Энтони не был для него богом, и героем тоже — не был. Энтони не был примером для подражания или, прости господи, заменителем отца: справедливости ради, он и Энтони-то не был толком, так — Тони и Тони. Детское, панибратское обращение — Дима был рад, что выдумал его сам. А потом как-то прижилось.

Тони не был человеком, по поводу которого следовало бы питать иллюзии: Диме казалось, он знал его как облупленного. Знал, что аристократ вонючий, сбежавший из дома в поисках пресловутой свободы и построивший корабль на папашины деньги, знал, что нарцисс, каких поискать, знал, что гад куда больший, чем хочет казаться — что еще нужно было знать? Портрет Тони в Диминой голове сложился, как ему казалось, безукоризненный, выполненный в мельчайших деталях и дотошный в отношении каждого изъяна, скрупулезно фиксирующий каждую мимолетную слабость, каждую трещину. Портрет, создаваемый с такой тщательностью, что почти сросшийся с создателем, опекаемый до фанатизма, почти святой. Но портрет, ничуть не икона.

Отчего же тогда так свербило в груди? Отчего будто склизкий и холодный спрут опутывал внутренности, сдавливал мускулами легкие, не давал спокойно дышать и медленно всасывал внутрь желудок, и так скрученный жгутом? Почему голова будто наполнялась тяжелой от воды тиной, а на выдохе, точь-в-точь как ром, обжигала горло крепкая, болючая ненависть, когда Тони…

Когда Тони смотрел на него вот так.

Как бы это описать? Невозможно, наверное. Наверное, только Тони умел так смотреть — желтыми форелевыми глазами, выражающими не то надменное превосходство, не то заточенное разочарование, не то насмешку, не то снисхождение. Только Тони вот так умел — чтобы прямо в цель, чтобы повеситься захотелось прямо на мачте и болтаться там веселой погремушкой, привлекая чаек. Все лучше — там этот взгляд не достанет.

Новенький — тщедушный и почти совсем незаметный, из тех людей, на которых обращаешь внимание, только если они вдруг истошно завопят (и то не факт) — будто перенял это выражение. Обычно в его глазах читалась опасливая осторожность и раздражающая до дрожи в кончиках пальцев брезгливость, а сейчас — тоже это неясное, гадкое. Они вдвоем вообще вернулись из какого-то своего отдельного приключения будто поменявшимися — бывает такое, когда отлучаешься куда-то на несколько минут, а возвращаешься уже совсем другим. В каждом их движении, взгляде — сквозило какое-то новое знание, печать пройденного пути (пускай их путь вряд ли составил больше мили), таинство какого-то недоступного опыта. И Элайджа теперь — смотрел совсем как Тони, будто эта мерзопакостная хворь распространялась на всех, с кем капитан сближался.

«Ага», — подумал Дима. «Спелись».

— Что же это, по-вашему, было, Дмитрий? — спросил Тони весело, когда подняли якорь и отошли на такое расстояние от безымянного города-порта, когда уже можно разворачивать черный флаг.

Отвечать не хотелось — горло обожгла колючая, ромовая ненависть. Почему Тони всегда надо так — прокомментировать каждый промах, да чтобы все слышали, да чтобы от стыда Диме хотелось провалиться сквозь землю? Вернее, сквозь несколько палуб, через трюм и в плотную толщу соленой воды. И так всем ясно, какое это невообразимое фиаско — зачем внимание акцентировать? Да, идиот. Да, балбес. Да, голова немногим полнее надутой рыбы-фугу. Это все само собой — изругать себя последними словами Дима и так уже успел. А представление это — зачем?

— Да ладно вам, капитан, — из ниоткуда настоящим чудом появился Гонзалес. Хлопнул по Диминому плечу невыносимо тяжелой ладонью, будто понимал что-то, будто даже попытался подбодрить. — По мне так с поджогом идея была отличная.

Тони изогнул бровь. Дима был готов броситься Гонзалесу на шею и натурально зареветь — хотя он бы, конечно, не оценил таких сантиментов.

— Нет, правда, — продолжил Гонзалес, который, сам не ведая, стал Диминым спасителем. — Хорошо придумано. Они там в сутолоке вообще не поняли, какого дьявола происходит. Ну и красиво, конечно! Эй, Себастьян, тащи сюда!

Себастьян, длинный и тонкий как барракуда, не без труда притащил мешок — такой огромный, что волочить его приходилось по полу.

— Там в дыму ничерта не видать было, но мы смели все, до чего дотянулись, — весомо изрек он.

Из подтянутого за колючие уголки и перевернутого мешка россыпью звезд прямо на палубу повалили золотые искры — у Димы зарябило в глазах. Радостным перезвоном ударялись друг о друга диковинные монеты, украшения, изящные сабли, дорогие мушкеты, кованые канделябры… От пыльного пороха перехватило дыхание — или это как-то по-особенному бурлящий восторг зажал горло. Щемило где-то внутри — это все я, я! Дима закашлялся, захлебнувшись воздухом.

Провели инвентаризацию: помимо главной звезды вечера — мешка с настоящими сокровищами — нашлось вяленое мясо, многострадальные галеты, пара дюжин склянок с вином, цацки по мелочи и четыре бочки — две с ромом, две с пресной водой, неизвестно как унесенные с рынка и поднятые на борт. Одним словом — успех. Может, не такой оглушительный, как хотелось грезить, но явно максимально возможный — по Диминому лицу расплылась блаженная улыбка, как пятно жира растекается по натянутой поверхности маминого супа, и ничего Дима не мог с собой поделать. И даже злость на Тони как-то поотступила, притупилась, стухла. И стало так хорошо — золотые зайчики блестели Диме точно в глаза, подмигивали, смеялись, и даже все еще застывшие в памяти языки пламени и первобытный какой-то ужас от дыма и жара не омрачали этого чувства. И Гонзалес, довольным котом улыбающийся в бороду, чудо, а не человек, выгородивший перед капитаном и назвавший пожар поджогом — казался самым лучшим Гонзалесом в целом мире. И Себастьян со своим мешком — не шпала надоедливая, как обычно, а доблестный моряк и дорогой товарищ. И Элайджа — черт с ним, в самом деле, до Ирландии его довезти — дело плевое, скоро вернется к своей невыносимо роскошной аристократской жизни, и дело с концом. И Диме даже казалось, будто все это не просто так, и будто место — то самое пресловутое свое собственное место на корабле — наконец найдено. Будто доказано если не все, то хоть немногое из того, что Дима пытался всем вокруг доказать.

Так Дима думал — и был уверен, что впереди ждет только самое лучшее, что все будет просто и понятно, а еще — что Тони своими форелевыми глазами наконец посмотрит на него по-другому. Не то чтобы Диме было дело, не то чтобы он больше всего на свете жаждал капитанского одобрения, не то чтобы за чужим вниманием он едва ли за борт не бросался дельфинчиком — нет, нет, конечно. Но приходилось себе признаваться — сколько извращенного, мазохистского удовольствия не приносила бы искристая злость и безответственная ненависть, иногда хотелось почувствовать хоть что-то еще.

Все было идеально до хруста зубов — припасов хватало на ближайшее время, золото сыто, довольно поблескивало в мешках, а курс на Ирландию был взят — потому что, в сущности, никому на судне не было дела, куда отправляться. Они не путешествовали — они дрейфовали, как и полагается истинным шалопаям-бездельникам. А раз так — можно и в Ирландию, если уж Тони так нужно доставить туда своего ненаглядного пленника. Плевать. Все было хорошо — все было просто отлично.

А потом их нагнал штиль.

А штиль — это хуже шторма. Пологая, всем ветрам открытая палуба в штиль казалась запертой клеткой, где некуда было себя деть. Вода, обычно беспокойно мечущаяся и рассыпающаяся мелкозернистыми жемчужинами пышной пены о борта, в штиль лишь лениво шершавилась, походя на причесанную, жирную домашнюю кошку. До безумия хотелось пригладить волны против шерсти. Хотелось задушить солнце двумя мокрыми пальцами, как свечу. Хотелось подбрасывать воду в небо — вдруг пенные облака так долетят до места назначения? Но оставалось, конечно, только со злостью смотреть на прилизанную водную гладь и без конца выдумывать, чем же себя занять.

Драить палубу Дима уже физически не мог — да и палуба сверкала так, что еще чуть-чуть и смогла бы конкурировать с водой. В еде и роме приходилось себя ограничивать — черт знает, когда штиль закончится, когда они смогут сдвинуться хоть куда-то. Бренчанием на гитаре Дима не только всех достал, но и стер в кровь подушечки пальцев, а читать он, естественно, не умел (не говоря уже о том, что на расстояние пушечного выстрела не подошел бы к заумным книгам Тони) — иными словами, делать было решительно нечего.

А когда развлечения придумывал капитан — господи, лучше бы он не пытался думать больше никогда в жизни.

— Господа! И дамы, — по обыкновению торжественно начал он, выйдя на квартердек. — Мы с Элайджей пришли к выводу…

Дима фыркнул — хорошенькие выводы. «Мы с Элайджей» — да кто он такой вообще? Поганая аристократская привычка — отчего-то считать, что ты лучше всех и все тебе должны.

— …Что вас необходимо образовывать и учить манерам.

Дима аж присвистнул — вот так новости. Стало быть, когда Тони набирал команду по всей Тортуге и еще черт знает откуда, неотесанное невежество его ничуть не волновало, а сейчас вдруг спохватился?

— А на кой черт, позвольте осведомиться? — не удержавшись, съязвил Дима. Одобрительный хлопок по плечу от Питера поднял его самооценку сразу на пару десятков пунктов.

— На тот, Дмитрий, что никогда не знаете, когда вам пригодятся манеры. Это полезно — к тому же, с вами станет гораздо приятнее общаться. И вам все равно нечем заняться, пока мы ждем перемены ветра. Или… хоть какого-нибудь ветра, будем честны. В общем, мы с Элайджей решили…

На этих словах Элайджа смешно помотал головой, круглыми удивленными глазами обводя собравшихся — мол, никаких «мы», моя хата с краю.

— …Что начать можно с простого. С танцев, например! Да-да, не удивляйтесь, танцы — это не только веселье, но и важный способ коммуникации в приличном обществе.

— Тони, чудо ненаглядное, а ты можешь хоть секунду своей жизни не придумывать тупой херни?

Питер где-то за спиной усмехнулся — Димина самооценка поползла выше грот-мачты.

— Дмитрий, да у вас талант! — неожиданно восторженно отозвался Тони. — Бьюсь об заклад, в вас спит настоящий аристократ, и вы только по иронии судьбы оказались здесь. Позвольте я поясню.

В этот момент он подхватил под руки ничего уже не понимающего Элайджу, поставил его перед собой и изобразил какое-то подобие танцевальной стойки. Косые, по-кельтски крупные скулы Элайджи стали такого цвета, будто ему надавали пощечин.

— Представим ситуацию: вы в танце. Все чудесно, и вдруг ваш партнер или партнерша наступает вам на ногу, прямо на новые туфли. Давайте, Элайджа, наступите, нам нужна наглядная демонстрация. Ауч! Отлично! Что вы скажете в такой ситуации, господа?

— Вы мне ногу отдавили? — предположил Себастьян.

— С копытами аккуратнее, — подхватила Джульетта.

— А чего разговаривать, ноги пооткручивать и дело с концом! — расхохотался Алекс.

— Нет-нет-нет, господи, за что мне все это? Дмитрий вам только что наглядно продемонстрировал: оскорбление мы заворачиваем в комплимент. Не «вы отдавили мне ногу», а «возможно, ваша манера танцевать слишком экстравагантна для меня». Партнер вас поймет, но вы избежите скандала. А если очень хочется оскорбить, начните с приятного обращения — «дорогой», например, или — как там Дмитрий выразился? «Чудо»? Очаровательно. Можно еще «без обид, но» — тоже работает идеально.

— В таком случае без обид, но в гробу я видал твои аристократские причуды, — перебил Дима.

— Вот видите! У вас отлично получается. А теперь — живо разбираемся по парам. Становимся в стойку… Ладно, встаньте пока как угодно. Начнем с менуэта.

А потом вдруг, как спохватившись, Тони развернулся к Элайдже и продолжил громким шепотом:

— Вы ведь умеете?

— Обижаете, — рассмеялся Элайджа.

Дима — ну не дурак ли? — сначала действительно думал, что все капитана на смех поднимут и пошлют куда подальше эту затею. И, как всегда, ошибся. Непонимающими глазами уставился на Алекса и Питера, крутящих дурашливые реверансы, на Джека и Джимми, оставивших попойку ради обещанного веселья, на Сэма и Джона, на всю немаленькую, вообще-то, команду «Новой Атлантиды», которая потихоньку с хохотом разбредалась по парам. Самого Диму, казалось, мог поддержать только нелюдимый Вальдемар — он, впрочем, едва не засыпая за штурвалом, усердно делал вид, будто штиль вот-вот закончится, и они наконец сдвинутся с мертвой точки. У Димы роскоши такого оправдания не было, а пойти против всех — значило снова напороться на этот унизительный взгляд Тони. Кишка тонка. Это означало только одно — придется успеть на грызню за Джульетту.

В отличие от пиратов, подобранных на Тортуге, которые с одного кубка пили, в десны целовались и не стеснялись ровным счетом ничего, Дима был принципиальный. И мужиков на близком к себе расстоянии не очень-то выносил. Это было объяснимо: мужики грубые, здоровые, пахнут неприятно и в случае чего могут дать по роже. И танцы — это пусть и хрень для богатеньких детишек, а все же штука интимная. Поэтому — только с девчонкой. Пускай и с такой как Джульетта. Она ведь девчонка — и если бы Дима ее не боялся панически, может, даже нравилась бы.

— Джульетта! А ты…

— Мечтай!

Дима догадался — то был один из тех дней, когда она была с Гонзалесом. Перемены настроения ей были свойственны — по слухам, она спала с двумя, если не больше, как черт на душу положит — но в сторону Димы не смотрела ни разу. Сейчас на него смотрел отвергнутый Себастьян — с выражением просветленного смирения или абсолютного безразличия.

— Понимаю, состав у нас не совсем однородный, но нет причин расстраиваться, — перебил поток Диминых невеселых мыслей Тони. — Поверьте, нет никакой разницы, как выглядит ваш партнер, если он хорошо танцует.

Он повернулся к Элайдже и отрывисто вдохнул, смотря ему в лицо и будто ища поддержки.

— Менуэт… Да-да, менуэт! — продолжил он, получив неуверенный кивок. — Самое главное — мелкие и плавные шажки. Со стороны должно выглядеть, будто вы не шагаете, а плывете, понимаете?

Тони пустился в объяснения — и про позиции, и про движения, и про треклятые шажки — Дима не вслушивался. Смотрел на Себастьяна — ну вот и как с такой шпалой танцевать? Дима ростом — не больше пяти с половиной футов, а у Себы найдутся все шесть. Себа руку поднимет вот так — что это вообще за идиотское движение? — а Дима и не дотянется. Очередное издевательство судьбы — судьба на Диме отрывалась часто.

А у Тони с Элайджей (еще бы, опыт и не такая фатальная разница в росте давали преимущество) получалось почти складно. Тони зычно считал — раз-два-три, раз-два-три… Вместо музыки. И как-то оба они умудрялись делать вид, будто это совсем не неловко — танцевать в тишине. Элайджа смеялся, ловя солнце кельтскими скулами. Тони, казалось, сам не отслеживал, как именно смотрит. И светилось сквозь менуэт что-то — ленивая, будто ничего не стоящая грация мелкой поступи. Невысказанное тайное знание на двоих — тень недоступной близости. И, конечно, аристократическое изящество — в коротком переплетении пальцев, где неясно, чья рука дрогнула.

— Ну, давай, что ли? — бесцеремонно спросил Себастьян.

Дима задрал голову к его лицу и обреченно вздохнул.

Дело было в том, что плавный, мелкий, образцово менуэтный шаг Себы был как Диминых шага полтора. Себа вообще походил на барракуду только на первый взгляд — на деле он не гнулся, не ломался, и его можно было спокойно заменить деревянной шваброй. А Диму — неуклюжей бочкой. Какие менуэты? Только палубу драить.

Скользящую плавность Дима понимал по-своему — как необходимость волочить ноги по полу, почти не отрывая, пересчитывая носком ботинка кривые половицы. Наверное, из-за этого все и произошло.

Раз — нога зацепилась за упрямое дерево.

Два — мучительные полсекунды потери равновесия. Запоздалое гадкое чувство в животе, когда поздно уже что-то предпринимать.

Три — ну твою же мамашу, какой же ты костлявый, Себа. Просто на пол упасть было бы не так больно, как на эту груду локтей и коленей.

И какой же грохот, ну неприлично даже. Тони перестал считать и расплел пальцы, перепутанные с чужими. Подлетел в секунду, конечно. И, конечно, протянул руку, чтобы помочь встать — без этого унизительного жеста он не был бы собой.

— Дмитрий, вы…

— Иди нахер со своими танцами, ясно? Просто иди нахер!

Дима демонстративно (пусть и не без труда) поднялся самостоятельно, в процессе едва не отдавив Себастьяну несколько жизненно важных частей тела. И постарался — изо всех сил постарался — сделать вид, что не слышит смешков команды.

И какая же гадость, какая подлость — вот так броситься подавать руку, привлекая к и без того неудобной ситуации всеобщее внимание! Дима был уверен — смеются только над ним. Чего там над Себой смеяться — ему вообще плевать на все. А над Димой — милое дело.

— Я не буду больше заниматься этой херней!

— Если вам угодно.

— И чтобы я еще хоть раз повелся!

— Не у всех с первого раза получается, и это нормально, Дмитрий…

Дима не слушал — Дима топал к спуску на жилую палубу сквозь застывшие пары танцующих. Себа за спиной квакнул что-то в духе «Ну я свободен тогда?» и, видимо, получив положительный ответ, тоже затопал. Своими огромными шагами, каждый как Диминых шага полтора, конечно. И, конечно, в прохладную, бархатно-плотную темноту кубрика они нырнули одновременно. Себа ловко запрыгнул в гамак, как-то так хитро укладывая всю груду локтей и коленей, что они не торчали во все стороны. Дима угрюмо шмякнулся прямо на пол, потянулся за оставленной на черный день склянкой рома, а затем — за гитарой.

— Только не тренькай бога ради. Я хочу хоть немного поспать, — взмолился Себа.

Он лениво потянулся, визуально показавшись еще раза в два длиннее. Очевидно, если феерическое падение стало официальным поводом ничего не делать ближайшие пару часов, оно того стоило.

— Да чтоб тебя… Здесь вообще жизни нет.

Себа чуть приподнял голову с гамака и переложил ногу на ногу.

— С чего бы? Ложись тоже спать. Чай, не каждый день вот так просто за истерику отпускают. И даже швабру не вручили, ты посмотри!

— Какая истерика?

— Дак твоя же.

— Не было никакой истерики.

— Давай заливай. Один раз грохнулся и все, трагедия века.

Дима поджал губы.

— Гонзалес говорил, что Тони в своем плаще с красной подкладкой тебе как красная тряпка для быка, — продолжил Себа. — И я с ним согласен.

— Ой, да пошел бы он со своей корридой!

— Ну чего ты взъелся, Дим?

Ром тяжело опустился внутрь, застряв раскаленной монетой в горле. Ненависть танцевала на кончике языка и никуда опускаться не собиралась.

— Я не… Ой, да чего тебе рассказывать, Себ. Ты же не знаешь, каково это — постоянно становиться посмешищем.

— Да ну тебя, столько драмы. Всем глубоко плевать, хрякнулся ты об пол или нет. А передо мной и извиниться мог, ты весишь как кит, — и прежде, чем Дима успел вдохнуть и хоть что-то ответить, Себа отвернулся в гамаке.

— А мне, думаешь, не больно было лететь на твои кости? Да я… я… — Дима запнулся, замялся, захлебнулся словами и, наконец, проглотил так и не выразившуюся ни во что обиду. Помедлил, а потом пробубнил уже в спину Себастьяну: — Знаешь, я не думал, что даже среди пиратов… ну, такого же сброда необразованного, по сути, я все еще буду чувствовать себя таким дерьмищем.

Несколько секунд Себа молчал. Подумав, сказал в повисшей тишине:

— Может, ты просто ничего из себя не представляешь и требуешь к себе особого отношения?

Диме на голову как мешок уронили.

Ничего. Из себя. Не представляешь.

Хотелось ответить что-то остроумное и колкое, а в голову лезли сплошные глупости.

— Да я… Я умею все, что нужно уметь на судне! А танцевать — на кой черт мне это пригодится?

— Ну так и не заморачивался бы по этому поводу. Если ты не заметил, никто кроме этих двоих танцевать там не умеет.

— Но я же глупо выгляжу!

— Все глупо выглядят. Что плохого в том, чтобы выглядеть глупо?

Дима застыл, хватая ртом воздух. А потом вдруг выпалил:

— Ты знаешь, каково это, когда у тебя семь сестер, и все над тобой потешаются? Я хочу хотя бы здесь чувствовать, что меня хоть немного уважают. И еще… Черт, если я и там не на месте, и здесь не свой, куда мне податься, в море?

— Дим, ты такая королева драмы, это невозможно…

— Нет, ты вообще не понимаешь!

— Ну давай, расскажи мне, — огрызнулся Себа, не поворачиваясь.

— Да ты думаешь, я от скуки с вами увязался? Или с жиру взбесился, как Тони? Не нужна мне никакая пресловутая свобода, у меня из всех тут у единственного нормальная причина здесь находиться!

— У единственного, говоришь? То есть, двенадцать лет Джульетте столы накрывать и в ноги кланяться, чтобы она с тобой сбежала с собственной свадьбы — это не причина?

Дима подышал в тщетной попытке восстановить дыхание и хоть крупицей разума заставить себя остановиться. Крупицы — как обычно — не нашлось.

— Да срать я хотел на ваши любовные истории! Проблем, блин, напридумывали, ишь, барыне понравился слуга. А я отца своего ищу! Это у Тони тут… папаша в каждой бочке затычка, а мой — черт знает где! — после этих слов Дима снял и с силой шлепнул об пол дурацкую шляпу без половины пера. Тут же, впрочем, поднял — шляпа была единственная и горячо любимая, а Дима был сентиментальный.

Себа помолчал несколько секунд, будто дожидался, пока Дима успокоится. Потом выдал:

— И ты, дубина, реально думаешь, что найдешь его в океане? Ты представляешь вообще хоть примерно, какой океан здоровый?

— Я… — Дима замялся. — До последнего верю. Особенно в море. Тут всякое может случиться, и ты это знаешь не хуже меня.

— Ясно, — безразлично ответил Себа. — Удачи.

Издевался, конечно.

— Да понимаешь, блин…

Дальше Дима пустился в объяснения, не сильно заботясь о том, слушают ли его. Дима вообще редко о таком заботился.

— Мамка моя, думаешь, чего из России уехала? До моего рождения еще.

— Встретила твоего батю? — куда-то в локоть пробубнил Себа.

— Встретила моего батю!

— Это было, — Себа зевнул: — предска-а-азуемо.

— Они даже языка друг друга не понимали толком поначалу, такая была любовь. А он был моряк, понимаешь? И увез ее, когда она уже на сносях была. У меня самая старшая сестра родилась в море.

— А ты где, в ромовой бочке?

— Да полно издеваться, в Англии я родился. Зачали меня в море.

— Ну тогда ясно, чего ты такой бешеный.

— Себа!

— Молчу.

Дима отхлебнул еще рому. Губы непроизвольно скривились в гадкой гримасе жалости к себе.

— Мать мне все детство говорила, что он стал пиратом и ушел в какое-то свое большое плавание. И обещал обязательно вернуться с сокровищами, если его не убьют и не повесят. А я его не видел никогда в жизни. И ждал. Я устал ждать, Себ, понимаешь? А вдруг он реально умер? В морском бою или на плахе, или мало ли… И я, конечно, может, и не самый распиздатый в мире пират, но не на торговом суденышке же искать его? Да и не взял бы меня никто на торговое суденышко. Но я-то думал, что всему научусь, а я… тьфу!.. Танцами занимаюсь…

Себа не ответил. Его костлявая тушка неподвижно лежала в гамаке. Светлые волосы, похожие на затасканную губку, смялись между острым локтем и склоненной головой. Дима нарочито громко откашлялся. Окликнул. Тыкнул пальцем в тощий бок — и только тогда услышал уверенный зернистый храп. С другой стороны, чего же еще следовало ожидать?

Дима сделал крупный глоток и снова потянулся к гитаре — Себа спал так крепко, что не проснулся бы, даже если его самого затолкать в пушку и выстрелить. Над головой топали ботинки — чтобы заглушить вездесущее (и ужасно раздражающее) «раз-два-три», Дима зажал самостоятельно придуманный аккорд и отчаянно ударил по струнам. В кончиках ногтей зазвенело. И так опустошающе противно, так склизко было на душе, что оставалось только подбитой собакой подвывать под гитару. И кто же за язык тянул это все рассказывать, вдаваясь в глупые сантименты, и кому это было нужно? Себа — с него станется — завтра же на смех поднимет. И останется Дима опять — дурак дураком, даже в компанию пиратов нормально вписаться неспособный. Угрюмо тренькающий что-то на гитаре вдали от общего веселья своих же причуд и принципов ради. Ну и пусть. Ну и пошли они все к черту. Ну и…

— Дмитрий!

От резкого голоса дернуться пришлось непроизвольно. Лапища неуклюже легла на струны, оставляя от некогда упитанного звука только робкое эхо внутри инструмента.

— Ну чего тебе еще от меня надо? — Дима поднял глаза и уставился исподлобья, хотя был уверен, что сверху вниз выглядит не грозно, а жалко.

— Раз вы все равно ничем не заняты… Может, сыграете нам?

Дима чуть не поперхнулся ромом.

— Ой, ваше это высоколобое танцевальное музицирование…

— Ну, обижаете! Вы посмотрите на нашу команду, им все равно, подо что танцевать. Знаете что-нибудь в трех четвертях? Что угодно?

В полутьме жилой палубы Тони был несколько раз перечеркнут желтыми лучами, протянутыми из щелей в потолке. В узкой полосе блестела рукоять шпаги. И Дима вдруг подумал, поймав ресницами солнечный блик: Тони что, ради него сюда поперся?

— Пожалуйста, — улыбнулся Тони.

И Дима сдался — так же, как сдавался ему всегда.