Лучше бы в чае был мышьяк. 

Раньше в компании друг друга молчалось легко. Это было настолько правильным, что даже думать про такое не приходилось. Сейчас молчание ощущается, как попытка надеть штаны через голову. Удачная, причем, попытка. 

— Почему в частный дом? — Миша, сидящий на расстоянии вытянутой руки, отпивает чай. 

Андрей знает, что ему некомфортно сидеть нормально, неудобно держать крохотную чашечку и претит пытаться вести цивильные диалоги о погоде. Андрей рад бы оценить чужие старания, но испытывает только злорадство. Хочется как в глупой детской игре сказать “а теперь повтори, стоя на одной ноге, нет, лучше стоя на руках”. Нужно было налить ему чай в кофейную чашку, они еще меньше. И сахару бахнуть ложек пять. Хотя этому может и понравиться.  

Он больше не седой. Кто бы сказал Горшку года этак из девяностого, что он начнет подкрашивать волосы, стесняясь седины. Наметанный глаз Андрея невольно подмечает все. И новые тонкие шрамы на руках, и следы от — слава богу, всего лишь — капельницы. Миша выглядит лучше, чем в последнюю их встречу в две тысячи тринадцатом. Больше не похож на зачем-то оживший труп. Кажется, даже в весе прибавил. Только эта внешняя видимость все равно что косметический ремонт пепелища.

— Домашнюю студию захотел, — и Андрей опять замолкает. 

Миша ерзает, понимая, что больше ему ничего не скажут. Что теперь каждое слово нужно тащить клещами.  

— А девчонки твои? 

— Мих, а ты хоть иногда дальше своего носа смотришь? Ну, интересуешься чем-то? — Андрей откидывает голову на спинку дивана. — Я развелся больше года назад. 

Миша опускает глаза обратно в чашку. Его спасает Бусинка, важно топающая к дивану. Сама она на него забраться не может, поэтому всегда проникновенно заглядывает людям в душу, прося подсадить. Андрей вообще не против животных на диване, да хоть в кровати, поэтому подхватывает собаку на руки и позволяет ей устроиться у себя на коленях. Бусинка ведет носом в сторону Миши. 

— Это ж не собака, кошка, бля, и то больше. 

Пальцы проходятся по шелковистой макушке, Бусинка ластится под руку. Андрей фирменно вскидывает бровь. 

— Она у себя дома, а вот ты что здесь забыл – я не знаю. Еще и на собаку мою гонишь. Если из-за моего интервью, так и скажи, хер ли комедию тут ломаешь? Долго же за океан доходило. 

Злополучное интервью произошло месяцев пять назад. Андрей ждал звонка. День, неделю, месяц. Потом плюнул, нахуй ему это все. Ничего не изменится ни после десятой клинички, ни после второго пришествия. Что-то должно быть вечное на земле. 

У Миши еще больше опускаются плечи, и внутренности Андрея облизывает новой волной удовлетворения. Он за собой садистских наклонностей не замечал, но… здесь отказать себе тяжело. Слишком долго копилось. Слишком долго Горшок в одностороннем порядке делал ему больно и никакой отдачи за это не получал. 

— Не из-за интервью, шо ты сразу. Не только из-за, ну. 

— Почему тогда именно сейчас? 

Заглаженная Бусинка переворачивается вверх животиком, и Миша следит за ней, как загипнотизированный. 

— Как в себя пришел, так и приперся. 

— Долго же ты. 

— Можем дальше в молчанку играть, да, если понравилось. 

— Оправдываться и объяснять ничо не буду, — отрезает Андрей. — Сказал, чо сказал. Как хочешь, так и понимай. Тебя подставлять не хотел, но там походу всем вокруг всё понятно было. Кроме нас самих.

— Но ты ж не это имел ввиду, правильно, да? 

— Это, — Андрей смотрит прямо перед собой, потому что даже короткого взгляда хватит, чтобы прочитать по чужому лицу абсолютно все мысли. А этого он хочет в последнюю очередь. — Мне панк, я похуй. Свобода, анархия. Надеюсь, кому-то от этого говна станет легче. Ну, типа дядя Андрей разрешил, окей все с вами. И со мной. 

Андрей затыкается, понимая, что уже и так наговорил лишнего. 

— Мы с Балу обсуждали, да, ну это все… — Миша теряет собственную мысль. — А мне вот кардиостимулятор поставили. 

Внутри что-то болезненно дергается. Андрей морщится, отгоняя от себя все мутное и толком так и не оформившееся в голове. Он ведь тоже… только однажды позвонил после последнего раза. Диалог вышел не сильно лучше, чем сейчас. Типа “Жив? Жив. Ну, живи”. И это не потому что Андрею на девятую клиничку похую стало. Просто было похоже на тот уровень боли, когда уже воздуха не хватит, чтобы закричать. 

А потом, да странно потом уже звонить было. Жизни Миши ничего не угрожало, и повода всё не находилось. Не сказать, что Андрей всю жизнь прогибался. Он умеет и себя отстоять, и нахуй послать. В конце концов решил: сделает хоть сто шагов навстречу, если Миша позвонит первым. Хоть что-то сделает первым, любым способом даст знать, что настоящее примирение ему нужно. Поэтому они не разговаривали еще четыре года. То есть до сегодняшнего вечера. 

— И как оно? 

— Бля, ты рамки, ну, в метро или на входах всяких, знаешь, да? Вот, там, короче, не через все ходить можно… 

Миша говорит что-то еще о бытовых аспектах жизни с железкой в сердце, а Андрей аккуратно перекладывает Бусинку рядом с собой (подальше от Миши) и щелкает суставами на пальцах. Вмазать бы по тупой роже, выбить к чертовой матери все искусственно-идеальные зубы. 

— Охуенно, наверное, через правильные рамки выходить, чтобы ширнуться, а? 

— Андрюх…

— Скажешь, что завязал, я клянусь, я тя отпизжу до кровавых соплей. 

Они молчат, наверное, вечность. Всегда понимали друг друга по одному взгляду, как будто между мозгами какой-то проводок был. Только Андрей эту их ниточку считал чудом, а Миха вроде как повседневной данностью. Белье на ней там можно посушить, вместо жгута руку перетянуть, чтобы очередную дрянь себе вколоть. 

— Заебал ты меня, знал бы как. Бояться за тебя заебало. Видеть руки твои изрезанные, как… мне позвонили когда, сказали же, что в этот раз без шансов. Нашли поздно, даже попрощаться уже не успею. Знаешь, чо я подумал? “Ну, это случилось”. И все, Мих, нихрена в башке больше не было. Сколько ты меня еще мучать собираешься? — Андрей нервно смеется. — А знаешь… ты ведь и после смерти от меня не отъебешься. Чо, сниться начнешь? Сдохнешь так, чтобы я себя вообще никогда не простил? Давай, Мих, вены вскрой, например. И записку напиши: во всем винить Андрея Князева. Я не уследил, не отговорил, лечиться не отправил. 

Обида не прошла, даже не затупилась. Как будто вчера всё было. Жизнь Андрея сбросила ход, пока окончательно не замерла. Он существует в прошлом, изо дня в день перебирает свою жуткую коллекцию мумифицировавшихся болей, желаний, тоски. За годы невыговоренное только забродило, настоялось до консистенции нефти. Оно ждало, когда кто-то вскроет саркофаг. 

— Та кто такое говорил-то когда? 

— Я себе всю жизнь такое говорю.

За окном совсем стемнело. Гостиную освещают только два неярких торшера. Ровно настолько, чтобы еще не скрадывать мимику, чтобы в темноте нельзя было спрятаться. Андрей отчетливо чувствует: он продолжает говорить лишнего. Раньше не было такого никогда. Какое  Михе лишнее? Он же как продолжение его самого, ничего не спрячешь, да и зачем это? Ну, кроме одного. Но тут у Андрея есть отличное оправдание: он и сам толком не понимал. 

— Не вскроюсь я, мне… бля, это в первый раз так страшно было. Поэтому и держусь столько. Я ж прошлые, типа ну, не помню почти. Так, вспышки там какие-то. Фотки засвеченные, во. А в тот раз все так четко прям. Я понял, что это, ну, все. И похожая мысль была вроде твоей этой “Ну, это случилось”, только я… потом дальше думать стал. Чего не успел, какой хуйни натворил. Что с тобой мы так по-тупому разосрались и даже не помирились толком. Я сдохнуть молодым мечтал, а ща это, ну, передержал уже. Появилось, что терять. Андрюх, я жить теперь хочу. Не до старости, конечно, до старости-то уже и не получится, наверное, да? Ну, столько, сколько будет еще. Я поэтому и приехал, понимаешь, да? Другом твоим побыть хочу еще. Как раньше не будет, мы это “как раньше” проебали уже. Я проебал. Но заново попробовать можно, мы ж как один организм, у нас еще раз это собрать получится. 

— Не, Мих, ты как раковая опухоль. Это не связь у нас, а метастазы ебучие в башке. 

— Нахуй ты так говоришь? Мне ладно, заслужил я. Ты себе это зачем говоришь? Помнишь, мы когда жили вместе… 

— Не смей! Вот это не трогай, не приплетай сюда. Ты с этой хуйней мог ко мне тогда, в тринадцатом, прийти. Я бы не поверил, но, может, и проникся бы. 

— Хорошо. Я буду пытаться теперь, Андрюх. Нормально все делать, в смысле, отцом там быть, руководителем театра, шо я еще делаю… все, короче, делать так, как будто не умру завтра, а еще лет сто проживу, понимаешь, да? И за все-все буду нести ответственность, а не сбегу в могилу. Не хочу никого бросать. Чтобы кто-то вот так, ну, думал, шо виноват. Я один за всё тут виноват. 

— Ненавижу тебя, — выплевывает Андрей. — Вечно ты так, на тебе ж даже крест не поставишь, как на пропащем. Потому что проблески есть. Только это еще хуже, тупые надежды ложные. Я тебе поверю, а ты ж опять… 

— Не верь. И обратно можешь не пускать, я пойму, ты только вид сделай, — Миша пододвигается ближе, расстояние между ними перестает быть безопасным. Он по-собачьи бодает Андрея в плечо. — Если думаешь, что я все равно сорвусь, то… сам понимаешь, да, это ж тогда точно последний раз. Считай это последним желанием или типа того, театр одного актера вроде как. Для умирающего. “У нас все нормально” называется. 

— Эгоист ебучий, а ты обо мне подумал? Мне как будет? У меня жизнь своя есть. 

— А без меня тебе лучше, а? — и в тоне ни капли самонадеянности, как будто он и вправду не знает ответа. — Скажи, что лучше.

Андрей молчит, голова Миши соскальзывает ниже и остается лежать у него на груди. Надо же. Тяжелый, теплый, точно живой. Хуйню свою несет, как всегда. А Андрей, как всегда, слушает и понимает. Волосы под пальцами такие же мягкие, какими были пять лет назад, десять, двадцать. Они жизнь вместе прожили, хуй уже куда друг от друга денутся, и от осознания этого тошно. Где то время, когда он Миху выбирал сам, добровольно? Каждый день утром вставал и был рад их дружбе. Теперь вот как с гирей на шее живет, — неважно, рядом на диване сидит или в семи тысячах километров — и не привязана же она к нему, в любой момент может бросить. Годами себе это говорит. И бросает с таким же успехом, как Миша героин.