Было тихо. Странно: дома постоянно бубнил телевизор, спорили родители, за окном что-то дребезжало, взлязгивало, ломалось под порывами ветра или в тисках исторического процесса. Женечка пряталась в наушниках, но их тишина будто была ей маловата, она тесно смыкалась вокруг головы и едва ощутимо надавливала на макушку, ломая изгиб шеи.

Поэтому, когда Женечка нашла комнату, первым делом она заметила тишину. В комнате стояла, висела под потолком, лежала по углам вперемежку с комками пыли тишина, ее было много. В ней можно было плыть, как в бассейне.

А началось все с того, что солнечным майским днем Женечка возвратилась из школы, зашла в подъезд и поняла, что домой ей не хочется страшно. Дверной проем казался затянутым паутиной, изнутри бухало басами — брат слушал музыку, — и нити паутины подрагивали, поблескивая на солнце чем-то как будто липким.

Так что она прошла мимо и, не имея других направлений, стала подниматься по лестнице. Она поднималась, и поднималась, и поднималась, и под самой крышей многоэтажки, на чердаке, нашла комнату. 

Помимо тишины тут были зеркало и старое кресло с потертыми розами на обивке.

Женечка достала телефон, но интернета не было. После пары минут бесполезного кружения по комнате в поисках связи она спрятала телефон в сумку, села в кресло и прислушалась. И когда ее слух методично ощупал всю комнату и не нашел ничего, за что можно было бы зацепиться, она впервые она услышала себя. Тихое-тихое течение мыслей, едва слышное биение собственного существования: будто шелест крыльев мотылька у лампы, когда ночь теплая и окно приоткрыто.

В тот день Женечка просидела в комнате дотемна, сжавшись в кресле в бесформенный ком, прислушиваясь. А дома получила знатный нагоняй от отца. Отдельно ей влетело за то, что, вместо того чтобы уважительно внимать, она закрывала руками уши.

На следующий день Женечка принесла в комнату все свои книги, тетради и блокноты и составила их под зеркалом. Часами она читала, делала уроки, рисовала, но чаще просто лежала, свернувшись клубком в кресле, и смотрела, как тает слабый свет, затекавший в пыльные окна, и как уныло свисает с подлокотника ее упакованная в кед нога.

Какие-то тени бродили в ней, вроде тех, что жили ночью на потолке.

Потом она возвращалась — в установленное отцом время, не допуская больше просчетов, — неслышно заходила в детскую, которую делила с братом, и ложилась на кровать лицом к стене. Где-то там оставалась комната, в ней — тишина, в ней — Женечкино существование. Игла в яйце, яйцо в утке.