Элайджа несколько бесконечных секунд впивался взглядом в слитный профиль — чуть выступающие надбровные дуги, скрытые тенью от шляпы, прямой правильный нос, губы, сложенные в остроугольную улыбку, челюсть тяжелой дугой. Элайджа скользил глазами по блестящим прядям волос, падающим на лицо и смешно подлетающим от резких выдохов — безуспешных попыток их сдуть. Элайджа изучал движение носогубных складок, прищур ресниц и едва ощутимое, уязвимое и вместе с тем мужественное волнение адамова яблока под блестящей бронзой кожи. В общем, не то чтобы Элайджа пялился.

А потом, едва поймав ответный взгляд, тут же отвел глаза.

— Элайджа? Вы что-то хотели?

Проклятая проницательность — Тони отвлекся от какого-то исполненного колкостей разговора с Димой и подошел. В починенном плаще он казался стройнее и выше. Дорогая, прочная и матово-мягкая на ощупь ткань тяжелыми складками ползла с плеч к самым ботинкам, подкладка светилась карминовым в солнечном свете.

Элайджа, по привычке уткнувшийся взглядом в грудь, поднял глаза выше — по барельефу ключиц и выступающему треугольнику сухожилий на загорелой шее к лицу.

— Вам показалось.

— Отнюдь. Вы смотрели в мою сторону.

— Оттого лишь, что вы никогда не научитесь выглядеть опрятно. Позволите?

Не дожидаясь ответа на свой вопрос (больше походящий на утверждение), Элайджа поднял упавший ворот плаща, едва касаясь мягких волос кончиками ногтей. Остроугольные губы Тони сложились в беззвучное «спасибо». Элайджа чуть напряг мышцы рта — не совсем улыбка, но вроде того. И кивнул.

У всех на виду они почти не общались — у Тони и без того дел было по горло, да и привлекать лишнее внимание команды Элайдже не хотелось. Несмотря на то, что временами пираты казались простыми и безобидными (пусть и исключительно невежественными), надолго красть по праву принадлежавшего им капитана было боязно. Зато по утрам в каюте удавалось урвать хоть чуть-чуть разговора, пустого как тыква и праздного как кубок английского вина. Элайджа старался ложиться пораньше, чтобы не проспать этот прозрачный, дребезжащий в хрустком рассвете час, когда день едва продирает глаза, и слипается внутри какое-то смутное, сонное ощущение — ожидание стука в дверь.

Тони заходил с мягкой извиняющейся улыбкой. Всегда помятый ото сна, одевшийся в сплошные складки и заломы, будто впопыхах, напитанный утренними цветами и запахами. В волосах — розовое золото бликов, а из дверного проема — широкий глоток подвижного, незастоявшегося воздуха. «Доброе утро» и «Как вам спалось?» — плавкие, как лужа сладковатого воска свечи на столе. Взгляд Тони — густой и липкий как мед — от глаз к самому кончику нахальной курносости. И обратно.

Элайджа проморгался. На чем он остановился?

— Я… Да, пожалуй, хорошо. Морской воздух, знаете…

— Способствует здоровому сну.

— О, вы правы. А вы?..

— Да, неплохо, спасибо, что спрашиваете. В гамаке даже интереснее.

— Интереснее?

— Способ пощекотать нервы. И держать себя в форме даже во сне. И сны — представляете, мне снова стали сниться сны!

— И что же вам снится?

Элайджа мысленно дал себе подзатыльник — ну что за идиотские вопросы?

— Можете смеяться, но мне снятся английские блинчики и щенки грейхаундов.

— Тупоносые, с длинными мордами?

— И смешными ушами. Если мы про грейхаундов, а не про блинчики.

Сдержать смех было равносильно попытке сдержать воду сачком для бабочек — смех вылился и расплескался по всей каюте.

— Я умею готовить. Блинчики, конечно, а не грейхаундов, боже упаси… Немного умею.

Тони заговорщицки придвинулся ближе, оперевшись руками на колени.

— Я очень не рекомендую вам распространяться о таких навыках на судне, где столько голодных ртов, — сказал он тихо, будто их и вправду могли подслушивать. А затем, откинувшись спиной на обивку стула, продолжил весело: — Но я запомню.

И его губы, едва обсыпанные рыхлой розовой пудрой рассвета, дрогнули, сложившись в каком-то искрящемся и лучистом выражении.

— А вам что-нибудь снится?

И Элайджа, в доли секунды пролистав в голове всю картотеку своих последних снов (чудовищно, черт возьми, ярких), уверенно и без колебаний ответил:

— Нет. На такой мягкой кровати я сплю как убитый.

В рассветном дыму в каюте пахло влажностью. Тяжелым, терпким и теплым деревом. Книгами, дышащими соленой взвесью и чудом не покрывшимися плесенью. И все было текучее, бурлящее, пузырящееся — Элайдже казалось, что внутренности его энергично взболтали, и они никак не могут вернуться на место. И на кончике языка все перекатывалось, ворочалось знакомое слово, как это называется — но скользким языком его было не поймать.

Когда Тони уходил, Элайджа падал спиной в перину и накрывался одеялом с головой. А потом, на общем завтраке, который вошло в привычку наравне со всеми посещать, старался смотреть в тарелку. Чтобы вместе с жирным куском чуть подгоревшей рыбы наколоть на серебряную вилку знакомое слово.

Но слово и там от него ускользало, а взгляд тянулся к пригретому месту на руках Тони. А дальше до самого вечера приходилось читать в каюте или бесцельно сбивать ботинки о верхнюю палубу, не зная, куда себя деть и не решаясь заговорить с пиратами. Или смотреть на море, облокотившись о фальшборт и ловя лицом тонюсенькие иголки горьких капель. Или пытаться писать дневники — выходило ужасно скверно, мысли никак не хотели свиваться в веревочки букв. Весь остаток дня приходилось ждать следующего утра — хоть сколько-нибудь осмысленного кусочка реальности.

И утро наступало, даже когда ожидание было невыносимым. Элайджа говорил о книгах — как мог пересказал Свифта, Мольера, начал даже Сервантеса, да понял, что дело гиблое. О себе — меньше, но тоже рассказывал. О матери и сестре, что уехали в Корк, потому что родители решили жить раздельно, и у мамы наверняка появился уже какой-нибудь любовник, а от сестры приходили письма, но все суше, суше… Тони слушал и не перебивал — только брови его удивленно подпрыгнули, стоило ему услышать «Дублин» и «колледж Троицы*».

*Тринити-колледж в Дублине — самый старый и престижный университет в Ирландии. И, честно говоря, единственный, существовавший в стране на тот момент.

— Должно быть, вы страшно умны и талантливы, — заметил он тогда, и Элайджа едва нашелся, что ответить.

— Скорее нет… Впрочем, пусть, если вы так считаете.

А иногда Элайджа осмеливался задать какой-нибудь серьезный вопрос в надежде хоть немного прояснить личность Тони. Элайджа не был уверен, что о таком уже можно спрашивать — но тепло его рук хранил плащ на чужих плечах, и странная связь от этого ощущалась немного острее. Тони был одет его руками — это призрачное чувство принадлежности и причастности добавляло храбрости. Да и сам Тони никогда не увиливал от ответов.

— Почему вы отказались от религии? Вы правда не верите в Бога? — спросил Элайджа и тут же осекся: — Прошу прощения за бестактный вопрос, если вам некомфортно, вы можете не…

— Я ничего не могу сказать о существовании Бога. Боюсь, это вне моих компетенций, — начал Тони все с той же мягкой улыбкой, будто объясняя неразумному ребенку. — Однако религия порождает столько расколов и распрей, что я принял решение не говорить о ней на судне. Мы здесь, знаете ли, пытаемся делать вид, что мира вокруг не существует.

Элайджа кивнул — ему не нужно было объяснять, сколько проблем рождают конфессиональные различия. Появилась идиотская мысль: что бы сказал отец, узнав, что жизнь Элайдже спас пират, англичанин и (какой ужас!) наверняка выходец из протестантской семьи*.

*Подразумеваются преследования католиков при Карле II. Семья Тони принадлежит к конфессиональному большинству, Элайджа же относится к притесняемой группе ирландцев-католиков.

— Вам известно мое вероисповедание?

— Я о нем догадываюсь. Но давайте оставим это в тайне. Я люблю тайны.

Тони рассказывал до обидного мало. Считал, наверное, что с его-то звучной фамилией Элайдже все и так известно. Или стеснялся того, как триумфально звенела эта фамилия при Чарльзе — и, судя по всему, продолжала звенеть при Джеймсе*. Тони больше говорил о настоящем — о том, что проклятый штиль спутал все планы. О том, как странно впервые в жизни ощущать стесненность в средствах и понимать, что они откуда-то берутся. О том, что как только зашелестят первые ветра, нужно будет обязательно пристать хоть к какому-нибудь порту и пополнить запасы…

*Имеются в виду короли Карл (Чарльз) II и Яков (Джеймс) II, только-только сменившие друг друга на момент описываемых событий.

— …Только мне ужасно не хочется идти на грабежи. Мне также не хотелось бы так запросто расставаться с сокровищами, но думаете, мы сможем как культурные люди что-нибудь продать?

Элайджа едва сдержал смешок — отец ничего не скажет, потому что от пирата в Тони только красивая шляпа да дымчатые края загара на груди.

— Или поставим Дмитрия на улице с гитарой? — спросил Элайджа.

Это была шутка. Он пошутил. Есть такое понятие — юмор. Он пошутил, а глаза Тони распахнулись и поймали рыжие лучи восходящего солнца. И каково же было удивление Элайджи, когда яркие и отливающие морем глаза Димы — Димы, неотесанного олуха! — сделали то же самое.

— Я… Да, я могу сыграть несколько песен… Даже собственного сочинения, знаете, я немного пишу стихи… — Дима смешался, взгляд задергался.

— Как же вы их пишете, не умея писать? — неосторожно хохотнул Элайджа.

Тони улыбнулся аккуратно, вымученно. Дима поджал губы.

— Запоминаю, — слова сквозь сжатые зубы прошли как через решето. Димино лицо вдруг сложилось в какие-то странные заломы. Элайджа догадался — Дима обиделся. Раньше не думал, что он умеет. Что вообще может хоть что-то принимать близко к сердцу. Что сердце у него — вонючего и патлатого — вообще есть.

— Будет очень мило, если вы сыграете, — спешно добавил Тони, переводя внимание на себя.

И Дима, напоследок затравленно и недобро зыркнув на Элайджу, кивнул.

Жизнь шла как колесо катится — мелькают спицы-перемычки, а движение плавное, мерное. По утрам — сонный, весь в рубашечных складках лучистый Тони. Днем — томительное безделие, мытарства бесприютного взгляда, сутолока неприкаянных рук. Вечерами — скудные ужины и веселые Димины песни: на палубу выходить Элайджа не решался, но слышал, как разухабисто, наливисто пела Джульетта. В один из таких вечеров в дверь каюты постучали, и в проеме блеснула высокая тень Тони.

— Прошу прощения. Я… зашел пожелать спокойной ночи. Кажется, мне удалось сказать это лишь раз, в ваш первый день на судне, и это ужасно невежливо с моей стороны.

Элайджа кивнул, с шершавым першением проглотив преступное «Останьтесь», готовое вот-вот капнуть с губ. В ту ночь он почти не спал.

А наутро ветер переменился. И вскоре показалась земля.

Снова был чужой берег, чужой хруст насыпи под ногами, чужой запах густого влажного воздуха, впитавшегося в камни, чужая речь, перекатывающаяся на языках прохожих.

«Новая Атлантида» пристала к берегу, над которым тяжелой глыбой висела крепость. Каменная кладка сливалась для Элайджи в единое серое полотно — только прищурившись, он различил ровные ряды кирпичиков. Он поднял голову к щербатым зубцам наверху и тут же шатко накренился назад из-за едкого солнца и непривычного ощущения твердой земли под ногами.

— Вы раньше никогда не бывали во Франции? — спросил Тони, едва касаясь его спины и возвращая равновесие.

— Я бывал в Париже, — ответил Элайджа, смотря на дорогу и пытаясь не путаться больше в ногах. — А здесь… Где мы вообще?

— Брест, — Тони улыбнулся самому себе и добавил потише, будто пытаясь не сказать что-то важное, а просто поддержать разговор: — Красивый город.

— Пока я вижу только стену.

— Стена тоже делает его красивым.

Спину как четыре капли воска жгли четыре точки от мимолетного касания подушечек пальцев. И было в этом что-то очень красивое и свободное — и думать об этом было страшновато.

Дима поравнялся с ними, закинув на плечо гитару, как дубинку, и спросил, игнорируя существование Элайджи:

— Капитан! А мы… мы куда?

— На площадь! — ответил Тони. — Честно говоря, нам подойдет любая площадь.

И они действительно выбрали первую попавшуюся площадь — неуютную от близости моря, всем ветрам открытую, чуть скошенную и многолюдную.

Дима с гитарой выглядел неприкаянно. Он снял нелепую свою шляпу и аккуратно, как ценность опустил на землю. На окружившую его толпу пиратов прохожие начали странно коситься — хотя, как казалось Элайдже, выглядела команда ничуть не хуже простых моряков. Да и британский флаг на пристани никого не смутил.

Стоя Дима держал гитару кое-как — почему-то ему казалось, что надо обязательно стоять, так ведь зрелищнее. Встал, гитару перехватил, растерянно огляделся (наверняка безумно по-дурацки себя чувствовал).

— Ну… Я это…

— Да чего размусоливать? Играй уж, раз выперся! — дружески подбодрил Питер.

Дима выдохнул и ударил по струнам — все таким же слегка расстроенным, хрипловатым, потрескивающим, повизгивающим, как поросенок. И пираты отступили как по команде, будто не чувствовали больше необходимости защищать Диму каким-то мистическим кругом. Дальше, мол, сам, брат. Вышла Джульетта — вся распахнутая, развернутая крупными плечами вперед, и запела разухабисто, по-женски насыщенно низко, красиво, пусть местами мимо нот. Песня была простая и быстрая — и, конечно, Диминого сочинения, и Джульетта в ней каждый раз меняла куплеты местами, отчего подпевающему Диме приходилось подстраиваться на ходу. Что-то в ней было не то про море, не то про ром, не то про море рома — Элайджа не вслушивался, а все следил за пестрыми прохожими: может, хоть эта дама в шляпке сжалится над бедными музыкантами, а если не она, так ее кавалер? Или этот суетливый, сгорбленный полумесяцем лавочник? Или хотя бы этот мягкий, сдобный почтальон?

Тщетно. Мелькали шляпы, плечи и ботинки — мимо. Вдруг Тони развернулся к команде, с ноги на ногу переминающейся и явно не представляющей, куда себя деть.

— Господа! Боюсь, нам придется немного подыграть представлению.

Глаза его вытянулись во что-то кошачье, когда он протянул Элайдже руку.

— Не менуэт, конечно, но мы же с вами что-нибудь сообразим?

Под ногами запуталась каменная кладка, а еще пролетела Димина шляпа — Тони вытащил куда-то к центру, где дебелые плечи пиратов больше не могли скрывать Элайджу от остального мира. Переложил волосы на плечо, и от этого жеста что-то странно дернулось внутри. И затанцевал — нелепо, по-дурацки, совсем не как учили перед балами: расслабленно, разболтано, без тени напряжения, без мысли продумывать движения. От менуэта что-то было — маленькие шажки и ритмичные полуприседания — только любой учитель танцев от такого менуэта повесился бы.

И сначала Элайджа, зажато посмеиваясь, стоял как неживой, сложив руки на груди. Попробовал двинуть отвердевшей ногой, тут же напарываясь на глубокий укол неловкости. Чуть пошевелить плечами в такт (плечи Тони ведь ходили натурально маятником), тут же представляя свою нелепость со стороны.

— Прошу вас! — рассмеялся Тони, снова протягивая руки. — Уважьте, ну! Хотя бы ради меня.

А ради Тони — дело совсем другое.

Затылок сладко обожгло мыслью — а что сказал бы отец, узнав, что Элайджа во французском Бресте среди пиратов танцует с англичанином по-дурацки, как ребенок или пьяница? Элайджа представил рыжие отцовские ресницы в недобром прищуре, и стало вдруг весело-весело. И совсем не страшно.

Отец ведь был далеко. А возвращение домой ощущалось так нескоро, что почти никогда. Было бесконечное, медово растянутое сейчас: прозрачный свет из-за облаков, хрипловатая и повизгивающая гитара, танец, черт знает на что похожий, теплый смех и топот вокруг, и выскальзывало юркое слово, и не поймать его было языком — как это называется?

А Дима играл, играл, играл, и вокруг клубилась какая-то кутерьма. Люди входили и выходили из танца, Себастьян, казалось, успел провернуть пару карманных краж, и монеты лязгали о камни, до шляпы не долетев — а Элайджа все смотрел. Когда дыхание сбилось и жар собственного уставшего тела ударил из ворота рубашки — все смотрел.

И совсем уставшие, сбившие ноги и натершие мозоли на глазах, через несколько часов они, позвякивая монетами в шляпе, двинулись к рынку. Покупать что-то за настоящие деньги, еще и под неплохой французский Тони, оказалось странно (но от взгляда Элайджи, впрочем, не утаились несколько апельсинов, ловко перекатившихся в Димины карманы). Дима был очень горд собой: пускай у них едва ли набралось полшляпы монет. Зато доблестно еще в прошлый раз добытые апельсиновой дракой канделябры и вышитые платки удавалось обменять: так постепенно, по двое, пираты таскали обратно к кораблю необходимые припасы. Рому чуть больше, чем планировалось — Дима все-таки был героем дня.

И собирались уже уходить — Элайджа с ног валился от усталости, когда его подергали за рукав. Обернулись они с Тони вместе: наверное, все не уходила из мышц танцевальная синхронизированность движений.

— У меня здесь, — Дима звякнул мешочком монет на поясе: — Заначка. Из дома еще. Пойдемте в кабак, такой хороший день, ну пойдемте! Я угощаю, и мы всего на часок, честно-честно! Я не могу, я так соскучился по хорошим кабакам!

Тони нахмурился, а потом, поймав жалобный взгляд — смягчился. Элайдже захотелось выть.

Расхристанная дверь качнулась и захлопала о крепкие руки. В кабаке стояла полутьма. Пахло спиртом, вяленой рыбой, табаком и отчего-то сажей. Засаленные столы атласно поблескивали в желтизне, протертые стулья сверкали бледным голым деревом. И люди — пузырящиеся фингалами, плотными кулаками, перекособоченными почти беззубыми улыбками мужчины спиртом наливались, как сливы, и так же краснели. Грубо смеялись веселые женщины с уставшими лицами, и Элайдже казалось, что он видит слишком много кожи. Блестел пот, блестели иной раз плохо спрятанные за поясами ножи и мушкеты, блестели глаза — до жути ярко.

Официанты здесь не водились как класс, и пестрая публика толпилась у неотесанной, изъеденной термитами доски, закрепленной поверх двух бочек. Бармен — маленький, усатый как сом француз с трезвыми живыми глазами — в одной руке удерживал по пять кружек.

Пираты, казалось, не видели в этом месте ничего удивительного или незнакомого. Быстро был найден большой, грубый, чуть липковатый на ощупь стол. Алекс, с порога направившийся прямиком к стойке, через полминуты уже панибратски обращался к бармену на «Мишель» и пытался что-то показать ему на пальцах, ни слова не зная по-французски. Элайджа никогда не был в таких местах — потому попытался раствориться в плаще Тони, как один из тех клубов дыма, что висели под потолком.

Тони это будто понял. Едва заметным жестом позволил уложить рядом с собой досадную вещественность совсем не дымного тела. Наклонился чуть ближе, пока глаза Элайджи пытались привыкнуть к тусклому свету прогорклых масляных ламп.

— Вам, быть может, не очень комфортно здесь… Понимаю, вы вряд ли часто бывали в таких местах. Не бойтесь, — и добавил зачем-то, будто это имело хоть какое-то значение: — Я здесь.

И от фразы этой — простой и неожиданно теплой, будто сказанной знакомым много лет другом, с которым и запах какой-то общий, и смех с одинаковым чередованием нот — внутри что-то закопошилось, зашелестело, ежом зафыркало. «Не бойтесь», значит. «Я здесь», значит — будто так действительно было безопаснее. Будто в звуки эти можно было завернуться, как в одеяло, и сделать вид, что не существуешь вовсе.

Элайджа пропустил момент, когда перед ним приземлилась хлебно пахнущая кружка с плотной шапкой пены.

— Я…

Он не успел договорить — Гонзалес загудел тостом, и мысли утонули в общем реве, в пене, в пиве — теплом, оседающем на корешке языка горечью. На мокрых губах растаяли пузырьки. Элайджа чуть поморщился.

— Дмитрий говорит, что пиво на вкус как свобода, — близко, относительно тихо в общем балагане сказал Тони. — Похоже?

— Если свобода на вкус такая, мне страшно спросить, как он представляет рабство.

Тони рассмеялся такими же мокрыми губами, не отрывая взгляда, и в тусклых желтоватых лампах радужки его глаз как-то хитро подсветились изнутри.

— Чего вы там шепчетесь, а? — окликнула Джульетта с противоположной стороны стола.

— Пиво обсуждаем! — живо отозвался Тони.

— И как вам? Вернее, тебе-то понятно, а пленнику нашему как? Чего им в ихней Изумрундии? Небось, личные повара и лепреконское молоко?

Гонзалес выразил одобрение в несколько коротких, басовитых смешков. И несмотря на то, как весело звучал чуть охрипший от пения, но все еще зычный голос Джульетты, Элайджа смешался. Не только потому, что сказана была очевидная несуразица — это еще можно было пережить.

— Да чего ты смущаешься, ну? Гос-с-споди, затравили ребенка…

— Все в порядке, — решившись, подал голос Элайджа. — Рад, что вы интересуетесь.

Джульетта ухмыльнулась, очевидно, не поняв иронии.

— Чудной он у тебя, — обратилась к Тони.

— Кто бы говорил, — отшутился он, вновь обмакивая губы в пене.

А потом про Элайджу, казалось, немного подзабыли — это было на руку.

Пираты были громкими до одурения — в замкнутом пространстве это как-то особенно остро чувствовалось. И если первые тосты шли дружно, бодро, с воющим в уши галдежом и гудением — чем дальше, тем больше праздничное застолье начинало напоминать обычную попойку. Тони пил аккуратно и будто замечал Элайджу, даже к нему не обращаясь: поворотом головы, как-то особенно раскрытым в его сторону коромыслом плеч, взглядами, блестящими и цепкими, ненароком оброненной на край его стула ладонью. Элайджа, по обыкновению, только смотрел — под взглядом его реальность плавилась в патоку.

Третье пиво, четвертое — не перед ним на столе, конечно, Элайджа и первое с боем допивал, сглатывая осточертелое горькое послевкусие. С непривычки становилось веселее и проще — проще смотрелось и проще думалось. Отчего-то совсем просто думалось о том, что Тони не одернет руку, если Элайджа прямо сейчас накроет ее своей — что в этом такого? Просто думалось о сухой гладкой коже, которую можно было бы едва ощутимо погладить, или о мягкости внешнего ребра ладони, за которое удобно было бы зацепиться пальцами. Вот же она — рука. И как близко, как вещественно, как реально она ощущалась теперь — ничего ведь сложного, недосягаемого ничего.

Элайджа не успел ни на что решиться. Выдохнул почти с разочарованием, когда Тони резко убрал руку, шумно вцепился в липковатый стол и всем корпусом развернулся. И только несколько секунд спустя в поникшем вдруг шуме Элайджа попытался понять, что произошло.

Дмитрий выступил сначала неясным пятном — потом, как в успокоившейся воде, проступили его черты. Вспомнилось, что с час назад он незаметно отвалился от общего стола и ушел с большим успехом нализываться чем-то крепким у Мишеля под крылом. И кому-то показалось, что отпускать его — хорошая идея.

Проступившие черты кольнули узнаванием. У Диминой шеи блеснуло теплым желтым светом. Отполированный металл. Живот, перехваченный рукой, как перехватывают крупных собак, чтобы взять на руки. Ошалевшие глаза, не до конца оценившие ситуацию. Язык, скрученный в нелепое «Эй, ну ты чего?».

И как в самых плохих романах — мучительно знакомое лицо за Диминой спиной скорчило грубое:

— Повтори, что сказал?

— «Ну ты чего»?

— Нет! До этого!

И голос, и манера, и нож — все знакомое. С этим же ножом — так же к шее приставленным — Элайджу забирали с круизного линкора. Он же, этот же голос забирал, скрипя в уши — капитан того корабля, с настоящими пиратами. Как его? Кажется, матросня за длинный нос прозвала Чайкой.

Элайджа замер. Нестерпимо зачесалась шея. Мгновенно высохло горло. Стало душно, и дышать получалось часто-часто.

Под столом на его ладонь вдруг напала рука Тони — сцепила пальцы, нервно сжала. Рука была горячая и мягкая — даром, что такая напряженная.

— Господин! — начал Тони, и на второй «о» голос в скачок потерял полтона, а пальцы почти до боли сжали ладонь Элайджи. — Давайте вы успокоитесь и отпустите моего человека. И мы поговорим.

— С тобой-то, Стеллар? — пьянюще расхохотался Чайка, поудобнее перехватывая нож. Дима вжался затылком в его плечо, стараясь не напороться на лезвие. Элайджа раньше не видел его таким — на испуганном, потерявшим всякую форму лице почему-то выделялась совсем еще детская припухлость у рта, а в кривом заломе губ спряталась беспомощность совершенно животного толка.

— Поверьте, если вы его отпустите, я буду щедр, — продолжил Тони, дрожа, как напряженная тетива.

— Э, дружище! — обратился Чайка уже к Диме. — Мама не учила тебя, что нехорошо прятаться за взрослых, когда сам виноват?

Дима сглотнул — кадык рванулся так, что Элайдже показалось, будто глоток этот слышно через весь кабак.

Тони отпустил руку. Дальше пошла какая-то возня.

Все замерло — время не двигалось. Грузные пузырящиеся мужчины и женщины, розовеющие полотнами кожи, застыли с глупыми выражениями отвращения, испуга и интереса. Только возня откуда-то из-под стола все не утихала, ворочалась мышиным шуршанием.

— Проси прощения, — неожиданно членораздельно, утробно рыкнул Чайка.

— Господин, я предупреждаю…

— Да… Да пошел ты! — высоко и как-то обиженно крикнул Дима, а потом ойкнул будто не от боли, а от неожиданности, когда нож полоснул по шее.

— Bon dieu*! — пискнул Мишель.

*Господи!

Под бьющимся кадыком резво выступило несколько бурых капель. Тони весь встрепенулся, вскочил, вытянулся, потом дернулся непроизвольно — а от внезапного шума Элайджа закрыл глаза и уши.

Открыл — очертания застывших зеркальными сгустками испуга Димы и Тони собрались не сразу. И за ними на стене — красный махровый ковер.

Кровь.

Комковатая, глянцевая, плывущая по стене, обсасывая неровности.

— Вон. Живо! — бросил Тони, хрипя от ужаса.

И как назло, как всегда в такие моменты, Элайдже думалось о чепухе. О том, как долго Тони держал его руку. О том, как быстро он зарядил пистоль. О том, где он научился стрелять так метко, что Диму не задело — неужели на королевских охотах?

И еще о пиве, оставшемся на столе — Диме в любой другой ситуации стало бы жаль недопитое пиво.

Деревянные ноги сами понесли Элайджу через порог кабака, или кто-то другой его нес, схватив за плечи. В топоте и свете потерялся разум. И это было на руку — гораздо легче было, задыхаясь воздухом, нестись через щербатую брусчатку, как загнанная лошадь, чем поверить, что Тони только что убил человека.