Лиля была сплошь больным ребенком. На голову и все остальные части тела. Стабильно пропускала школу каждые две недели, потому что заболевала на все три. Мучилась с головными болями и ловила бредовые сны под большими температурами. Это потому что нас двое на один день рождения и двое на жизнь. Потому что ей всегда чего-то не хватало и не хватает.

Я точно знаю, что родители предпочли бы иметь одну здоровую девочку, нежели чем двух в равной степени поломанных, отделённых от друг друга. Они в принципе были бы рады иметь только одну дочь и по сей день демонстративно делают вид, что меня не существует. Все в этом мире демонстративно делают вид, что меня не существует, иногда даже Лиля.

Я демонстративно глажу шов, раскинувшийся на всю внешнюю часть ноги, и смотрю куда-то сквозь пытающуюся выключить будильник Лилю. Икры ноют. Ежедневный ритуал — скривить лицо и позавидовать Лилиным здоровым ногам.

Лиля с волосами, завесившими лицо, вставая, бьется о кроватный угол и громко ругается. Комната для двоих действительно запредельно маленькая — письменный стол у окна, небольшая кровать и шкаф. Я не знаю, что подкрепило нежелание родителей вклинить куда-нибудь в угол еще хотя бы кресло, не говоря уже о полноценном диване. Спать вдвоем было жутко неудобно, но мы обе, сжав зубы, молчали, сами не зная, почему. Лиля вообще не закатывала скандалы, если что-то не устраивало меня. В школе и дома она активно делала вид, что мы едва знакомы.

Следующий Лилин вскрик заставляет кожу покрыться мурашками, я даже вздрагиваю и высовываю голову в дверной проем.

— Что это?..

Все ее лицо усеяно розовато-желтыми волдырями, еще не совсем крупными, но очень жуткими: шероховатыми, сухими, безжизненными. Пытаясь потереть быстро наполнившиеся слезами глаза, Лиля рефлекторно потянулась к коже вокруг глаз, почесывая ее явно больше, чем обычно.

— Ты сама себя так? — Я подошла ближе, убирая часть волос с ее лица. Взгляд Лили мгновенно перескочил на зеркало, она с минуту осматривала мое отражение, потом судорожно выдохнула и призналась:

— Это, вроде, со вчерашнего дня, — она скорее не говорила, а шептала, все время нервно озиралась на дверь. — Было едва заметно, на шее. Я не предала этому значения.

Лиля опустила ворот голубой атласной водолазки, и я, притихнув, беспокойно закусила нижнюю губу.

Уже не сыпь — просто сползающая с мышц кожа — отливала гнойными оттенками желтого, нервического цвета, и выглядела как чуть застывшая по весне грязь, только красноватого оттенка. Я с опаской ткнула пальцем в место самого месива. Липко и мокро. Ее шея отдавала едва уловимой пульсацией, будто напоминая о том, что Лиля все еще дышит. Глубоко и судорожно дышит. Провела пальцем чуть вниз. Под ногтем остался тонкий слой отмершей кожи. На подушечке пальца появился красноватый развод.

— Тебе больно? — я отошла на шаг назад. Лиля все еще сжимала в дрожащих пальцах ткань водолазки. С внутренней стороны она пропиталась сыростью и отпечатала в себя красноватый оттенок.

— Уже почти нет. — Лиля смотрела куда-то мимо, отрешенно кусая губы.

Я все смотрела и смотрела на кожно-мясной водоворот: я в принципе никогда в жизни не думала, что кожный покров в любом месте человеческого тела можно изуродовать до такого состояния. И если она называла это «едва заметным», то так же зачесанные волдыри на лице в сравнении — просто обычная сыпь.

Мне стало противно до дрожи. Омерзительно, так, что стало невозможно дышать.

А Лиля все стояла и мелодично покачивалась из стороны в сторону, невидящим взглядом рассматривая в зеркале свою кожу. Свой внешний слой внутренностей.

Со временем мне действительно стало казаться, что по ней ползают черви. Что они двигаются от ворота голубой-атласной-тревожной-желтой-нервной водолазки к шее, и уже оттуда заползают в нос и в уши, кто-то — в волосы; а Лиля, улыбаясь, радостно подставляет им лицо.

Потолок сужается. Вокруг кишат нервные черви. Даже они не ползут в мою сторону. Они меня будто не видят. Они видят Лилю. Они уже метят на ее внутренности. Она скатывается по стене вниз, с гулким стуком роняя себя на кафель. Она смотрит мне в глаза. Мотает головой. Все черви вмиг разбегаются.

— Я наверное… Надену очки?.. — Она смотрит с наивной улыбчивой надеждой. Будто я могу предложить ей что-то другое. Будто я…

Пожалею ее?

— Ты конченная.

Ухожу назад в комнату, не оглядываясь. По дороге мне встречается спешащая в сторону ванной комнаты мама, но она не говорит мне ни слова, словно тут же упуская из вида, и стремиться спросить, что же произошло у Лили.

Лиля сплошь и полностью больной ребенок. Особенно на голову.

***

Лиля не говорит со мной в этот раз. Она идет, занавесившись волосами и большими, почти на все лицо, очками-сердечками, сутулясь и обхватив плечи руками. Хоть в чем-то мы похожи: я иду, прихрамывая на левую ногу, и похожа на инвалида — она идет, и все, кто знают, что у нее под водолазкой, считают ее инвалидом. Я открыто наслаждаюсь этими язвами. Будто на самом деле половина ночью сошла с меня и перебежала к ней, и все наконец стало поровну.

Сегодня погода чуть пасмурней, чем вчера, и людей на улице меньше. На нашем маршруте их всегда мало, почти единицы, но сегодня, вероятно, мало кто осмелился выйти из дома: с самого утра небо затянулось сизыми тучами и норовил пойти дождь. Прохладный ветер зарывался в волосы. Лиля кусала губы и чесала шею. Изредка поглядывала на меня, и что-то внутри нее с каждым разом гасло.

Свинтаржицкий спросил, кто из нас Лиля, пристально глядя на, непосредственно, Лилю и ухмыляясь уголком рта. Лиля назвала его больным придурком. Сегодня с какой-то особой злостью, бурлящей в ней с самого утра.

И опять бесцветная карусель приклеенных к стенам жвачек и пахнущих ссаньем мокрых тряпок: Лиля делает вид, что меня нет, мои одноклассники делают вид, что меня нет, Свинтаржицкий смеется, не затыкаясь, кабинка туалета закрывается —

— Щелк —

— и я угрюмо смотрю в серые стены. Делать нечего. Читаю надписи на сероватом бочке. Смотрю на желтые разводы на ободке. Тянет блевать.

Достаю из пенала фломастер.

«У меня болит нога».

«У меня болит нога».

«У меня болит нога».

«У меня болит нога».

«У меня болит нога».

«У меня болит нога».

«У меня болит нога».

Вдоль и поперек.

«У меня болит нога».

«У меня болит нога».

«У меня болит нога».

«У меня болит нога».

Фломастер кончился. Ухожу на урок.

Прихожу сюда же на следующей перемене. Ни одной надписи нет.

***

Когда Лиля приходит домой поздно вечером, она со мной не здоровается. Я прошу ее показать шею, но она молча проходит мимо. Бросает портфель на стол и цепляет очки ближе к носу.

За ужином она рассказывает отцу, что психолог учит игнорировать все, что ее раздражает. Я давлюсь стаканом прохладного компота.

— Ты специально? Серьезно? — Она рефлекторно поворачивает голову на мой голос, но вовремя собирается и через секунду снова упрямо пилит взглядом стол.

— Ты не можешь меня игнорировать! Это просто глупо!

Лиля смотрит в полупустую тарелку.

Родители молчат. На их лицах застыли, словно бетонные, печальные маски.

— Но мне больно, когда меня игнорируют, — я больше не могу держать себя в руках, и на глазах выступают слезы. Все похоже на бредовый сон из детства, в котором все разом от тебя отворачиваются. Похоже на русскую мелодраму. На что угодно, пожалуйста, умоляю. Только не на мою жизнь.

Я обнимаю руками колени и прячу голову в них. Чувствую, как быстро намокают от слез джинсы. Не успеваю понять, как так вообще поучается, потому что от неудобной позы мне снова отдает в икры. Шрам колет и ноет. Завтра будет гроза.

Я делаю последнее усилие, расправляя плечи и поворачиваясь к маме. Пытаюсь рукавом свитера вытереть слезы.

— Мам. Мам, у меня болит нога.

Мама смотрит на меня невидящими глазами.

— Что я сделала?..

Лиля виновато поджимает губы.