Даже шкаф из меня не получился! Женечка проснулась среди ночи с этой мыслью и какое-то время прислушивалась к ней, прозвучавшей чьим-то знакомым голосом. Что-то тяжелое клубилось у нее в голове, ломая выправившийся было изгиб шеи. Она и не заметила, как сжилась с мыслью о шкафе, с ожиданием неизбежной перемены, и необходимость жить, пытаясь стать режиссером, пытаясь быть человеком, легла на ее плечи ношей, которую она отвыкла носить. 

На соседней кровати сопел брат, и было душно из-за закрытых наглухо окон. Женечка встала — привычно, как привидение — и как привидение пошлепала в протертых тапках не вверх, а вниз — на улицу. 

И долго покачивалась на качелях, отталкиваясь от земли носком тапка, вдыхая запах весенней ночи, глядя на дом и звезды. Качели поскрипывали, звезды были тусклые из-за городских огней, только Марс светил над домом свирепо и красно, как у Булгакова. Ветер дул, не находя в Женечке преграды: она ведь была только страх, одетый в майку с “Нирваной”, только грусть, только одиночество.

Жизнь — звенящее, как комар над ухом, слово, острый хоботок, горячая кровь. Вот бы закрыть глаза — и ничего не слышать, не чувствовать, не знать. Быть шкафом, хранить внутри себя вешалки и длинноухого плюшевого зайца.

Когда-то у нее был этот заяц, вспомнила она вдруг. Она потеряла его по дороге из садика, не поспевая за мамой, заглядываясь на небо над проводами. “Вот и не считай ворон! Урок тебе будет”, — отрезала мама, заметив утрату, уже дома. Мама очень огорчилась, заяц стоил денег, времена были тяжелые. Отец тогда с ними не жил, помощи ждать было неоткуда. Женечка тоже очень огорчилась, виноватая перед мамой и перед зайцем. Она думала о зайце: вот он лежит в подмерзшей февральской луже мордочкой вниз, а над ним идет снег, идут люди, и эта мешанина из застывшей воды и тяжелых каблуков всё валится, валится на его мягкое серое тельце. Она думала о маме: вот она лежит лицом вниз на диване, как неживая, она устала и трогать ее нельзя, над сценой люстра без абажура, резкий и неуютный электрический свет. 

А виной всему была Женечка, ее дурацкая манера считать ворон: ни одной вороны, правда, она в тот день не видела, а считать умела только до двадцати. Но на всякий случай она постаралась перестать и на небо больше не смотрела.

А заяц с длинными ушами потерялся где-то в громадности мира, недоступной для осознания. И одновременно гнил где-то внутри Женечки, под противным внутренним мокрым снегом.

Покачиваясь, как в колыбели, под черным небом, Женечка смотрела на звезды над кронами каштанов и горевала по зайцу, по маме, по себе, по тесному, темному миру с неисчислимым количеством ворон, в котором ей не находилось места — во всяком случае до тех пор, пока не появилась комната.