В комнате не осталось воздуха — весь был выжжен солнечным светом. 

— Здравствуй, — просипел Элайджа. Он щипал свое плечо мелкими-мелкими укусами ногтей все ниже и ниже к сгибу локтя. Сжал зубы и громко вдохнул, когда стало слишком больно. Но так и не проснулся. 

— Проходите, чего на пороге стоять, — спохватилась Элайза, — Энтони, верно?

— Тони. Как угодно, только не полным именем, — улыбнулся гость. Улыбка у него была усталая, ломаная, мученическая, под глазами — серая бессонная тень, на подбородке — щетина. — А вы, должно быть, Элайза?

Шаги Тони стуком разбудили половицы. Тень Тони грузным пятном легла на стену. Волосы Тони блеском отразили свечи — в этом доме он был так же инороден, как живой слон в открытом море. Элайджа молчал, не в силах ни сложить чехарду в голове во что-то членораздельное, ни раскрыть рта. Он был благодарен, что Тони сел за стол с его стороны — так было особенно удобно на него не смотреть. 

— Мы не ждали гостей, поэтому сегодня все скромно. Но у нас блинчики, угощайтесь. Может, чаю? — Элайза вытащила из шкафа нагроможденную друг на друга посуду на еще одного человека и, проходя мимо, легонько тронула Элайджу за плечо — жест вроде «я с тобой».

— Спасибо, не откажусь, — кивнул Тони. Не дав хозяйке о себе позаботиться, он сам стащил со стопки блинчик, сам налил себе чаю. И, как ни в чем не бывало, начал сосредоточенно жевать — будто так проходило каждое утро, будто тень непостижимого чуда не висела над столом. — Это вы пекли, Элайджа? Не думал, что на этом свете мне выпадет шанс попробовать.

— Тони… — наконец вспомнив человеческую речь, решился Элайджа. — Прошу прощения за бестактный вопрос, но… что вы тут забыли?

Тони повернул к нему голову. Улыбнулся тепло, невесело, с отчаянием.

***

Уговор был такой: до конца лета — в море. Потом — в Дублин, учиться. Вернее, Элайджа услышал это так: до конца лета в море, а дальше будь что будет, огнем оно гори, к черту, к черту, к черту. Элайза посреди завтрака отвела брата в соседнюю комнату, закрыла дверь, спросила:

— Ты точно уверен? — шепотом. 

— Ты же сама говорила. О том, что главное — счастье не проворонить. А когда оно само к тебе заявляется… Знаешь, мне кажется, я брежу, выйду сейчас — а его нет. 

Элайза обняла крепко-крепко, за шею, как ребенок. Долго стояла тихонечко, почти не дыша. Элайджа попытался запомнить мир — в эту секунду мир к нему был удивительно ласков. 

— Возможно, это первый раз в моей жизни, когда я принимаю решение в пользу того, чего действительно хочу, — продолжил он и замолк.

— А что скажет мама? Отец?

— Я надеюсь, они простят мне первый и единственный раз, когда я не подумал, что они скажут. Придумай что-нибудь, когда она вернется. Пожалуйста. 

— Я понимаю. Придумаю. Но ты все равно не запретишь мне скучать. Пиши мне письма из каждого порта. И еще…

Элайза отстранилась и растерянно оглядела комнату. Будто что-то вспомнив, отворила узорчатые дверцы шкафа и с металлическим звоном зарылась в какой-то шкатулке. 

— Я тебе рассказывала, что начала немного практиковаться в магии? Только не смейся. Возьми от меня на память, — она протянула кулон с круглым мутновато-белым камнем в вихрах серебра. — У меня такой же, они связаны заговором. Не уверена, что они работают, но мне так будет спокойнее. 

Элайджа склонил голову, и на шею ему легла тонкая нить металлического холода. Сестра поцеловала его лоб у самой линии роста волос. «Я буду скучать» — шепотом.

Вышли в столовую. Тони одним большим глотком допил чай.

— Собирайте вещи?

Элайджа ожидал, что, оставшись вдвоем, они с Тони прояснят хоть что-то, но до порта они шли быстро и молча. Тони неосознанно крепко сжимал пальцами локоть Элайджи, напряженно смотрел вперед и ритмично глубоко дышал. Сумки, которые он зачем-то (не иначе, как в порыве галантности) отобрал у Элайджи, мерными хлопками прибивали его бедро, и ни звука не было слышно, кроме этого переплетения ритмов. Паруса «Новой Атлантиды» в светлом желтом утре сверкали как ненастоящие. Элайдже казалось, что он покинул корабль месяц, год назад, в прошлой жизни. 

Джульетта кинулась на шею с разбега, с прыжка, тут же отрывая ноги от земли и обрушиваясь всем весом на плечи Элайджи, совсем как сестра. Шепнула «Ну наконец-то» и крепко, звонко поцеловала куда-то рядом с ухом. Матросы пожали руку — Дима перед этим вульгарно снял шляпу, помахав обрубком пера у ног.

— Я бы поставил деньги на то, как скоро ты снова здесь окажешься. Если бы у меня они были.

— Господа, — прервал поток приветствий Тони, до того застывший в стороне. — Элайджа с нами до конца лета. Зато теперь — не как гость, а как полноправный член команды. 

— Это че теперь? — встрял Дима. — Никаких поблажек?

Тони повернул голову. В его взгляде блестело спокойное и нежное ощущение дома.

— Почти никаких, — подмигнул он, разбрызгивая ресницами солнце.

Элайдже всучили склянку рома, и он сделал большой неприятный глоток. Внутри раскочегарилась печка. Он не переставал смотреть на Тони, Тони — на него. Теперь это казалось если не привычным, то хотя бы естественным. 

Когда отгремели первые приветствия, команда, видимо, решила, что наотдыхался Элайджа в Корке достаточно — и тут же привлекла к работе. Дима (видимо, недостаточно ответственный, чтобы заниматься чем-то еще, но достаточно крепко сложенный, чтобы драить палубу) расплескал на сухие доски ведро воды и вручил швабру — мол, развлекайся. 

— Смотри, значит, — деловито начал он. — Возьми-ка швабру. Нет, не так, так ты сдохнешь через три минуты. Вот так, смотри, — переставил руки Элайджи как положено. — И вот так, с упором от локтя, моешь слева направо. Плечи лучше напрягать минимально. Понял? — улыбнулся довольной улыбкой человека, впервые в жизни дающего кому-то указания. — Это моя личная методика. Так даже ты сдохнешь дай бог через полпалубы.

Солнце заходило. Косые алые лучи расчерчивали доски паутиной такелажа. Руки Элайджи с непривычки подвывали, на ладонях краснели пятна, обещающие через пару дней окуклиться в настоящие мозоли. Было неловко признаться, что все мышцы начали болеть на четверти палубы, и Элайджа добросовестно отмыл всю. Спина еще чувствовала тепло — пираты, пытаясь привыкнуть к новому статусу «своего», то и дело похлопывали меж лопатками, проходя мимо. Чья-то рука после очередного хлопка так и осталась на позвонках. 

— Совсем вас замучили, да? 

Тони стоял близко, говорил вполголоса. Медленно перебирал пальцами по спине Элайджи — так легко, будто этого не происходило. 

— А? Нет, вовсе нет. Мне ведь пора привыкать быть… частью команды.

— Пойдемте ужинать, — улыбнулся Тони. — Оставьте все здесь.

Недавно отчалившее от земли, судно пока еще было нагружено нормальной человеческой едой из порта — вкусной и быстро портящейся. Элайджа никогда раньше не замечал у себя такого аппетита — наверняка потому что едва ли хоть день в жизни занимался физическим трудом. Еда казалась куда вкуснее, чем на суше — даже противное вино, запасы которого Тони снова пополнял, не думая о тратах, остывало на губах приятной терпкостью.

— Умеешь ты спать в гамаке, Элайджа? — спросил Дима, зажевывая звуки вместе с жареной рыбой. — Стало быть, как часть команды будешь спать в кубрике? Тони сказал ведь — теперь ты никакой не турист!

Элайджа криво улыбнулся — мысль о том, что ему придется забраться в гамак, вызывала ужас. Тони опустил ладонь на его руку под столом. Чуть сжал, переплетя пальцы.

— Ты прав, Дмитрий, — начал он, коротко прочистив горло. — Я не могу дать поблажку Элайдже как матросу. Но как… — он застыл, будто подбирая и отбрасывая прочь слова в голове. Коснулся языком пересохших губ и заново набрал воздуха в грудь: — как близкому человеку — могу. И нет, я не заставлю его спать в гамаке, я на нем всю спину сбил, мне хватило. Моя каюта достаточно просторна, чтобы поместиться вдвоем. Давайте уж без мателотажа и прочих условностей.

Ключ от каюты теперь был у Тони — он наклонился над замочной скважиной и открыл, не снимая ключа с шеи. Внес сумки Элайджи, аккуратно приземлив их у подножия кровати. 

— Проходите, — сказал он из глубины каюты. — Здесь ничего не изменилось с нашей последней встречи.

Ничего действительно не изменилось — только синяя-синяя ночь укутывала избыточную роскошь убранства в загадочные тени. Элайджа прикрыл дверь и оказался в полутемном пятне — спина Тони против окна загораживала лунный свет. Подумал, что Тони только сейчас казался лунной глыбой — на деле он был теплым, мягким, как полуденные волны. Перспектива разделить с ним кровать пугала и завораживала: обнять его, вжаться лицом в его грудь, вдохнуть успокаивающие искристые запахи его волос и кожи, раньше едва уловимые и жадно выхватываемые из пространства — хотелось почти до тремора, но в то же время казалось, что все происходит слишком быстро. Тони все еще воспринимался чужим и далеким — и все еще казалось, будто доверительные касания рук под столом за ужином предназначались не Элайдже.

Тони открыл дальний шкаф, вытащил гору постельного белья и, сев на колени, принялся деловито стелить себе на полу. 

— Вы собираетесь… спать здесь?

— Да, почему нет? Поверьте, это гораздо удобнее, чем падать с гамака.

Элайджа глотнул плотного воздуха и так и не смог сформулировать продолжение диалога. За него это сделал Тони:

— Я не хочу обременять вас своим присутствием в одной постели. По крайней мере, пока. Во-первых, это очень нагло. Во-вторых — вам бы выспаться. А нам… Ну, разобраться. Хоть в чем-то, — он встал и сделал пару шагов к плюхнувшемуся на перину Элайдже. — Но если вы бы хотели…

— Я не знаю, — выдохнув, ответил Элайджа. — Мне пока… странно. Давайте подождем. 

Тони подошел ближе. Своей рукой откинул со лба Элайджи несколько выбившихся прядей.

— Вам идет эта стрижка, — сказал он невпопад, путаясь пальцами в волосах и будто не решаясь погладить по голове. — Пойдемте со мной. Бьюсь об заклад, вы никогда не видели таких близких звезд.

Джульетту, скучающую на ночной вахте, Тони отправил спать. Ее сонные глаза странно обострились, стоило ей увидеть за плечом Тони Элайджу. 

— Только давайте вы будете реально держать вахту, а не только целоваться? — весело бросила она, уходя. Тони посмеялся неловко и почти беззвучно, а Элайджа сделал вид, что не услышал.

Возле грот-мачты Тони обернулся и стащил с плеч плащ — изрядно запыленный после злоключений в Ньюгейте, но все еще эффектный, добротно заштопанный, с красной подкладкой.

— Наденьте. Наверху будет холодно.

— Наверху?

На первых двух шагах вверх по фордунам*. Элайджа был уверен, что Тони над ним шутит. Когда четверть пути была позади, он решил, что Тони проверяет его на прочность. На половине — готов был поклясться, что Тони пытается его убить.

*Фордуны — тросы, по которым, собственно, можно забраться на мачту

Дело было вот в чем: в воронье гнездо* через собачью дыру** забираются только трусы — это всем известно. Элайджа с удовольствием назвался бы трусом, если это сулило безопасную дорогу, но Тони сказал: 

— Вы слишком многого в жизни боитесь, вот ваша проблема. Вам надо понять, что за многие вещи не следует смертельная расплата. Поэтому — по путенс-вантам, вверх-вверх-вверх! Если сорветесь, я поймаю. Считайте это боевым крещением. 

*Воронье гнездо, оно же марс — площадка на мачте, с которой удобно, например, убирать паруса

**Собачья дыра — слэнговое моряцкое название для отверстия на марсе, служащего относительно безопасным входом на площадку. Но все нормальные пацаны и девчонки забираются по тросам

Ноги перестали чувствовать землю, и тело повисло в сомнительном балансе на сетке фордунов. Элайджа видел, как по ним забирались другие — в несколько секунд, с обезьяньей ловкостью, и с земли это выглядело проще. Здесь же — казалось, вот-вот вся конструкция перекрутится в воздухе, ноги провалятся в пустоту, уставшие руки сорвутся. Тросы напряглись и задрожали — прямо за Элайджей спокойно и терпеливо забирался Тони. 

— Не бойтесь. Отсюда упасть — надо постараться.

Было чудовищно высоко. От высоты щипало в кончиках пальцев, от высоты казалось, что в голову залили масло. Элайджа зажмурился и нашел следующую веревку на ощупь. Схватился, чувствуя, как шершавые волокна упруго прогибаются под рукой. Носком ботинка врезался в трос и торопливо приподнял ногу. Поставил. Сделал еще шаг. И еще. Под руками оказалась спасительная доска — марс.

— Это первый. Нам на второй, — сказал Тони, уже здесь перекрикивая ветер.

Элайджа посмотрел наверх. Показалось, что до второго марса — целая вечность, лезть до самой луны. Ветер сбивал волосы на сторону, сбивал полы плаща, сбивал дыхание. Хотелось посмотреть на Тони, но Элайджа чувствовал — нельзя смотреть вниз. Он перелез на доску, схватился за стройную, прочную мачту, глубоко вдохнул и — снова веревки, снова наверх. 

— Это даже не веревочная лестница, — продолжал Тони. — Не перекрутится. Вам кажется, что перекрутится, я знаю, но конструкция просто не так устроена. Выдохните.

Элайджа выдохнул, и тут же тело его будто с силой дернули вниз, а бедро через брюки сгребли веревки. Нога сорвалась, следом — руки. Повисший над пустотой ботинок отсюда казался размером с половину палубы — или Элайдже в дурмане страха так показалось. Он успел даже не вскрикнуть — просипеть. Грудь Тони мгновенно оказалась под спиной, рука перехватила поперек груди.

— Тш-ш-ш. Все в порядке, случается. Немного осталось.

Оказавшись на твердой поверхности, Элайджа долго пытался восстановить ритм дыхания. Мачта качалась — не как борт, куда ощутимее. Подобрав ноги на крохотном деревянном островке, Элайджа прочертил взглядом линию вдоль горизонта. Всюду — море. Звезды — действительно близкие и яркие, как огоньки свечей, близоруко огромные. Тони, не залезая на марс, остался висеть в веревках.

— Я рад, что вы к нам присоединились, — сказал он, оперевшись на край доски и положив подбородок на руки. То был один из тех редких моментов, когда он смотрел на Элайджу снизу вверх. Внимательно. С мягким веселым спокойствием. Элайджа не знал, отчего все внутри тряслось и вздрагивало — от высоты грот-мачты, от холода или от этого взгляда. — Но у меня есть к вам один вопрос. Ответите?

Элайджа кивнул, хотя голова сейчас отчаянно отказывалась думать. Взгляд, как в лихорадке, цеплялся за черты Тони не в силах поверить, что это происходит на самом деле. Тони продолжил.

— Как-то так повелось, что на «Новой Атлантиде» нет ни одного человека, который бы попал на нее от нечего делать. Я не верю в приметы, но, сдается мне, это судно притягивает людей, которые от чего-то бегут. Хотя скорее я их притягиваю. И здесь они находят то, чего жаждут. Я, как вы могли заметить, бежал от семьи и того будущего, что на суше было предопределено… — Тони говорил велеречиво и не спеша — Элайджа давно заметил, как он любил, рисуясь, так разговаривать. — Джульетта бежала от брака по расчету. Себастьян — с ней, от семьи, которая не приняла бы их союз. Гонзалес — от службы в испанской армии, если хотите, от войны и смерти. Алекс и Питер — из рабства…

— А Дмитрий?

Тони нахмурился, будто никогда раньше об этом не задумывался.

— Дмитрий, наверное… Хм, забавно, что только он выбивается. Он ищет отца — то есть, бежит к чему-то, а не от чего-то. Так вот, я хотел спросить — от чего бежите вы, Элайджа?

— Мы с Дмитрием в этом плане похожи, — осторожно ответил Элайджа. — Я тоже бежал за вами. Но мы не всегда получаем все, что хотим.

— Могу поспорить. Главное достаточно сильно хотеть. Чего вы, к примеру, хотите?

Элайджа окинул взглядом далекую-далекую шершавую поверхность воды. Море ночью казалось чернющим, и только луна, как спасательная шлюпка, плыла в дрожащей тьме. От высоты закружилась голова. Элайджа поднял взгляд.

— Поцеловать вас. К примеру. Но я же не собираюсь этого делать.

Тони рассмеялся — мягко, радостно, с облегчением.

— Я уж думал, все понял неправильно. Вы были так холодны, что я решил, вы уже передумали, а я… Как дурак, в общем. Корабль за вами развернул. 

Он смотрел со спокойной нежностью. Размеренно дышал и чуть качался на фордунах от покачивания борта. В какой-то момент Элайджа поверил, что это всего лишь очередной сон, и сейчас он проснется в Корке в бесприютной гостевой постели, и будет бесконечно прокручивать в голове слова Элайзы — о том, что он проворонил свое счастье. Потому что какая глупость — ради Элайджи разворачивать целое судно. Нонсенс. Бред. Но это был не сон: по ушам трепал холодный ночной ветер, кожа даже под плащом Тони покрывалась мурашками, а еще отчетливо пахло морем. И духами Тони от ворота тоже — пахло слишком отчетливо.

— Я думал, я все неправильно понял. В смысле, откуда я знал? Я же не могу забраться к вам в голову, и мне казалось, что я очень бесцеремонно поступил тогда, когда вы меня провожали…

— Это действительно было очень бесцеремонно, — Тони забрался чуть выше на такелаже и застыл — его лицо чуть ниже лица Элайджи. 

— Боже, простите-простите-простите. Понимаете, я в принципе не очень рассчитывал, что мы снова увидимся. Это, конечно, было ужасно неделикатно, мне безумно жаль, просто мне казалось, что так я сделаю хоть что-то в своей жизни… то, чего я бы действительно хотел. А ваш отказ разбил бы мне сердце, и я… Боже, я несу такую чушь, мне надо просто заткнуться и перестать, черт возьми, говорить…

Тони улыбался довольно, нахально, школьнически — будто собирался разбить камнем директорское окно.

— Извинений не приму. Принимаю только работу над ошибками.

— Вы подлец, — выдохнул Элайджа. 

— Не разговаривайте. Целуйте. Я не сделаю этого за вас.

Элайджа, конечно, безумно хотел съездить Тони по лицу. Но поцеловать хотел сильнее. Он немного наклонился и ткнулся губами в его прохладные губы — неловко, смазано, будто не целовал, а просил помилования. Отстранился, сохраняя пространство в пару дюймов между кончиками носов. Глаза Тони блестели тьмой.

— Давайте еще раз, — прошептал он. — Закрепим результат.

И, мягко притянув за затылок, поцеловал сам — долго, медленно, по-настоящему. Не отрываясь, влез в воронье гнездо и кое-как сел рядом, соприкасаясь бедрами и коленями. Элайджа, дрожа от реальности, не смог противиться желанию глубоко зарыться пальцами в его длинные гладкие волосы. Волосы пахли ветром, жизнью, наступлением лучших времен, прекращением боли. Губы Тони были жесткие, сильные, солоновато-горькие — а целовали с такой невменяемой нежностью, что внутри щепки летели.

Тони отстранился. Посмотрел осоловело. Элайджа отнял от его волос руки, и Тони тотчас перехватил их в свои. Широкие и мягкие — такие же, как в первый день.

— Ты колешься, — просипел Элайджа, не зная, чем заполнить тишину. Это было, конечно, очень глупо — раз Тони из-за него разворачивал корабль, вряд ли у него было время бриться.

— А ты кусаешься, — рассмеялся Тони и снова потянулся вперед.

Вспомнились слова Джульетты. Элайдже показалось, что сейчас он не заметил бы ни приближающегося шторма, ни военного корабля, ни второго пришествия. Руки дрожали. Вселенная тремолировала. Тони его целовал. Казалось, что в мире не осталось зла.

***

Элайджа спал как в горячке — все снилось, будто он падает с мачты, но больше — как Тони целует его губы, лицо, челюсть, шею. На высоте, затем — внизу, на верхней палубе, затем — в каюте, у закрытой двери, в середине комнаты, прислонившись о неловко звякнувший клавесин, в пьяном мороке занавешенных от остального мира подушек. В каком-то смысле это и было похоже на падение с мачты — до тех пор, пока Тони, мягко коснувшись губами лба напоследок, не ушел обратно на палубу, обещал ведь держать вахту до конца ночи. Отпускать его не хотелось вообще никогда больше, но поцелуи пришлось досматривать уже во сне.

Только проснувшись — с ошалелыми глазами, с дрожью — Элайджа понял, что горячка не была фантомной. Горло драло, нос едва дышал — конечно, надо было умудриться простудиться на ветру. Вахта на кухне, которую ему обещали вчера, конечно, плакала, как и вообще любая работа.

Тони пришел первым рассветным лучом — с мутным бессонным взглядом, светлый и счастливый, как мятая простыня. Залез коленями на кровать и был остановлен пальцами в дюйме от лица Элайджи.

— Заразишься, — прошептал Элайджа, обдавая горячим воздухом чужие губы.

Тони потерся носом о нос — непривычно ласковым котячьим движением. Отстранился. Нахмурился.

 — То есть, я умудрился дать тебе заболеть? Подожди минутку, чай соображу.

Элайджа знал, сколько стоила пресная вода на судне, а еще — сколько стоил чай, хранимый в маленькой баночке в закрытом шкафу как реликвия. Элайджа чувствовал себя худшим человеком на свете, но протестовать было поздно — Тони уже исчез за дверью.

Элайджа достал с комода маленькое зеркальце. Оценил масштаб трагедии. Щеки и уши — красные от жара. Губы обветренные, припухшие будто еще со вчера. Подбородок шелушился от своей и чужой щетины. Волосы — каким-то вспененным морским чудовищем. 

— Какая катастрофа, — произнес Элайджа вслух.

— Неправда, — возник в дверях Тони с дымящейся чашкой тонкого изящного фарфора. Подошел ближе. Сел на кровать. Поставил чашку на комод. — Ты красивый. Всегда, если я не говорил.

— Не говорил.

— Говорю. Сейчас, где-то у меня был припрятан мед… Только другим не рассказывай.

Элайджа рассмеялся, и голову прибило болью.

Проваляться в кровати целый день — худший план на незасыпающем корабле, но другого не было. К Элайдже успели зайти все: трепала по голове Джульетта («Господи, что ж этот бедовый с тобой сделал»), Дима все предлагал вылечиться ромом («Смотри, тут пятьдесят на пятьдесят, либо завтра будешь как огурец, либо совсем сляжешь, но в любом случае будет весело»). За ужином была объявлена чайная амнистия — все равно, мол, пресная вода долго не проживет, а раз чай пьет один — пьют все. И к вечеру, когда от пяти чашек чая и горячей еды Элайдже стало будто даже сносно жить, они с Тони вместе вернулись в каюту. 

— План такой, — сказал он, закрывая дверь на ключ и не оборачиваясь. — То, что тебя нужно лечить — очевидно, но ресурсы у нас ограниченные. У меня где-то было второе одеяло. А еще — есть я.

Элайджа, оторвавшись от расшнуровывания ботинок, непонимающе щелкнул веками.

— В смысле?

Лунный свет рисовал блестящую седину в волосах Тони. Элайдже вдруг стало странно осознавать, что теперь он знает вкус его улыбки.

— Я предлагаю тебе поспать в одной кровати. Со мной. Так теплее, — уловив что-то в лице Элайджи (страшно подумать что), он торопливо осекся: — Обещаю не делать ничего, о чем ты не попросишь.

Элайджа кивнул и не уловил, когда к его возне с ботинками присоединились руки Тони.

— Сиди, — сказал он, сидя на полу у изножия кровати. — И так вчера все пальцы стер.

Расслабив шнурки, он аккуратно снял ботинок. Едва ощутимо провел пальцем по уже зажившей мозоли на косточке — с тех времен, когда Элайджа еще носил чужие. Принялся развязывать второй. Элайджа сам удивился собственной смелости — подхватил пальцами прядь его волос и заправил за ухо. Сейчас взаимодействие с Тони походило на разговор через полуразрушенную стену — совершенно не было понятно, как касаться того, что совсем недавно было глухой каменной кладкой. И можно ли. Тони улыбнулся узко, хитро — можно.

Вытянувшись у окна, он слитным, лишенным всякой неловкости движением снял рубашку. Луна и тьма лежали у него на груди. 

— Рому? Лечиться им, как Дима, не стоит, но…

— Давай, — перебил Элайджа. — Для храбрости.

Жар возвращался. Тони шумно и быстро выпустил воздух — смешок. Налил в два бокала, булькнув бутылкой. Передал бокал за тонкую ножку, чуть задержав пальцы у пальцев Элайджи. 

— Давай разберемся, — очень серьезно начал Тони и прервался, чтобы выпить. Элайджа тоже выпил, почувствовал, как по пищеводу ром прошелся каленым утюгом, но храбрости не прибавилось. — Давай разберемся, как нам друг друга называть. Я вчера прямо в тупик встал. 

Тони сидел на стуле у клавесина, и тусклый свет ловил три мелкие мягкие складочки у него на животе. Опушенная тьмой грудь чуть выдавалась вперед и возвращалась на место от дыхания. Элайджа понимал, что пялится, но совершенно не понимал, что ответить.

— А как ты хочешь нас называть?

— Я первый задал вопрос. 

— Не заставляй меня принимать такие важные решения!

Тони закупорил бутылку. Сел на край перины, методично снял ботинки, кинув их рядом, к ботинкам Элайджи, и подвинулся к изголовью. Опустил голову на подушку, заложил руки за шею, весь вытягиваясь. В рассыпавшихся по атласу волосах больше не мерещилась седина, и лицо стало какое-то удивительно молодое. Веселое. Серьезное.

— То, что ты в меня влюблен, секретом не было еще недели две назад.

Элайджа подобрал ноги, сидя у противоположного края изголовья. Кровать в капитанской каюте была большая, но отнюдь не двуспальная. Не касаться человека, во все стороны раскинувшего локти, было тяжело. Элайджа надеялся, что так горячо щекам стало от простуды и рома. А еще — что этого не видно.

— Было так заметно?

— Не то слово. Но вот то, что я влюблен, я открыл недавно. Потому что я дурак, ну, это всем известно. И я бы хотел, ну… быть с тобой, наверное. Целоваться. Спать в одной кровати, и не только когда ты болеешь. Кстати о болезни, ты чего там сидишь?

— А?

Тони вытащил из-под головы руку, приглашая лечь. 

— Ну? Ты ведь уже знаешь, что я не кусаюсь. Вчера же тебя не смущало целоваться в кровати.

Когда он говорил, под серебристой от бликов шеей дергался кадык — острый, как плавник акулы.

— Вчера было другое. Мы целовались, а не обсуждали такие страшные вещи.

— Тебе удобнее целоваться? Давай. Для храбрости.

— Заразишься.

— Ой, к черту. Иди сюда.

Тони больше не был колючим — побрился. Целовал, как привиделось тогда после его спасения — широко, лениво, расхристанно, мокро. По-пиратски жгуче и весело. Утянул Элайджу к себе на плечо.

— Слово «возлюбленный» тебе нравится или слишком высокопарно? — спросил, ткнувшись кончиком носа в лоб, чуть сбив дыхание.

— Очень высокопарно. Мне нравится. 

Тони поцеловал снова, свободной рукой проезжаясь по уху, волосам, шее. 

— Хорошее слово, — прошептал, скользя рукой по спине. Остановился на боку, щекотно собирая сорочку складками. — Можно?

— Если ты посмеешь меня пощекотать, я тебя удавлю гардиной.

Тони рассмеялся — теплым, расслабленным смехом, рассыпающимся, как влажный песок. Когда смех весь высыпался, на губах Тони осталась улыбка — Элайджа ее просто почувствовал. Некогда черный след от веревки на шее Тони сейчас напоминал о себе фиолетово-желтой размытой линией, а еще получалось шутить и смеяться — это было хорошим знаком. Тони прижал к себе, и его как-то в одночасье стало очень много — ощущения, тепла, запаха. Солоноватая кожа. Крепкие духи. Терпкость мыла с волос. Сердцебиение. Дыхание. Тянущее, сжимающее как боль счастье.

Тони накрыл их одеялом — сразу двумя, накинутыми одно на другое. Запутался ногами в ногах.

— Влюбленность — ха! — прошептал Тони, задевая выдыхаемым воздухом волосы Элайджи и касаясь их губами. — Все было так просто. Я-то думал — цинга.

И Элайджа не успел как следует рассмеяться — смех утонул в поцелуе, как блеск чешуи в теплой полуденной волне.