Скоро выяснилось, что существовать трудно. Бабульки у подъезда замолкали при виде Женечки и склонялись друг к другу, что-то глухо бормоча, соприкасаясь шапками седых волос, как антропоморфные одуванчики. Шелестел на пару пролетов выше женский голос: “Ты эту девчонку с шестого видела? Ну, глазастая такая, маленькая”. А как-то у лифта на Женечку долго-долго глядел сосед, дядька лет пятидесяти с двойным подбородком и быстрыми маленькими глазками, похожий на крота из сказки про Дюймовочку. Женечка все таращилась на табло, где шел отсчет этажей, а потом попятилась и рванула что есть мочи вверх по лестнице.

Прислушиваясь к дому — а Женечка часто теперь прислушивалась, — она слышала что-то вроде закипающего чайника. Пыхтение, пузырьки. Только в комнате все было так же, как и прежде, тихо, и Женечкино тонкое лицо в зеркале смотрело на нее пристально и выжидающе, даже когда она закрывала глаза, чтобы отдохнуть. 

Однажды вечером, возвращаясь из магазина, Женечка услышала где-то рядом: “Тишина страшная, в ней находиться невозможно вообще!” Голос шел из окна на первом этаже. Из-за белых занавесок в темноту двора высунулась бледная рука, пальцы, сжимавшие сигарету, сбили в траву под окном пепел. “Такое одиночество охватывает! — с чувством сказал голос, и рука исчезла. — Как будто есть только ты и, не знаю, пустота, жадная такая пустота. И она как будто ест тебя понемножку, чайной ложечкой ковыряет. Ну такое нафиг. Да я же за пять минут без телефона с ума сходить начинаю”.

А через пару дней, забирая почту — это была ее обязанность лет с двенадцати, газеты отцу, счета матери, рекламу в мусор — Женечка обнаружила в ящике записку. На тетрадном листке в линейку было написано: “Дорогая Женя! От лица всего подъезда благодарю тебя за твою благородную жертву! Покойся с миром!”

Почерк был взрослый, учительский, с закруглениями и завитушками, тон торжественный, как на линейке Первого сентября, и Женечка быстро и тревожно оглядела лицо подъезда. Было пусто, только тупо и равнодушно глядели перед собой насекомьи глазки входных дверей. Лифтовое табло мигало обратным отсчетом. 

Четыре. Три…

Женечка пулей вылетела на воздух. Цвели каштаны, опадала на асфальт их пахучая белизна. Воздух был густой, предгрозовой, подъездная дверь за спиной лязгнула, закрываясь, и Женечка вдруг всем своим существованием увидела над городом сизое клубящееся небо и вспомнила другое, зимнее и ночное, когда она, совсем маленькая, плелась за быстрой, погруженной в свои мысли мамой, хрустел под ногами снег и звезды над глыбами-многоэтажками, над рогами троллейбусов и чьими-то шапками были огромные, поблескивающие — зовущий космос над оголенной землей. 

Они шли из детского сада домой через громадность мира, недоступную для осознания. С ними был плюшевый заяц, Женечка прижимала его к сердцу свободной рукой, маленького и своего, товарища на пути сквозь необъятность.

Сейчас Женечка вдруг снова увидела небо, грозное, низкое, в ряби листьев и сполохах птиц. Оно напоминало ей о чем-то. Но прежде чем она поняла, о чем, черная пасть подъезда за спиной снова распахнулась, дохнуло погребным холодом, вышел дядька с пятого, буркнул: “Что стоишь на проходе”, — и побрел с авоськой в гастроном. 

Два. Один… Пошел дождь.