Красота субъективна. Уж ей ли не знать — одни упорно твердят, что самые прекрасные девушки Ревашоля скрыты от глаз в кабинетах фабрик и предприятий, чтобы на них не попала канцерогенная фабричная пыль, а вторые продолжают советовать, чем выбелять веснушки и какой фасон одежды подходит к той или иной фигуре. И пока одни восхищаются «жемчужинами Ле-Каю», а другие спорят о стандартах внешности, эфемерных и уходящих вместе с модными веяниями, Алиса находит её в том, что окружает её.
Например, в изгибах джемрокских улиц. В них много плохого: чем дальше от центра, тем чаще видишь целые проспекты, где по обеим сторонам растянулись ряды деревянных домишек. За многими ухаживают, подкрашивая их в нежно-жёлтый или красный и отгораживая заборами, но также много покосившихся, почти чёрных избушек, для которых эта зима станет последней. В узких проулках между высотками, возведённых ещё при сюзерене, пестреют граффити — «Серость близится», мат, что-то про наркотики и просто неразборчивые каракули. Там же видны и все трещины, сколы десятилетий без реновации; на свету заметна выцветшая желтоватая краска и чёрная плесень, скользящая за водостоками как тень.
Но есть и много хорошего. Всё те же исторические высотки — в них на самом деле не больше пяти этажей, но все привыкли звать их так, — и тоскливое величие их долорианской архитектуры как напоминание о том, что было и чего больше никогда не случится. Живописный «Мурал Нового Мира», украсивший стену одной из многоэтажек в спальном районе. Мощёные светлым булыжником улицы: бульвар Гарнье, часть Мейн-стрит, Рю-де-Ревашоль и многие, многие другие. Магазинчики, пекарни и бары. Раскидистые кроны молодых осинок и лип шепчутся о чём-то между собой, укрывая тротуары и асфальт проезжих дорог; изредка под ветром они сбрасывают пару нежных листьев на капоты мотокарет и в бездонные щели водостоков.
Красота есть в электрическом мурчании радиоволн. В помехах Серости и робких отголосках прошлого, клокочущих в белом шуме приёмников. В мягком мерцании аппаратуры, блеске звенящих кареток печатных машинок и бесконечном, монотонном стуке их клавиш. Щёлк, щёлк, щёлк. Чьи-то тонкие, похожие на паучьи лапки пальцы жмут на них так быстро, что едва можно уследить за их движениями. А ещё есть люди, которые работают в этой симфонии офисной рутины. Синие и чёрные мундиры, галогеновые знаки с перламутровой картой РГП. В большинстве мужчины, но есть и несколько женщин; кто-то юн, у кого-то морщины и едва заметная седина в волосах; очки на кончиках длинных носов, карикатурные черты, некоторые бритые, некоторые с усами и бородами. Их кружки со следами от кофе, мятые бычки сигарет в импровизированной пепельнице — «Астра Ред» с характерной алой окантовкой на фильтре, «Репаблика» с золотистой бумагой, невзрачный «Друин» и многие другие. Кипы бумаг и папок разных цветов и маркировок.
В пятьдесят седьмом участке, её втором доме, своя особая, ощутимая не столько глазами, но душой красота.
Она есть в Клотильде, сидящей рядом в вечерних сумерках на берегу реки, одного из мелких притоков Эсперанс. Рассыпается светлыми волосами по её хрупким острым плечам; сияет холодным блеском в серьгах-кольцах. Она на губах, слегка влажных от земляничного ликёра. В лямках сатинового топа, под которым прячутся созвездия родинок. Укрывает её костлявые щиколотки у самой кромки воды; мерцает на кончиках ногтей, выкрашенных в пастельный голубой. Может быть, Клотильда и есть синоним красоты, по крайней мере женской, — на такой вопрос нет единого ответа, потому что для каждого он свой. Деметтри знает наверняка лишь то, что её личный идеал женщины сидит меньше, чем в метре от неё, говоря о чём-то своём.
Найти её можно и в самой Серости. Алиса видела её лишь однажды: плотная сизая завеса клубов густого тумана укрывала собой морской горизонт, тянущийся на северо-запад, куда ещё недавно ходили рыбацкие лодки и катеры. Её называли «пороговым провалом», пограничной зоной между миром и Серостью; материя разрушалась спонтанно, и хотя потенциальные очаги предсказывала особая служба, часть всплесков, как этот, фиксировалась лишь постфактум. Бездонное холодное нечто и она, крошечная женщина на берегу моря, наблюдающая издалека.
Алиса никогда не мечтала стать энтропонавткой, но ей всегда нравились рассказы тех, кто посвятил себя этому. Серость нельзя ощутить, нельзя попробовать на вкус или понюхать, в ней нет цвета и температуры. Время и пространство исчезают там, где струятся первые вихри, причудливые серебристые завитки, которые хочется схватить, чтобы те мигом растворились в руках. Но какой бы манящей та ни была, нельзя, ни за что нельзя снимать защитную одежду или покидать вагон магнитного поезда, рассекающего, как чёрное лезвие, море анти-материи. Её загадочность слишком опасна; здесь не будет чудовищных картин анатомического гротеска, но однажды вошедший в Серость человек навсегда перестаёт быть прежним собой.
И всё же так хочется дотронуться до неё хотя бы кончиками пальцев, ощутить колебание границ между реальностью и прошлым на десять секунд. В этом страшно опасном сюрреализме тоже есть что-то красивое.
В конце концов, всегда можно найти красоту в самой себе. В этих густых рыжих волосах, россыпи веснушек на носу и совсем чуть-чуть на щеках. В красной помаде на губах, идеальной для поцелуев, которые она так и не оставит. В неровном клыке, дурацком напоминании о том, как она грызла леденцы в детстве назло матери. В пышных ресницах, которые едва слышно шелестят, когда она хлопает ими; в серо-голубых радужках глаз, похожих на ноябрьское вечернее море. В широких бёдрах и небольших, но сильных плечах, в том, как сидит новая рубашка. И даже длинный шрам на ноге, полученный двадцать лет назад от спицы велосипеда, выглядит по-своему очаровательным.
Красота так субъективна, что когда Алиса хочет сказать о ней, слова в её голове исчезают, стираясь в какой-то собственной энтропонетической катастрофе. Поэтому она просто смотрит и наслаждается.