Charge

В винокурню залетают стремглав, сбивая бедную Аделинду и спотыкаясь о ковер - спасаются от ливня, хлынувшего прямо во время битвы с цицин. Кэйа – недоумевает, Дилюк – злой. Потому что этот придурок поскользнулся на луже, и в него пальнуло молнией. Дилюк видел. Дилюк лучше знает. 

– Да все хорошо! Дилюк! – хрипят сзади. Кэйю отпускают, он поднимается и отряхивается. – В меня не попало, просто над ухом пронеслось...

До Дилюка доходит не сразу. Дилюк замирает, выпрямившись, смотрит на испуганную служанку, смотрит на управителя, на Кэйю, который продолжает стоять с раскрытыми руками и натянуто улыбаться. Дилюк считает до десяти, стиснув челюсть, поджав губы, до боли впиваясь большим пальцем в указательный в обоих кулаках. 

– Не говори. Ничего. Не. Говори, – тихо шипит он, видя, как Кэйа открывает рот. Даже слыша, кажется, очередную порцию чего-то елейного и ядовитого.

Кэйа не говорит, что он дурак. Кэйа мягко подводит его к зеркалу, нахваливая и усыпляя бдительность, даёт пару секунд на посмотреть на отражение и осознать, а потом зарывается в волосы и с силой бьёт лбом о стекло.

– Ты даже не подумал о том, что молния просто ударила рядом, даже не удосужился проверить, а просто взял и потащил, как какую-то неразумную псину? Так соскучился, за два-то года? Тебе плевать на то, что происходит на самом деле? Так что, Дилюк?

– Я лишь хотел спросить, могу ли я переждать грозу здесь, – елейно, ядовито. – Ничего более, господин Дилюк.

Дилюк выдыхает и снисходительно ведёт рукой по воздуху, не смотря на ладонь и на того, на кого она направлена. Он неожиданно очевидно занят. 

Разумеется, он идёт в кабинет. А в кабинете, к его удивлению, холодно и мокро, в кабинете беснуется ветер, захватывая бумаги и его мысли, которые только-только начали успокаиваться: забыл закрыть окно перед выходом.

Раз, два, три, четыре, пять. 

Мокрый стол, кресло, бумага с растекшимися чернилами. Хлюпающие ставни со звенящим стеклом. 

Дилюк внезапно вспоминает, что здесь у него дел нет. А ещё – что он сам сейчас такой же мокрый и замёрзший, как целая комната. Особенно жалко Дилюку свой камзол и коврик между окном и столом. Сушить его придется долго. И камзол, и коврик.

Надо бы выйти из кабинета, попросить нагреть воды. 

Но вне кабинета Кэйа. 

Которого он сам сюда притащил, когда из-за страха потерял контроль над собой-прошлым.

Шесть, семь, восемь, девять, десять. 

Дилюк по привычке падает в кресло и тут же под хлюпанье вскакивает, вздрагивает, когда слышит стук в дверь. 

– Я попросил нагреть нам воды. 

Дилюк трёт виски и частично признает поражение. 

– Нам?

– Нам.

Горячая ванна тебе сейчас не повредит, говорит тот самый елейный голос. Ты же не украдешь у него воду, закрыв дверь перед самым носом? 

– Ну так что, господин Дилюк? Или вам больше по душе мокрые штаны и простуда? 

Дилюк бы с удовольствием сейчас ответил какой-нибудь колкостью, но огрызаться в сторону Кэйи значит зачеркивать чёрточку не в свою пользу. 

Дилюк молча выходит из кабинета. От них обоих пахнет сыростью, громом и гривами магов бездны. Он смотрит на уставшую улыбку немного выше его, ничего не говорит и идёт в сторону жилых комнат. Через свою спальню Дилюк проходит в освещённое свечами, теплое, морящее и навевающее дремоту, и, прикрыв глаза, снимает мокрый камзол. 

Опять стучат.

– Господин Дил...

– Я сам тебе потом по голове постучу, – рычит он устало. – Заходи давай.  

За дверью раздается смех. Кэйа проскальзывает в щель и запирает дверь на замок. 

Он быстро стягивает потяжелевшую накидку с мехом и остается в одной только рубашке. В ужасной, ужасной рубашке с разрезом до пуза, прилипшей к телу из-за проклятого дождя. Кэйю явно ничего не смущает. 

Счастливый. 

Потому что Дилюка бросает в жар. Он внезапно понимает, что ему тоже придется раздеться.

Он впервые за столько лет будет к нему настолько близко. Одичавший, помятый, без единого понятия, как поступиться и можно ли.

– Тебе помочь?

– Не стоит.

– Жаль, жаль... – Кэйа снимает рубашку и мелодично прохаживается по комнате, отвлекаясь на полки и тумбочки. – М-м-м, а ты ещё используешь масло из цветков сесилии? От него кожа такая мягкая. 

– Посмотри на левой полке. Погоди, тебе же оно не нравилось. Запах слишком сладкий.

– Это если в него добавлять цветок-сахарок. Аделинда любила это делать, когда мы были детьми. Тебе так, кажется, тоже не нравилось.

– Не нравилось. Но расстраивать ее не хотелось.

– Не хотелось.

Они смеются. Кэйа, точнее. Он тихо смеется, один в ванной и спальне, а потом неловко откидывает рукой волосы с щеки.

– О, кстати, если хочешь, я попр... – он оборачивается, сняв с нужной полки нужную склянку, и замирает. 

Дилюк стоит спиной, складывая рубашку, свой плащ, все платки и штаны, чтобы не помялись. Он выпрямляется, поняв, что Кэйа замолчал, поворачивает к нему голову. 

Дилюк сейчас – самый стеклянный из всех. Но он очень ловко это скрывает, почти сливается со старым зеркалом.

– Ты ожидал увидеть что-то другое? 

Кэйа улыбается.

На спине Дилюка бледная кожа мнется под старые ожоговые пятна темного, телесно-розового. Шрамы лепят себя по лопаткам, по спине, пересекают друг друга и прыгают от основного русла маленькими пятнышками, подбираясь к шее. Кривые. Неровные. Они изменяют всю его фигуру, и если не знать, кто перед ним, если судить исключительно по спине и тени, можно подумать, что напротив стоит простой горбун с городских улиц.

– Я ожидал, что ты полезешь в воду в одежде и с мечом. Как монашка.

– У монашек нет мечей.

– Роза б с тобой поспорила.

Кэйа идёт к ванной и с расслабленным вздохом опускается в нее, по-хозяйски закидывая ноги на противоположный бортик, откидывая голову, закрывая глаза. 

Он лениво приоткрывает один, переводит взгляд на Дилюка. 

– Ты будешь мяться, или присоединишься? Места много, – устало бормочет он. У Дилюка кончается желание злиться. 

– Боюсь, вода через край выльется. 

– Ничего, я вытру потом. 

– Не хочу тебя беспокоить.

– Ты уже разделся. Вот если будешь голышом стоять у меня над душой, то я действительно забеспокоюсь. 

– О, архонт...

– Хе-хе. 

– Молчи. 

Дилюк осторожно, медленно забирается в горячую воду, и та переливается через край.

Дилюк сидит в ванной штыком; горячая вода размораживает и совсем немного пьянит, но дурман быстро разгоняется, стоит коснуться взгляда напротив. Кэйа тоже очевидно устал, но все равно смотрит на него и улыбается. Картина привычная, старая, как мир. Он давно на нее не смотрел. 

Дилюк кладет локоть на бортик и подпирает подбородок рукой, но тут же морщится, открывает глаза и видит: забыл снять перчатки. 

О, архонт. 

Зараза напротив, кажется, знала об этом и просто ждала, пока заметит он. 

– Что же нас такое тревожит? – выдыхает, сдаваясь, Кэйа и двигается ближе, тянется к его перчаткам и, взяв мягко кисть в руку, оттягивает ткань и снимает ее с пальцев. – М-м-м?

Дилюку надоедает этот театр и надоедает то, что, похоже, единственный, кто в нем играет – это он сам. Дилюк опускает плечи. 

– Как будто ты сам не видишь. 

Кэйа скрещивает их пальцы и склоняет голову.

– Ты про ту ловушку в храме? Ну, подумаешь, попал в капкан, с кем не бывает. Конечно, я говорил тебе, но ты редко когда прислушиваешься, я уже привык, – он беззлобно усмехается, но Дилюку не весело. Он мотает головой. – Что, мимо?

– Мимо. 

– Тогда... Та фатуйка, которая попала в меня, пока я стоял в луже?

– Так она всё-таки попала?

Кэйа замирает и отмирает так же моментально, чтобы неловко засмеяться.

– Не помню.

– В любом случае... Мимо.

Кэйа замолкает.

– Неужели ты про ожоги? 

Дилюк двигается назад, облокачивается о стенку ванной, закрывает глаза. В точку. Кэйа улыбается, наклоняется и берет его за обе руки. 

– Разве у тебя не было шрамов ещё тогда, когда мы... ну, очень давно? Почему это должно тебя тревожить?

Потому что у кого-то вроде меня не может быть таких уродливых шрамов. Кто-то вроде меня не калечится в тренировках, не ошибается, на ком-то вроде меня не загорается одежда от внезапного промаха. Кто-то вроде меня не промахивается и не пропускает удары. 

Потому что у тебя шрамов гораздо меньше. Потому что мороз не оставляет таких шрамов, а ещё потому что ты гораздо изящнее, тоньше, быстрее. Ты просто их избегаешь.

– Дилюк, ты меня слышишь? – щелчки перед глазами. – Вода скоро остынет. Давай я потру тебе спинку, и мы пойдем. 

– Помолчи. Я сам. 

Лицо напротив расплывается в противной гримасе, и Дилюк, накрыв ее ладонью, толкает Кэйю на его часть ванной. Кэйа смеётся. Дилюк краснеет кончиками ушей и берет мыло. 

Дилюк приоткрывает глаза, приподнимается, давит в глотке зевок и неожиданно оказывается мягко притянут на другую сторону ванны. 

Дилюк слишком устал, поэтому он просто ворочается в воде и кладет голову на грудь, пока Кэйа идёт по рукам пальцами и бормочет, бормочет, бормочет.

– Дилюк, ты меня слышишь?

– Нет. 

– Я говорю, глупо было бы думать, что тот, кто постоянно пользуется огнем, никогда не обожжётся. Даже на горящих в Бездне звёздах есть шрамы, ты помнишь об этом? 

Шрамы оплетают не только спину, как замечает рыцарь; шрамы тянутся неоднородной паутиной по рукам, по ладоням, шрамов много, пугающе много. Старые, новые. Кэйа осторожно обнимает Дилюка и целует в мокрые волосы. 

– Я могу их коснуться? 

– Нет. 

– Хорошо. 

– Кэйа.

– М-м-м?

Дилюк закрывает глаза.

– Гроза будет всю ночь бушевать. Будет лучше, если ты останешься здесь.

Кэйа смеётся, прикрывая глаза.

– Правда? Какое щедрое предложение. А внезапному гостю подадут, м-м-м, чай?

Дилюк выдыхает. Он слабо, устало улыбается.

– Мы поужинаем.

– Превосходно! А как насчет чарки горячего вина? В конце концов, в меня сегодня попало молнией...

– А как насчет лекаря? В конце концов, в тебя сегодня попало молнией.

Кэйа выпускает воздух через зубы, как будто шипит. Он так на самом деле смеётся, а затем ворчит, что вода совсем уже холодная и что если он, Дилюк, хочет замёрзнуть, то пускай мёрзнет без него. Они вылезают из ванной, ленивые, сонные, одеваются в принесенную Моко одежду. Пахнет от них сесилией и чем-то сладким.

Аделинда действительно готовит им ужин, небольшой и лёгкий, и Кэйа действительно выклянчивает себе чарку горячего вина с пряностями, хотя Дилюк ворчит, что такое вино обычно пьют зимой. Теперь сонливости подпевает сытое брюхо, прося идти спать. Они идут.

В темной комнате Дилюк ворочается под одеялом, переворачиваясь лицом к лицу, обнимает, утыкается носом в грудь. 

– Спасибо.