просыпаться по ночам входило в привычку.

человек ко всему привыкает, думает эола, поднимаясь с кровати. одеяло сбилось у нее в ногах, спина была мокрой от пота. частично постаралась жара, но еще виновны были яркие, до мерзости графичные сны. она чувствовала запах перекиси и свежих бинтов в них, чувствовала, как болят глаза от ослепляющего света софитов, ощущала под своими пальцами холодный пол балетного зала и впивалась ногтями в ладони, когда растягивалась. и еще она слышала свист. и еще она чувствовала удар.

эола привыкла и к ним тоже. она говорила себе так.

правда, у нее уже был алгоритм: встать с кровати, потому что ночь насмарку и больше она не уснет, бежать на кухню, осушить два стакана воды, вдумчиво смотреть на бутылку полусухого в холодильнике, пока сон окончательно не слетает с глаз. после этого эола обычно уходит обратно, принимает душ и занимается своими делами — пишет диплом, тренируется, смотрит кулинарные шоу на ютубе. всё такое.

это днем она — недосягаемая эола лоуренс, из-под шагов которой расползается пенистый иней, с которой говорить не имеет смысла, если вы сначала не упали на колени. ночью она просто эола в тапках на босу ногу, с немытой головой и таким взглядом, будто у нее из-под носа увели последний талон к неврологу.

и еще она дико, дико уставшая.

где-то на этапе «вдумчиво смотреть на бутылку полусухого» её прерывает чей-то настойчивый кашель. эола от неожиданности окончательно просыпается.

— хочешь?

резко обернувшись, она замечает сидящую на подоконнике фигуру. нужно было включить свет, чтобы понять, кто перед ней, но по дыму, стоящему на кухне всё было и так ясно. эола сморщила нос.

— нет. — она села за крошечный стол, забираясь на стул с ногами. розария снова задымила, — я просто смотрю.

— я тебе не консультантка в красно-белом. — нечитаемым тоном проскрипела курильщица, — если хочешь — наливай.

— это твоя?

— неа.

эола фыркнула, усмехаясь. маленький рыжий огонек следовал от рта розарии до пепельницы, представляющей собой банку из-под кофе. это даже как-то гипнотизировало — бесконечно можно наблюдать за горением огня, течением воды и тем, как розария механически, изящно курит. ей сколько, двадцать три? она это делает так, будто курит уже много лет.

эола при этом терпеть не может дым.

но, какого-то черта, обожает розарию.

— ну.

— что?

эола чешет висок. боже, она хочет в душ.

— почему не спишь?

розария не двигается с места. кроме огонька сигареты в ее пальцах на кухне нет никакого освещения, ее фигура в проеме окна — черный силуэт. эола рада, что ее за столом почти не видно. она сидит в такой зажатой позе, что без слез не взглянешь.

— не спится.

— не ври. — устало выдыхает розария.

— я просто проснулась. все нормально.

розария бессердечно тушит сигарету о стенку пепельницы. огонек обиженно шипит. эоле немного жалко, что ночная магия кончилась, и сейчас начнутся… разговоры.

розария когда-то служила в церкви. она реально занималась всем этим — пела в хоре, выслушивала людей, читала молитвы. на отъебись, правда, но. когда через тебя проходит столько личного, часто неприятного и стремного, невольно учишься читать людей. такие, как ты — много на себя берут. такие, как ты — пиздец травмированы. таким, как ты — к психологу, а не ко мне.

в общем, розария умела раскладывать по полочкам. розария умела докапываться.

— «нормально» — это как тогда? когда я нашла тебя в соплях, потому что ты нахуярилась и поняла что — нихрена себе — похожа на родаков лицом?

эола скривилась, будто ее заставили откусить лимон.

— господи, розария! не вспоминай это!

— а что-то изменилось с тех пор? — хмыкнула она, сползая с подоконника. розария открывает холодильник, чтобы достать сыр на бутерброд, и в желтоватом свете эола замечает, что две боковые пряди у нее заколоты за ушами. это выглядело забавно, потому что непривычно, но эоле было больше неловко от нахлынувшего стыда, чем смешно.

— прошло четыре года.

— я не спросила, сколько лет прошло. что на первом курсе, что сейчас — ты такая же.

— не знаю, хорошо это или плохо.

— сама решай. — розария на весу отрезает себе сыр с хлебом, — ты мне тогда нравилась.

эола замолкает, не зная, как на это ответить.

тогда, после того, как они вытерли ей слезы и выпили еще пару бокалов вина, случился их первый поцелуй. изо рта розарии не выходило ничего, кроме восхищенного мата, а эола в свои смешные восемнадцать только что вышла из статуса «нецелованной», поэтому, наверное, это было важно, но она была слишком пьяна. а потом они уснули в чужой квартире, загородив проход в ванную. утром их ненавидели все двадцать пять человек, которым не повезло с ними пить прошлой ночью.

это было самое романтичное, что только случалось за всю эолину жизнь. может, поэтому розария запомнила.

— а сейчас?

— хм?

— нравлюсь?

эола кладет подбородок на колено и сбрасывает тапочек. иногда ее внезапно накрывает стыд от того, насколько нелицеприятной розария ее видела. ей стыдно от того, что она со скрипом, через отрицание жалуется на семью, а у розарии вообще семьи нет и жизнь ее пиздец; стыдно, потому что розария не пьянеет, а эолу разносит на раз, если она тщательно за собой не следит; стыдно, потому что розария всегда выглядит так… холодно и спокойно. эола могла сколько угодно притворяться такой же, но образ сыпется рядом с ней. эола розарии не ровня в этом плане — у нее слишком хрупкая гордость.

эола чувствовала себя глупо, обкладываясь защитными механизмами, когда розария вся — холодная глыба. в нее бесполезно стрелять — на ней всегда бронежилет.

с другой стороны, как она могла себя винить? на момент поступления эола была сладкой и наивной как сахар, хрустящий на зубах — она во всем слушалась родителей, делала то, что для семьи хорошо. а потом испортилась, связалась не с той компанией, стала целовать девушек, послала семью нахуй, лишилась стипендии.

и была этому рада.

— тупой вопрос. — розария садится рядом за стол и кусает бутерброд.

— ты можешь прямо сказать?

— если бы что-то изменилось, ты бы первая об этом узнала.

— мне нужно подтверждение. — эола хмурится, — периодическое.

— м. — розария слизывает крошки с уголка рта, — раз в неделю. подойдет?

— ты смеешься надо мной.

что-то в ее тоне заставляет розарию затормозить. она отряхивает руки, поднимается и встает прямо перед эолой, вынуждая ту смотреть снизу вверх.

эола сглатывает. розария пальцами чертит линию ее челки, едва царапая кожу, и останавливает руку на щеке.

— нравишься. — слетает с ее губ. эола чувствует запах ментолового дыма от ее ладони, жмется к ней, прикрывая глаза.

она терпеть не может дым, но обожает розарию.

— тебе тяжело говорить это вслух.

— тебе тоже.

эола тихо смеется и берет розарию за руку, коротко целуя ее холодные пальцы.

всё смешно и грустно одновременно. такая трагикомедия, которая никуда не ведёт — она просто продолжается и продолжается. если оглянуться назад, то раньше всё было куда менее красиво — они морозились подруга от подруги, не понимали, не разговаривали, разочаровывались.

розария могла раскидать по полочкам любую проблему, но со своими собственными у нее вечный мерзлый ступор. по эоле давно плачет психолог.

иногда казалось, что они встречаются не подруга с подругой, а с эмоциональной инвалидностью, детскими травмами и тревожно-избегающим типом привязанности.

но они вывозят. потихоньку.

— пошли спать? — розария наклоняется и мягко целует эолу.

— ты ела сыр и полезла целоваться? — фыркает она.

— у тебя голова немытая, молчи.

— ты вообще дымом воняешь. всё, пошли, у меня контрольная точка завтра.

они идут в комнату эолы, потому что у нее нет соседей, что огромная удача. там давно сдвинуты кровати и шкаф завален вещами, ставшими общими.

— ты на нее опоздаешь.

— с чего это?

— потому что я опоздаю.

— аргумент.

розария ложится к стене, эола с краю обхватывает ее за талию и получает поцелуй в лоб. спустя пару минут она заканчивает листать ленту, откладывает телефон, отогретая, и засыпает.

розария, все эти годы поддерживающая традицию уходить посреди ночи, не оставляя ни следа присутствия и холодную постель, впервые решает остаться.