Лиля слишком железная девочка, чтобы отказываться от принципов. Я не знаю, верит ли она сама во все, что говорит, но вид у нее при этом всегда уверенный. В череде многократных пощечин самой себе я заметила, что взгляд перестал фокусироваться на чем-то конкретном и нас, таких Лиль или не Лиль, стало в разы больше. Они гуляли по комнате, хромали кто на ногу, кто на руку, а кто на голову, и заполнили всю комнату и даже немного — потолок, а я сидела под письменным столом и пыталась не смотреть в глаза одной единственной, настоящей.

С течением времени стыд перебарывает грусть — и это отвратительно. Мои колени замерзли. С каждым днем мне все больше казалось, что швы на ноге расходятся и я, как примагниченная, скоро снова слеплюсь с Лилей воедино. Или вообще исчезну.

Мы ничего не говорили друг другу. Это был очень благоприятный взаимообмен немыми любезностями: Лиля сквозь зубы улыбалась моей ноге, я вымученно кривила рот в подобии ухмылки ее тараканам, и мы вместе упорно делали вид, что все хорошо, хотя на самом деле расклеились обе.

Лиля заправляла кровать и чесала шею. Лиля умывалась и чесала шею. Лиля открывала шею и чесала окно. Лиля собирала рюкзак и скидывала к учебникам выпадающие из головы волосы и ломающиеся ногти. Один, пока она закрывала рюкзак, чуть не отвалился вместе с пальцем.

— Не чешись.

Она обернулась ко мне. Ее лицо было очень разочарованным, очень мертвым, очень пахло трупочиной, очень пекло глаза, как на солнце, очень хотело сползти на землю, очень стекало по шее, по пальцам, по ковру, утекло в школу или еще куда-то, я не знаю. Я честно не знаю. Под ним плясали черви.

— Давай ты больше не будешь со мной говорить? — сказала она не своим голосом.

Не она. Может, черви? Или мама? Или Лена Катина с плаката?

Это не Лиля.

В этот раз она ушла одна, не дождавшись меня.

В детстве я мечтала, что мы всю жизнь будем идти нога в ногу. Получилось так, что я прихрамывала. Мечтала, что у нас будут одинаковые дети, одинаковые мужья, одинаковые черви под кожей. Получилось так, что все мои в один момент переползли к ней.

Но ведь я для чего-то живу?

Под кроватью, куда я складывала свои учебники, я обнаружила криво выцарапанное, будто острием ножничного лезвия, «прости». Не собирая рюкзак, побежала догонять Лилю.

По земле растекались бензиново-радужные лужи. Дождь крупными каплями бил по голове и крышам домов: в небе не проглядывалось ни одного чистого облака, а ветер преклонял траву к земле. На придорожных незаасфальтированных участках печальный вейник преклонил свою пшеничную голову к лужам и окрасился в лохмотный грязно-серый.

Я пришла насквозь мокрая, застигнув Лилю только в раздевалке, со Свинтаржицким. Сегодня он был особенно весел, будто вскормленный грозой и ветром.

— А где Нина? — я резко остановилась меж крючковатых вешалок. Где-то внутри что-то незамедленно екнуло.

Мне захотелось ущипнуть себя, укусить его или больно прикусить губу. Пальцы, сжимающие рюкзак, дрогнули сами по себе. Лиля изменилась в лице и сжала кулаки, резко выдохнув через рот.

— Если ты еще хоть раз посмеешь вякнуть что-то на эту тему, — она подошла ближе, занося пакет со сменкой над головой, — будешь лично видеться с ней каждый день.

Первый меткий удар массивными ботинками пришелся Свинтаржицкому прямо по носу. Я сорвалась с места.

— Лиля! — она обернулась на голос и, посмотрев отрешенно, нахмурилась еще сильнее. — Лиля, не надо. Он не сказал ничего…

— Идиот, это страшно.

Она, в последний раз бросив на меня разъяренный взгляд, быстрым шагом направилась в сторону лестницы.

— Извини ее. Она не понимает, что несет.

Свинтаржицкий посмотрел сквозь меня как-то рассеянно.

Череда бьющих по ушам, будто сливающихся в один, голосов. Я ходила по коридору взад-вперед, чтобы скоротать время. Рисовала мелом в пустых классах на досках грустные глаза или просто по контуру обводила ладонь, подписывая рядом «дай пять!». Пару раз спускалась с этажа на этаж, делая вид какой-то неземной занятости. Мне было почти физически страшно проводить еще восемь часов своей жизни в тесной вонючей кабинке. Я хотела быть нужной. Хотела полезной. Или хотя бы запасной. Но для этого вместо меня уже существовали Лиля и двенадцать моих одноклассниц.

Мне нравилось делать вид, что я дежурная, и что меня специально сюда поставили. Я кричала на быстро бегающих младшеклассников, но ни один не обернулся, словно все в этом мире были в сговоре против меня. Пару раз мимо пробегал Свинтаржицкий, впервые за пятнадцать лет вспомнивший мое имя.

Когда-то наши родители дружили. И как-то так устоялось, что если родители дружат, дети по умолчанию должны души друг в друге не чаять. Но даже исходя из этого, всю свою жизнь в песочнице я разделяла с Лилей. И ни один Свинтаржицкий не мог помешать нашей дружбе. Мне кажется, я вообще больше не видела перед собой никого.

Лиля. Лиля лет семи не расставалась со мной ни на минуту. И ни ей, ни мне больше не нужно было никого — нам и так вместе было просто замечательно. Только со временем родители решили, что Лиля слишком больной ребенок, а я — слишком здоровый, и она стала дружить с двенадцатью одноклассницами, перестала со Свинтаржицким, начала доказывать, что чего-то стоит, что она номер один, что все в порядке.

А я не привыкла врать и напрямую говорила об обратном. Но это никому не нравилось.

Всю жизнь у меня жутко болели ноги, и мне всюду приходилось ходить в широких брюках, чтобы никто не увидел, что левая в разы тоньше правой и расшита ломтями шрамов и бледными рубцами.

На самом деле, меня очень легко было отличить от Лили. Я стояла чуть поодаль и опираясь на здоровую ногу. А еще была больше похожа на тень больше, чем на человека.

Мне правда хотелось, чтобы нынешнее сегодня никогда не кончилось. Я бы целую вечность гладила подушечками пальцев шероховатое «прости» под кроватью, пропитываясь пылью и пачкая волосы, смотрела бы, как вейник забродил в луже и переродился в поздний одуванчик, сказала бы Свинтаржицкому, что мне это очень, очень важно, чтобы каждое завтра он спрашивал именно про меня, рисовала на доске и сама бегала, как очумелая, по школе. Я бы правда нашла, чем заняться. Но ровно в девять, и ни минутой позже, пришла Лиля, и мы обе стали чувствовать, как остро начинает ощущаться завтра, которое уже ни капли не будет похоже на сегодняшнее сегодня.

— Почему я не могу говорить с тобой теперь? — я посмотрела на нее своим самым жалобным взглядом, готовая уже сейчас расплакаться. Лиля встрепенулась. Затем мягко подошла ближе.

— Нина… — она сделала глубокий вдох, посмотрев в пол. — Нин, ты родилась мертвой, — потом, словно уточняя, добавила: — У тебя не могут болеть ноги. Извини.

Я плавно осела по стенке вниз.