Тони прекрасно знал, как это называлось.

Это называлось убийством.

Душа его, выпростанная из-за пояса как рубаха, была густо перемазана кровью.

Смешно — какая такая душа, Энтони?

И пока камни брусчатки горели под ногами, голова была до краев полна воплем пули и дрожью руки. Реальность плыла вокруг черными полосами, огнями, сумасшедшими бликами, и время сворачивалось в точку, едва заметную в ночной тьме — родные паруса впереди.

Тони сделал первый заполошный вдох, когда уже отплыли. Через этот сквознячок из головы вытекло все до капли.

По плечу похлопали, и пространство начало плотным ватным коконом собираться вокруг. Проступили цветные пятна перед глазами. Звуки. Запахи. Скрип такелажа и шорох дыхания, синяя ночь и рыжий огонь, твердое теплое дерево, яростные и влажные удары волны.

— Ловко ты его, а? Мужик, Стеллар, я уж думал, совсем тряпка наш капитан, а ты вон как! — неотесанный голос Алекса шершаво проехался по ушам. Рука особенно тяжело упала на плечо и исчезла.

— Все на месте? — зверино прохрипел Тони, обводя глазами команду, и ему закивали.

Реальность выступила как сок из раздавленной вишни и была такова: Тони почему-то сидел на полу, спиной прислонясь к мачте. По правую руку от него упал Дима, и ничего, кроме сероватой бледности, от него видно не было. Он молча протянул трубку, а Тони, бросивший год назад, молча принял. Густо, терпко затянулся, надеясь вдохнуть с дымом всю эту чертову ночь.

— Да чего вы зеленые такие? На суше укачало? — хохотнул Алекс, но смех его никто не поддержал.

Дима молча снял с пояса склянку с ромом. Звонко открыл. Сухо поцеловал горлышко, как целуют лоб умирающего родственника. Забулькало.

— Еще раз хочу поздравить, капитан, — перед Тони плюхнулись на пол шаровары Джульетты. — Вы спасли Диме жизнь. Вы герой, получается. А тебя, — она повернулась к Диме и повеселела: — Тебя с тем, что ты ласты, придурок, не откинул!

Улыбалась Джульетта нежно, ровными белыми зубами, против воли напоминавшими о ее происхождении.

— Ага. Привет с того света, — бесцветно ответил Дима и забрал трубку обратно.

Тони силком заставил себя повернуться и посмотреть на него — в оставленной Джульеттой свече все казалось особенно острым. Кожа серая, как бумага, тонкая, как душа. Глаза большие и потемневшие — такие большие, что ничего кроме них на лице не видать. Губы в холодный голубой, как у околевшего или мертвеца — меж губами маленькой птичкой дрожит трубка. На шее — очень юной, на самом деле, гладкой шее — полоса от касания ножа и бурая запекшаяся кровь. След от увесистой капли, сбежавшей в ворот рубахи. Вошло бы лезвие чуть глубже — и не сидел бы тут.

— Прости, — беззащитно вырвалось у Тони. Говорить это было глупо, но он не знал, что еще сказать.

— За то, что спас меня?

— За то что… все так получилось.

— Через жопу все получилось.

— Есть такое.

Замолчали.

Тони в руку снова легла трубка, и показалось даже, будто Дима, раз готов делить с ним табак, будет готов и простить. Когда-нибудь — когда это получится у Тони.

Мысль об Элайдже ударила, как топором ударяют по шее. Схватил ведь машинально, в полуживотном приступе ужаса, а потом где-то на полпути — потерял. Ужасно безответственно с его стороны.

— А где…

— В каюте своей. Твоей, вернее, — поняла без слов Джульетта.

И собственные ноги показались мраморными.

До каюты Тони доковылял, стараясь не думать о веселом гомоне и поздравлениях. Стараясь не думать о липкой крови, свернувшейся на лице. Стараясь не думать об этом страшно нелепом слове — ну какое к чертовой матери убийство?

Стук. Робкое «Войдите» несколько секунд спустя.

Элайджа сидел в кровати, как бывало обычно по утрам, в своей неуловимо-аристократсткой манере изящно сложив ноги коленка к коленке под одеялом, и упорно пялился в книгу, щурясь в тусклом свете свечи. Будто ничего и не произошло, будто весь день — страшный сон.

— Элайджа? Позвольте мне объясниться, — уверенно начал Тони, совершенно не представляя, как собирается объясняться.

— Не трудитесь, — ответил Элайджа, не отрывая взгляда от страниц. Лицо его в тот момент особенно остро, строго очертилось рыжим. — Я ведь все понимаю, я не ребенок. Вы — пират, и насилие для вас — естественная и, более того, необходимая часть жизни, и пусть вас не смущает моя оторопь, она вызвана лишь чрезмерной чувствительностью и непривычностью подобных сцен в моих кругах, и пусть я успел побывать на пиратском корабле, смерти я до этого никогда не видел, но понимаю, понимаю, что для вас все в порядке вещей, мне ведь стоило догадаться, без этого пиратский быт представить нельзя никак, да и вы, к тому же…

Все это он тараторил на одном дыхании, не переставая неподвижно смотреть в книгу — будто читал с листа или заранее продумал речь. Слушать его было невыносимо.

— Полно, стойте же.

Элайджа послушно замолк и не решился поднять взгляд.

— Ну же. Посмотрите на меня.

— С вашего позволения я предпочел бы этого не делать.

— Я… Ай-й, — Тони захлебнулся вдохом и зашипел как от боли. — Вы… Вы считаете меня убийцей?

С ответом Элайджа медлил. Тревожно теребил пальцем уголок обложки, уже не изображая заинтересованность в чтении.

— Вы пират. Ни больше ни меньше. Вряд ли для вас это новость.

Кровь на лице сжевывала поры и морщинки, забивалась в стыки между клеточками, облизывала застывшими струйками лоб, глазницы, нос и щеки. От крови было дурно и душно, и хотелось тереть себя мочалкой, пока одуревшая от загара кожа не начнет соскабливаться чешуйками.

— Неужели вы в самом деле так обо мне думаете?

— Я не знаю, что о вас думаю.

Элайджа сидел, наполовину спрятавшись в одеяло, и казалось, что можно было вдруг рассмеяться, открыть вино, мягко упасть на перину у его ног и осознать наконец, что все было бредовым сном. Но ночь не кончалась.

— Я… позвольте же объясниться.

— Объясняйтесь на здоровье, но отчего передо мной? Команда, кажется, рада.

— Боюсь, вашим мнением я дорожу несколько больше.

Уши обволокли плеск волны и тиканье часов. Элайджа замер.

— Я вам никто, — упрямо, как-то излишне утвердительно сказал он.

— Вы носитель моей морали. Человек моего круга… С моими представлениями о гуманизме, — ответил Тони.

— У меня есть основания в этом сомневаться.

— Элайджа, ну боже мой!

Элайджа ощутимо вздрогнул. Книга дернулась в руках и захлопала страницами, как дикая утка.

— Бога нет, вы говорили, — совсем тихо сказал он. — Или вы претендуете на вакансию?

Тони прошел вглубь каюты — ноги будто были пришиты от другого человека. Рухнул на мягкую обивку стула и с досадной горечью пронаблюдал, как Элайджа опасливо подбирает ноги. Налил вина. Передумал, едва поднеся бокал к губам. Уставился на собственные колени и почувствовал, как на лице стало горячо, а затем — холодно.

— Я… — он поднял глаза, ничего уже не ожидая, но встретился вдруг с ответным растерянным взглядом. — Я никогда раньше не убивал.

Голос на последних словах спустился в сиплый полушепот — самая глотка сопротивлялась. Несколько секунд Элайджа молчал.

— Тогда с дебютом?

Тони почувствовал, как противно у него слипались ресницы — верно, от крови.

— Не мучьте меня. Мне очень жаль, что вы… стали невольным свидетелем.

— Я подозреваю, что у вас не было выбора, но…

— Но?

— Но мой разум отказывается эту мысль принимать. Он будто поверить не может, что есть ситуации, когда нужно убить. И никак по-другому.

И Тони вдруг рассмеялся — болезненно, разломанно.

— Потому что не бывает таких ситуаций, друг мой!

А ресницы все липли, липли друг к другу, и непривычно мокро шлепали веки. Элайджа молчал — такое плотное, тугое это было молчание, что в нем хотелось утопиться.

— Кто, на ваш взгляд, был величайший злодей? — спросил Тони, ожидая Калигулу, Брута, Иуду в конце концов — но Элайджа спокойно, без тени сомнения отчеканил даже с вызовом в голосе:

— Оливер Кромвель.

— Даже не Калигула?

— Вы меня плохо знаете. Вряд ли мы можем доверять древней истории, там столько лет прошло, что легенды с жизнью перемешались. А Кромвель… Я видел, что он оставил от моей страны, пусть это и было давно.

Тони усмехнулся — невесело и отчаянно.

— Главный кумир моего отца.

— Не удивлен, — ответил Элайджа и понял, кажется, как холодом этой фразы распорол Тони что-то внутри. — Ваш тоже?

— Теперь мне интересно, за кого же вы меня принимаете. Мы говорили о гуманизме — теперь вы считаете, что я восхищаюсь кровавым тираном?

— Я ничего не считаю, Энтони. Я спрашиваю.

Звук собственного имени колко ударил потолок.

— Тогда мой ответ нет. Конечно, черт возьми, нет. А я… Скажите честно: я теперь для вас похож на него?

Элайджа посмотрел удивленно, а затем суетливо стукнул взглядом гардину, окно и ножку клавесина, пока взгляд не покатился бессильно по полу.

— Перегибаете. Отнюдь. Вы пока убили одного человека, а не десятки тысяч. Не уверен, что готов вас утешать, а еще не уверен, что оценивать жизни в количествах этично, но скажем так: нет, я не считаю, что вы как Кромвель. Если честно, вы пока даже не близки.

— Но вы… Хотя о чем это я, и так очевидно, что вы во мне разочарованы.

Элайджа улыбнулся грустно и и издевательски, одним кончиком губ.

— Я разочарован в себе. Отчего-то со мною всегда так случается — придумаю себе образ человека в голове… А потом удивляюсь, что он не соответствует реальности. Вы не при чем.

— Да как вы не понимаете?!

Тони несдержанно хлопнул по столу — Элайджа снова едва не подпрыгнул. Тони стало гадко от самого себя.

— Извините, что докучаю разговорами в столь поздний час. Вы, верно, устали, испуганы и не хотите меня видеть, — продолжил он как мог мягко, но напряжение все равно звенело в горле на каждом слове.

Элайджа промолчал. Тони почувствовал, как где-то внутри невидимые швы медленно-медленно распарывают маленькими ножницами, и натянутые нитки лопаются как струны. Он поднялся с мучительным ощущением, что его не остановят, не удержат, не окликнут. Что там снаружи — еще хуже, неприкаянное судно, мгновенно утратившее сладостное ощущение дома, толпа, разговоры, мучительные хлопки по спине, взгляд Димы, полный невысказанного укора и скорби, и никакого личного пространства. Снаружи — невыносимо. Внутри — еще хуже. Элайджа снова уткнулся в книгу, будто пытался избежать разговора.

— Доброй ночи, — совсем уже робко сказал Тони.

— Давайте мы с вами представим, что все это было страшным сном, Энтони.

Несколько секунд Элайджа напряженно искал страницу, а затем все таким же пустым взглядом прошил строчки насквозь. Реальность крошилась и ссыпалась этой крошкой — он, казалось, тоже это чувствовал.

Выходя из каюты, Тони не выдержал — взглянул в зеркало, ожидая увидеть бордовую кровавую мазню там, где обычно находилась его голова. Но лицо его было чисто.

На палубе еще не разошлись, но сидели притихшие — только Джульетта, до того лежавшая на коленках обоих своих любовников, резко поднялась. Дима не пел и вообще не издавал ни звука со своей Голгофы, все так же упираясь в мачту спиной и бессильным балластом откинув ноги на пол. В склянке у него добулькивал ром. На лице было чумазо и мокро, а шея покраснела, будто ее энергично терли. Тони сел рядом в бессильной попытке исправить хоть что-нибудь.

— Извини, — вырвалось невзрачное, глупое, ничего, на самом деле, не означающее.

— Иди в жопу.

Дима тюкнулся носом ему в плечо, и в прерывистом выдохе Тони почудилась просьба не комментировать это никак.

— Вальдемар! — устало окликнул он штурмана. — Курс на Англию. Мне нужно навестить дом.