силу и едва не развернув все судно в другую сторону.

Вальдемар — угрюмый, нелюдимый и, по общему мнению, оттого непременно очень умный штурман — покрутил карту. Критически ее осмотрел.

— Ни малейшего понятия.

Иными словами — справились.

Горизонт оказался далеко — к берегу они подошли лишь под вечер. Элайджа, заметно напрягшийся от общих сборов, привлек к себе внимание Тони, забрав у того бинокль прямо из-под ресниц. И до того, как он успел возмутиться, выдал:

— Вы же не собираетесь оставить меня на корабле?

Тони похлопал глазами — честно говоря, именно это он сделать и планировал. Чего там — небольшое нападение на несколько лавок, а потом — обратно на судно. Приключение на двадцать минут.

— Нет уж, а если корабль решат угнать? — закатил глаза Элайджа. — Я не собираюсь снова быть в заложниках. Я иду с вами.

Тони оторопело кивнул: пользы от человека, зажмуривающегося при виде огнестрельного оружия, конечно, было бы немного, но раз ему так спокойнее…

— И еще. Если будет драка… — на этом моменте Тони покачал головой, мол, вряд ли. — Если будет драка, только попробуйте допустить мою гибель.

Элайджа казался очень серьезным, в тоне его голоса лязгало железом. Взгляд — проницательный, требовательный. Губы сжаты в тонкую напряженную нитку. И выглядело все это — до жути забавно.

— Как скажете, — рассмеялся Тони. — Клянусь, что доставлю вас обратно в целости и сохранности.

Высыпали на берег — Тони, сверкнув безукоризненной улыбкой, представился настоящей фамилией, и даже плохо понимающие по-английски дозорные перестали бросать косые взгляды на команду оборванцев за его спиной. Алекс и Питер, впрочем, старались — убедительно лыбились зияющими дырами зубов.

— Что это за место? — прошептал Элайджа, когда они (почти) организованной колонной двинулись вглубь небольшого приморского городка. Невысокие белые домики, пологие скаты крыш, мелкая галька, хрустящая под ногами, абсолютно нераспознаваемый язык местных — ничего не давало подсказок. Медленно сползающий с покатого небосвода солнечный диск заставлял свет разбрызгиваться золотыми монетами в камнях, затекать в трещины старых зданий и плоско ложиться на лицо собеседника, и вот так затейливо подсвеченные глаза Элайджи казались яркими, ярче моря.

— Понятия не имею, — процедил Тони. — К Вальдемару вопросы, он нас вел по перевернутой карте.

— Мы что, на экскурсии? — крикнул Дима за спиной. — Когда уже драка?

Справедливости ради, никакой драки не намечалось — по крайней мере, в плане «А». План «Б» звучал как что-то вроде «действовать по ситуации» — то есть был надежнее английского компаса.

Ближайший рынок был найден без труда — конечно, он удобно располагался совсем рядом с берегом. Напоминал он, впрочем, скорее спонтанное собрание торговцев всех мастей: рядом с деревянными конструкциями под навесами, действительно напоминающими торговые лавки, примостились перевернутые лодки, какие-то наспех сколоченные прилавки из бочек и гнилых дощечек и даже постеленные прямо на землю ковры с остатками былого величия. Нестройные ряды даже не думали разделяться хоть как-то логично: слева цветной платок, используемый в качестве навеса, бросал причудливые разноцветные тени на разложенную сушеную рыбу, тут же, справа, на дюжине разномастных ящиков были свалены в кучу изысканно блестящие ткани, и совсем рядом могли вовсю пылить мелкие, как туман, специи в мешках. Впрочем, это было даже на руку.

Тони предупредил — никакой грубости. И, разбредясь, как и было условлено, между рядами, и напустив на себя вид крайней заинтересованности в товаре, пираты стали ждать.

Элайджа остался с Тони, чтобы не потеряться. Осторожно ступал в плотной толпе, клиньями втискивая узкие плечи в промежутки между людьми. Опасливым взглядом обводил прилавки с приторно пахнущими фруктами, пыльными специями, пестрыми тканями с переливающимися кисточками и прочими роскошными чудесами цивилизации. На фоне громких, размашисто и широко артикулирующих торгашей, чья кожа от солнца огрубела и стала цветом как спелая оливка, даже обгоревший до красноты Элайджа выглядел бледным, субтильным белоручкой (коим, конечно, и являлся). Через несколько минут, поняв, что в окружающем гомоне ушлых продавцов и шумных покупателей Элайджу можно потерять, Тони аккуратно взял его за локоть. Тот развернулся резко, испуганно — кудри подпрыгнули в воздухе.

— Не отходите далеко, — напомнил Тони, плотнее обхватывая острый локоть пальцами.

— Боитесь, что потеряюсь? — скрывая нервы, весело ответил Элайджа.

— Я поклялся вернуть вас живым-здоровым. Потерять вас на рынке было бы совсем досадно.

Элайджа рассмеялся звонко, мелко — а потом, вмиг посерьезнев, указал куда-то между спинами:

— Кажется, начинается.

Дима (несомненно, ужасно гордый, что в плане для него была выделена едва ли не главная роль) уже успел взобраться на какие-то бочки, вальяжно закурить трубку и начать представление.

— Нет, господа, ну вы представляете? — на этом моменте он перехватил с прилавка увесистый, пламенно блестящий на солнце апельсин. — Сколько, говорите, они за это требуют? У меня на родине такие растут на деревьях бесплатно, и даже так никому не нужны! Грабеж средь бела дня!

Тони прыснул — про холодную, суровую родину Дима рассказывал не раз, удивляясь чудесному фруктовому вину, захваченному Гонзалесом из дома.

— Здесь же никто не понимает английский, верно? — прошептал Элайджа, чем вызвал у Тони очередной приступ смеха. Чересчур ребячески — но Тони ничего не мог с собой поделать.

— Разве это так уж важно?

А Дима продолжил: когда к нему на бочку с возмущенными возгласами попытался забраться маленький, прыткий продавец, он сразу же получил апельсином меж черных бровей. Дима хохотал — для него, возможно, швыряние апельсинов в людей было похоже на настоящую драку. Вот он, самый отважный пират океана — апельсинами в безоружных.

Конфликт разрастался: Дима продолжал нести какую-то чушь как можно громче и наглее, и все больше зевак собиралось вокруг. Когда апельсины (а также крупные алые яблоки и восхитительные мягкие персики) полетели в Диму, он поднял трубку над головой, чтобы табак не дай бог не просыпался, и попытался сберечь голову (ума в которой, впрочем, и так не было никогда).

А потом — Дима просвистел пронзительно и протяжно, по-разбойничьи вставив несколько пальцев в рот. Это было сигналом — пора.

Шорох вокруг — как змеи закапываются в песок, пробирались меж рядами пираты. Раз — не меньше фунта вяленого мяса исчезло в карманах шароваров Питера. Два — рукава Вальдемара потяжелели от спрятанных бутылок. Три — Джульетта опустила в декольте изысканный клинок в инкрустированных камнями ножнах. Себастьян и Гонзалес не мелочились — развернули холщовый мешок, куда сваливали все подряд от бронзовых подсвечников до шелковых платков. И показалось даже, будто план Тони сработал — в общей суматохе пираты растворялись среди зевак, уходя незамеченными. Только Тони стоял посреди гомона столбом — потому что принципиально терпеть не мог грабежи, а еще потому что Элайджа, чей локоть успел незаметно выскользнуть из пальцев и кого пришлось придерживать за плечо, чтобы не потерялся, был ответственным грузом.

И все было хорошо. Все было отлично, и Тони даже начал гордиться собой как капитаном — вот оно что, вшивый аристократишка, придумавший действительно рабочий план! — пока не произошло непоправимое.

Как и все непоправимое, оно произошло преступно быстро — Тони даже не успел ничего понять. И ему бы, конечно, хотелось восстановить в памяти каждую долю секунды, будто время застыло, чтобы этот воистину трагический момент случился, только — увы и ах — своими глазами он видел не так уж много. Сначала — Элайджа развернулся, сверкнул подсвеченными яркими глазами и набрал в легкие воздуха, чтобы что-то сказать, а затем — яркая вспышка где-то в уголке глаза. В нос с размаху ударил удушливый дым. И Дима закричал по-русски: слово «блядь» Тони уже знал хорошо.

Дело, как он потом понял, было в трубке. В трубке и цветастом навесе из тончайшей материи — сухой и выжженной солнцем этих теплых краев. Дело было в трубке — а настоящий пожар вдруг затанцевал, закружился, пожирая ткань и дерево, вспыхивая в склянках крепленого алкоголя и раскрашивая в рыжий все вокруг.

Тони, в целом, был прекрасно осведомлен, что он дурак дураком. Но рядом с Димой своими почетными лаврами главного идиота «Новой Атлантиды» хотелось поделиться.

Возможно, единственное, что у Тони получалось хорошо — думать быстро и постоянно. Анализировать, контролировать ситуацию — даже такую. Ладно — он бы соврал себе — получалось это с переменным успехом. Однако сработало наилучшим образом, когда Тони, наблюдая, как бросается врассыпную вся команда, сообразил, что у застывшего от ужаса Элайджи вот так лихо сбежать сейчас не получится. А потому — схватил за руку и рванул, мало беспокоясь о том, чтобы Элайджа за ним поспевал. И — широко раскидывая длинные ноги — прочь, дворами и улочками, сплошь усеянными какими-то лавками, торгующими всем подряд, и видавшими виды дверями кабаков. Прочь — щурясь от палящего солнца, растапливающего мощеную дорогу под ногами.

Тони успел подумать, что завернуть в какой-нибудь кабак, едва не выбивая дверь плечом и буквально заталкивая за собой Элайджу — очень плохая идея. В кабаке мало того, что внимания много привлекут, так и любой бармен сдаст их констеблю при первой же возможности, не задумываясь. Пенькового ожерелья Тони пока заиметь не спешил, и уж точно не желал того Элайдже. Тони напрягал голову — надо было думать дальше, внимательно цепляясь глазами за любые возможные укрытия.

Еще Тони успел подумать — так как вообще имел за собой привычку много думать — что ладонь Элайджи была мягкой и прохладной, когда он неожиданно сильно вцепился пальцами, до того безвольно зажатыми в руке. Это, впрочем, к делу не относилось.

Тони и рад был бы подумать, будто дозорные погнались за Димой как за зачинщиком всего кордебалета, но топот и голоса за спиной не спешили отставать. Это было досадно, но, впрочем, неудивительно — если бы Тони верил в судьбу, в удачу, в Бога (хоть во что-нибудь, раз на то пошло), он сказал бы, что у Димы был прямо-таки невероятный талант попадать в передряги и выходить из них чистеньким. Если бы Тони верил в фортуну, он бы сказал, что Дима был ее любимцем, но — увы и ах — приходилось говорить всего лишь, что Дима был хитрецом, каких поискать.

Тони завернул за угол, почувствовав, как Элайджа еле вписался в поворот. Не сбавляя темпа, переместился в прикрытую тенью сторону улицы, чтобы искать глазами возможные пути стало легче.

Элайджа громко дышал за спиной и, казалось, пытался ему что-то крикнуть. Голос его, подхваченный ветром, улетал куда-то за спину вместе с мелодичным ирландским акцентом, и понять хоть что-то было невозможно. Тони и сам начинал ощущать, как тяжелеют ноги и грудь, как с каждым шагом становится все труднее волочить по земле сапоги, как цепляются их носы за неровные камни, как Элайджа едва ли не наступает ему на пятки. Еще один поворот за угол — снова Элайджу по инерции чуть занесло в сторону, и Тони начал серьезно подозревать, что со следующим таким виражом они не справятся оба. А дозорным в лапы — ой как не хотелось.

Когда Элайджа из последних сил чуть ускорился и почти поравнялся с ним, Тони решил: сейчас или никогда. Сейчас — когда голоса дозорных, казалось, чуть притупились за углом. И плевать, куда — лучше попытать счастья хоть в кабаке, а там в случае чего устроить скандал, разбить целый шкаф посуды, да хоть стрельбу открыть — в общем, сделать что угодно, чтобы сбежать. Все лучше, чем попасться посреди улицы. Не с Элайджей — ни в коем случае не с ним.

Хлипкая дверь без труда распахнулась внутрь и, возвращаясь на место, чуть закачалась от резкого вторжения. Тони, ослепленный темнотой, первые несколько мгновений не мог рассмотреть ничего — только оперся спиной о стену и, повинуясь какому-то смутному инстинкту, прижал к себе перепуганного едва ли не до смерти Элайджу, зажав ему рот рукой. Сейчас их мог выдать любой звук, любое неосторожное движение. Тони не мог похвастаться хорошей интуицией (и не верил, если честно, в подобные вещи), но сейчас ее хватило только на этот странный жест. Даже смешно — будто если захватить человека в тиски, он будет в безопасности. Или будто так он не наделает глупостей, из-за которых их найдут.

Элайджа замер. Тони почувствовал фалангами пальцев, как часто и рвано он дышал. Услышал — а может, ощутил грудью — как крупно билось его сердце.

Зрение постепенно привыкло к темноте: представшее перед глазами Тони помещение кабаком явно не было. Для кабака было слишком темно, тесно и безлюдно: в комнатушке в несколько квадратных футов кроме них нашлись ведра, метлы, грабли и прочая садовая утварь. Тони представил, как сильно она загремит ржавым железом, если неосторожно ее коснуться — и на всякий случай Элайджу пока не отпускал, пусть и ослабил немного хватку. Под ногами тускло светилась целая россыпь какого-то звонкого металлического хлама, не говоря уже о башне ведер, способных завыть как колокола. Мало ли, на что способен человек в панике.

— Давайте вы попробуете успокоиться. Нам сейчас лучше не издавать ни звука, — прошептал Тони.

Элайджа кивнул. Постарался дышать потише. Нашел рукой ладонь Тони и аккуратно убрал ее от лица, восстанавливая дыхание.

— Да, я и так понял. Но необязательно меня затыкать, — ответил он, не оборачиваясь.

— Чего вы так переживаете? — мягко, стараясь говорить как можно тише, спросил Тони, укладывая ладонь ему на плечо.

Грудь Элайджи вздымалась так широко и часто, будто он не мог надышаться воздухом. Сердце через спину простреливало Тони прямо в ребра.

— Я… никогда не убегал от дозорных.

Мягкие кудрявые волосы щекотали Тони подбородок и щеку — это немного сбивало.

— Извините. Все бывает в первый раз.

Элайджа было засмеялся, но тут же замолк и снова замер, острыми напряженными лопатками впившись Тони в грудь.

За дверью залязгали шпоры, загремели камни. Неумолимо приближались дозорные — и в любой момент могли проверить именно здесь. Нельзя было выдать волнение — если бы еще и Тони начал так ярко переживать, можно было бы считать всю затею провальной.

— Вас отпустить?

Тони знал — этого спрашивать не стоило. Это было лишнее — тем более сейчас. Это могло запутать. Неправильно считаться. И сделать все очень неловким. С другой стороны, Тони также понимал, что спросить было необходимо, даже жизненно важно: не только из соображений этикета, но и потому, что он не знал, как может и без того загнанный и испуганный Элайджа отреагировать на этот пусть и вынужденный, но все же довольно… бестактный тактильный контакт.

Тони не видел лица Элайджи, но, казалось, почувствовал, какая каша сейчас смешалась у того в голове. Как он задумался — только на секунду дольше, чем нужно, но секунды хватило, чтобы Тони понял. Ощутил, как сложно Элайдже дался этот вопрос.

Наконец, собравшись с мыслями, Элайджа выдохнул тихо и сухо, без единой эмоции в голосе:

— Оставьте.

— Если вам так спокойнее, — кивнул Тони, поудобнее обхватывая руками чужую грудную клетку. — Переживать действительно не о чем.

Он лукавил — переживать у них были все основания. Путей отхода из этой богом забытой кладовки не наблюдалось: выход был там же, где и вход. А за единственной дверью — уже вовсю, гремя сапогами, переговаривались дозорные.

Языка Тони не понимал — улавливал только интонации, не сулящие ничего хорошего. Если бы Тони верил в Бога, он бы, наверное, молился, но приходилось только убеждать себя — больше чтобы иметь уверенный вид — что не найдут. Не догадаются — мало ли на этой улице дверей? Впереди виднелся поворот — будь Тони констеблем (умных констеблей он встречал маловато), точно подумал бы, что беглецы умчали дальше.

Элайджа вздрогнул и вцепился Тони в руку, когда шаги за дверью приблизились. Один из дозорных, казалось, остановился невдалеке от импровизированного укрытия и что-то прокричал остальным.

— Что они с нами сделают? — на грани слышимости прошептал Элайджа, нервно теребя рукав Тони. Голос его ощутимо дрожал.

— Ничего, если не найдут, — ответил Тони, наклоняясь на всякий случай к уху Элайджи. Это позволяло шептать, не издавая почти ни звука.

— А если найдут?

— Если так переживать каждый раз, когда рискуешь оказаться на виселице, никакого здоровья не хватит.

Элайджа резко выдохнул — не то нервно усмехнулся, не то окончательно бросил попытки восстановить дыхание — и обвил пальцами запястье Тони. Крепко — почти больно.

Сапоги зашуршали по камням совсем близко, а оглушительный скрип двери заставил сердце грузно рухнуть куда-то вниз. Тони зажмурился, но ослепляющего света не последовало. Шаги загромыхали за спиной — буквально в паре футов, через стенку. Казалось, дозорные вошли в какой-то кабак. Тони облегченно выдохнул.

Промелькнула даже шальная мысль выбраться из этой каморки, пока они не вернулись — впрочем, она тут же была отброшена на задворки сознания. В узкую щель улицу было почти не видно, но Тони готов был голову дать на отсечение, что они оставили кого-то снаружи. Умных констеблей он встречал мало — равно как и законченных идиотов.

Элайджа чуть откинул голову на плечо Тони. Медленно, размеренно задышал. Волосы защекотали шею. Тони хотел было что-то сказать, но не сказал ничего. Задумался — ситуация оставляла желать лучшего. Не из-за дозорных, конечно — это для Тони было почти привычно. Еще до всего этого, дома в Лондоне случалось от них убегать — почти так же, залихватски петляя улочками, перемахивая через вечные лужи, перепрыгивая через заборы и скрываясь в таких же темных, пахнущих пылью и сыростью каморках. И было ужасно весело — то ли потому, что клокочущее ощущение опасности бурлило где-то в ребрах, резко контрастируя с привычной смертной скукой, то ли потому, что краем сознания Тони всегда понимал, что за все это ему ни-че-гошеньки не будет. Можно было пить и дебоширить с тогда-еще-друзьями (чаще всего детьми друзей отца), дразнить возмущенных прохожих и прятаться каморками-переулками от стражей порядка — от одного шепотка о фамилии Тони (и, конечно, ее приближенности к короне) вся опасность сходила на нет. И все равно — было ужасно весело. Щекотно бурлило под ребрами. Давало в голову.

Сейчас было почти то же самое — только совсем другое. Опасность не пузырилась взбудоражено в груди — тяжелым, тревожным осадком опускалась куда-то вниз. А еще — был Элайджа. Себя не помнящий от волнения, испуганным зверем прижавшийся к груди и — удивительно — даже не пытающийся сделать вид, что не боится. В Элайдже не было бравады. Не было такого привычного желания показаться лучше, сильнее, храбрее — это и пугало.

Пугало — просто чертовски — то, как непривычно Тони было видеть рядом с собой кого-то… такого. Непохожего ни на пирата (пускай «нормальных», по выражению Гонзалеса, пиратов на судне было по пальцам одной руки), ни на тех, с кем Тони проводил время в юности. Больше всего Элайджа был похож на людей, которых раньше Тони успешно не замечал — потому лишь, что их было легко не заметить. Непривычно было, что все эти простые вещи — простой страх, простые (на деле, конечно, весьма изысканные) манеры, простые разговоры о Фрэнсисе Бэконе — сейчас казались глотком свежего воздуха. И стоять вот так — близко, что ощущалось тепло чужого тела — тоже было чертовски непривычно.

Тони — честное слово — надеялся, что до этого не дойдет. Пытался себя одергивать, напоминал себе: ты спас человека. Человека, не только совершенно не привыкшего к морской жизни, но и почти успевшего смириться с худшими сценариями собственной судьбы. Надо держать дистанцию — говорил себе Тони. Помнить, как должно работать их общение и чем оно не должно закончиться. И, конечно, понимать, чем может обернуться попытка быть слишком вежливым, слишком поддерживающим, слишком опекающим. Опекать хотелось — Тони чувствовал ответственность, раз уж так сложилось, что он взял на свои плечи целую жизнь. Но в ситуации этой (точно не осознаваемой Элайджей, но вполне явно ощущаемой Тони) зависимости — слишком легко было оступиться. Перестараться. Ощущать, что от него зависят, Тони было не впервой — он всегда, как ему казалось, справлялся с этим весьма достойно, успешно, впрочем, проваливая все попытки взять под контроль хаотичный ком чувств, которые к нему испытывали.

Тони знал, как это обычно заканчивается. Как он пытается быть обходительным — только в рамках его представлений о достойном поведении — а в ответ получает целый мешок неоправданных надежд, беспричинных обид и неясных обвинений. Будто это он всегда был виновен в том, что люди интерпретировали его случайные взгляды, улыбки и попытки поддержать приятный разговор как обещание непременно повести под венец. Тони привык к обязанностям — но терпеть не мог, когда чужие проблемы перекладывали на него.

Тони отогнал мысли. Сейчас же Элайдже этого не скажешь — что ему можно сказать? «Прошу прощения, возможно, сейчас не лучший момент, но хотелось бы вам напомнить, что я снова вас спасаю из чистого благородства, не привязывайтесь ко мне так, как, кажется, уже успели привязаться»? Бред.

За стенкой послышались громкие разговоры на непонятном Тони языке вперемешку с грохотом посуды. Элайджа снова крупно вздрогнул — впрочем, уже значительно спокойнее.

— Если мы умрем — мне жаль, что я не успел починить ваш плащ, — внезапно подал голос Элайджа.

Тони от неожиданности рассмеялся — тихо, конечно, давя смех.

— Мы еще до старости доживем, вот увидите.

— Если выживем, пришью вам на плащ красную подкладку. Вам пойдет. Уже несколько дней об этом думаю.

Ответить Тони не успел — дверь за стеной с оглушительным скрипом открылась. С досадой пиная камни, на улицу вышел дозорный — и за ним, казалось, еще несколько. Раздались резкие, недовольные голоса — и шаги. Тони задержал дыхание, когда прошли мимо их двери — к счастью, мимо.

— Слышите? Это не камни шуршат, это нашей долгой жизни гимн поют.

Элайджа на это рассмеялся чередой тихих коротких выдохов. Тони больше не чувствовал его сердца грудью — сердце успокоилось и перестало пытаться расшатать ребра.

— И сколько нам нужно ждать, прежде чем выйти? — Элайджа впервые за их недолгое нахождение в сырой каморке повернул голову. Мазнул кудрями Тони по челюсти. Посмотрел снизу вверх, заинтересованно и уже почти без испуга.

— Я бы подождал пару минут.

Элайджа кивнул — к счастью, не стал продолжать этот разговор. Отвернулся обратно к двери. И позволил рукам Тони, наконец, отпустить его.

И стало, наконец, понятно и правильно.

И легче дышать — только некуда деть руки.

— Вы действительно думали, что мы умрем? — весело спросил Тони, когда они, дождавшись ухода дозорных, спускались обратно к причалу.

— А вы неужели не думали? — вопросом на вопрос ответил Элайджа, смотря куда-то вперед, на багровый закат.

— Какой толк об этом думать, когда еще живой? — Тони пожал плечами с деланным спокойствием, когда внутри все еще неприятно тянуло тревогой. — Это Дмитрий любит о смерти поговорить. Чуть что — у него сразу «Здравствуй, шотландская дева, моя невеста»!

Элайджа тихо рассмеялся — мягко, расслабленно. Медленно втянул носом воздух. Закат мелко задрожал на его ресницах.

Было понятно и правильно, и некуда деть руки, и некуда деть взгляд — даже тлеющее солнце жгло глаза. И когда внизу у пристани замаячили паруса «Новой Атлантиды» — свои паруса Тони всегда угадывал безошибочно — захотелось наконец выдохнуть.

Вода, открывающая бесконечный горизонт перед ними, искрилась кроваво-красной дорогой от самого солнца, окончательно скатившегося с глубокой супницы неба. Чуть поодаль, в стороне все еще лениво дымился рынок — теперь казалось, что это далеко-далеко.

И когда Элайджа, испуганный внезапно выбежавшей из-за угла бродячей собакой, пошатнулся и прильнул к плечу, вцепившись тонкими пальцами, Тони понял.

Ничем хорошим все это не закончится.