Сама не зная почему, с каким-то суицидальным упорством Женечка каждую свободную минуту проводила в комнате, ожидая чего-то неизбежного, окончательного, грозного и освобождающего. В облачные ночи темно было как в гробу, как в глубокой могиле, и так же тихо. Женечка сидела в кресле, прижав колени к груди, и слушала, слушала, будто пыталась разобрать слова на незнакомом языке.

Включать фонарик было страшно: не смотри и не увидишь лишнего, не надо, не надо смотреть. Но иногда, когда любопытство оказывалось сильнее, Женечка обнаруживала, что дверь ушла на свою ночную прогулку. Однажды исчезло и окно, и Женечка решила было, что вот и все, но потом оно снова появилось. Тишина была глубокая, как море, и полная невидимой жизни, Женечка погружалась в нее все глубже, будто на дно океана. Иногда что-то двигалось во мраке, какие-то тени, тихие и плавные, как рыбы, и Женечка закрывала глаза и задерживала дыхание, опасаясь шумом легких потревожить, привлечь что-то, что не имело названия.

Сердце билось быстро, страхом сжимало грудь, но уйти не хотелось. Она так долго боялась всего, всего, что теперь ей хотелось пройти через весь страх, что был для нее у мира, и вынырнуть по ту сторону, даже если с той стороны нет жизни.

Иногда она засыпала, и ей снилось, что ей снова пять, на улице ночь, в огромном детском саду давно только она и сердитая воспитательница. Иногда она засыпала, и ей снилось, что она дом, огромный, уродливый и грустный, прорезанный лабиринтами жизней, проточенный ручейками снов. Она неизменно просыпалась собой, выходила через дверь в гулкий подъезд и спускалась домой. Родители ничего не замечали. Что-то шипело и лязгало на кухне, в гостиной шел телевизор, кто-то что-то рассказывал про мир, Америку или львов, брат, уткнувшись в телефон, что-то быстро набирал и посмеивался.

Все как будто стали счастливее.

В подъезде зловеще зеленел фикус. 

Иногда Женечка вспоминала себя месяц назад и ей казалось, что она была другой. И она смотрела на себя в зеркале пристально и выжидательно, даже когда ее отражение закрывало глаза, чтобы отдохнуть.

Однажды в кромешной темноте Женечка почувствовала присутствие чего-то совсем близко, настолько, что покалывало шею и шевелились волосы на затылке. Мысль зажечь фонарик вызвала приступ тошноты, и вместо этого Женечка развела руки в стороны и уперлась ладонями в знакомые шершавые стены. Сомкнувшись вокруг, странно съежившись, нависнув, комната смотрела на Женечку. 

Тихо.

Отдернув руки, она обняла себя крепко, как никто никогда не обнимал, и заставила себя дышать, и решила безо всякого сопротивления стать шкафом — или креслом — на долгую беззвездную вечность где-то под самой крышей мироздания.

Интересно, это больно?

Потом она проснулась, вышла в дверь и спустилась, шаркая тапками, по гулкой лестнице домой.

Мама пила кофе перед телевизором и вдруг посмотрела на Женечку прямо и озабоченно, как не смотрела давно, или никогда. 

— Ты как-то изменилась, — проговорила она негромко. 

И снова уставилась в телевизор. 

Женечка вдохнула полной грудью застоялый кухонный воздух и обняла ее сама, крепко, как никто никогда не обнимал. У мамы были короткие волосы и синий трикотажный халат. Она замерла, как птица, она пахла сном. “Пусть ты будешь счастлива”, — изо всех сил подумала Женечка, обращаясь к дому, лесу и ко всему, что над ними. 

Когда она уходила в школу, мама опрыскивала в подъезде фикус.