Ей рассказывали когда-то про древний способ наблюдать за звездами: люди спускались в узкие колодцы, чтобы вокруг них становилось насколько возможно темно, и так звезды ярче проступали на небосклоне.
На самом дне тишины вовсе не было так уж тихо. Где-то за пределами комнаты шумел дождь. Стены заглушали его, но Женечка слышала — она так долго прислушивалась, что ей стали раскрываться, как подводные цветы, звуки откуда-то из недр тишины.
Где-то за пределами комнаты лес молчаливо и царственно принимал воду, покрываясь мхом и набухая новыми пространствами. Дождь шел, и хотелось просто слушать его, часами, в темноте, в полусне. Лес шевелился и пах, и бродили под дождем тени, неслышные и странные, как глубоководные рыбы, многорукие, многорогие.
Женечка, кажется, уснула. Ей снилось, что она и есть лес. Что это она прорастает мхом и грибами, что в ней бродят животные в поисках пищи, блуждают бесцельно, касаются мягкими лапами топкого чернозема.
И что-то душит, раздавливает, и это больно, но не страшно, потому что существование больше, чем сумма частей, и шире, чем время.
Как много печали накопил этот мир, думала лес-Женечка, и как он только умудряется каждый день расти и прорастать заново, и хранить в сплетении корней память, как сокровище, но не хоронить себя в ней, а продолжать свой медленный путь откуда-то из этой черной болотистой памяти куда-то в звездную неизвестность?
Ей снилось, что дурацкий заяц ее бродит в тумане, пытаясь нащупать пластмассовыми глазами путь домой, пытаясь закричать ртом из серых ниток. Уши свисают до земли, шерстка в грязи, но февральского снега нет. Есть туман и арками смыкающиеся ветки под тусклыми звездами.
Нужно было дышать: уберечь свое существование, не дать расплющить его, скособочить, исказить. Дыхание — звук волн. Словно приложил ухо к раковине. Звук ветра в ветвях. Звук жизни, уязвимой и нежной, неизменно побеждающей громоздкую серую мертвечину.
Нужно было принять страх, и грусть, и одиночество — как лес принимает дождь, — и превратить их в мох и тишину.
— У тебя глаза стали зеленые, — сказал потом Даня.
— Они всегда такие были, — удивилась Женя.
А какие еще?