Ещё с самого детства Марка мягко называли ребёнком с тонкой душевной организацией, постоянно упрекая в том, что в мире, где приходится выживать, нужно проявлять силу и лидерские качества, а не чувства, каких у него порой было слишком много, что особенно проявлялось в очерках. В маленьких письмах, которые он писал неизвестному адресату, описывая бесконечные закаты и рассветы, ливни и петрикор, концерты малоизвестных исполнителей и брождение по барахолкам, разбитые колени и мозоли на ладонях, изучение звёзд и планет, и кучу всего другого, что и делало его не от мира сего в глазах остальных. Серых, будничных, печальных, злых, называющих его социопатом, не способным вписаться в круг «дружных» лицемеров, на почве чего происходят первые драки, конфликты, вызовы родителей в школу. И так раз за разом, вызывая у матери неистовый гнев, в какой-то момент смешавшийся с тем, что первую девочку, которая ему понравилось, все стали называть шлюхой, а вера в лучшее была убита до сих пор хранящимися на подкорке словами: «чудес не бывает».

Доказательством тому стала вся последующая биография, строившаяся на уходе в вымышленный мир, где принимали ту самую неугомонную с детских лет инфантильность, спрятанную в отправленных письмах, что позже стали приобретать более обширный характер из-за неспособности сдерживать чувства. По крайней мере, чего-то дополнительного вроде наркотиков и алкоголя, в котором Марк начал тонуть, пока вдруг ему не повстречалась Кира, разглядевшая потенциал в его текстах и вытащившей со «дна» на так называемый «берег». Хотя по факту ничего не изменилось — его всё по-прежнему держали в ежовых рукавицах, грозя судом за слова о власти и лишая любой возможности уйти обратно туда, где горит невиданный рассвет, море и рубиновый закат и лес, как малахитовый браслет. 

Одним словом, не то, что Горгород, где его постоянно ломали, пинали и унижали, не обращая внимания на попытки сопротивляться и всё-таки вылезти за рамки ненавистной системы, которая, безусловно, перемолет его и в этот раз, предложив выбить эпитафию на могильной плите как-нибудь пошикарней в честь того, что тьма торжествует только единолично: без притязаний света, в роли какого хотел выступить Марк, пока внезапно кто-то не подошёл и не надел на голову мешок, повезя в неизвестном направлении, а потом и вовсе — выкинув на что-то холодное.

Что именно — он догадался не сразу, а лишь после того, как незнакомцы, пропихнув ногами на пару сантиметров дальше, резко сорвали мешок, тем самым позволив оглядеться: прямоугольное помещение, многочисленные большие окна, закрытые тяжёлыми тёмными шторами в цвет тёмно-бордовой ковровой дорожки с периодическими вкраплениями золотых нитей, напоминающих узором букву «г». Будто в честь Горгорода, управляемым, конечно, никем иным, как мэром, что сидел на чём-то наподобие трона и курил сигару с едким запахом, от которого Марк был готов начать безостановочно кашлять, если бы не зародившийся на уровне диафрагмы страх от осознания, что руки, заведённые за спину, связаны очень тугой верёвкой, а он сам — стоит на коленях перед властителем города, что разговаривает снисходительным, спокойным тоном, в какой-то степени даже восхваляя.

Однако не без призмы угрозы о том, что стоило продолжать смешить, писать природу и пасторали, поскольку Марк — лишь очередной одураченный обыватель, которому промыл мозги идиот под горой своим «всё переплетено», хотя сам этот горе-воин когда-то был чиновник, чьё слово — закон. Впрочем, как и сейчас, но немного в другом, революционном смысле, о чём мэр продолжает рассуждать, приводя в пример города по соседству, что, убрав своих деспотов, бедствуя мрут в то время, как тут: горный воздух, спорт и здоровье, курорт, игорный дом, торговый дом, ипподром и соборы, фуд-корты — всё, что нужно для лучшей жизни. Что же касается недовольной таким раскладом толпы — она не делает погоду, как гидрометцентр, так что неважно, кто и что требует — любое сопротивление всегда можно подавить, как мэр и сделал, не убив писателя с одним лишь условием: больше не прикасаться к Алисе. 

К той самой девушке с пшеничными волосами и коралловыми губами, и всё потому, что она — ребёнок столь ужасно влиятельной фигуры, которая, по всей видимости, в курсе деятельности революционеров засчёт того, что город усыпан камерами и жучками. Какие, вполне возможно, носила с собой и пассия Марка всё то время, что они были вместе... 

Один лишь вопрос — зачем? 

Марк в замешательстве выброшен обратно на улицу, где солнце медленно начинало подниматься над горизонтом, как бы знаменуя новый день, который, по очень большой вероятности, мог не настать, почему, познавшие правду глаза, смотрят на всё совершенно иначе, словно оценивая то, что можно было вот-вот потерять и всё из-за попытки бунта, о котором, пожалуй, лучше больше не думать. Ведь толку ноль — Горгород просыпается в прежнем обличии, а он помилован то ли благодаря справедливости, то ли милосердию, то ли чего-то ещё, чего он и сам до конца не понимает. Да и вряд ли должен, поскольку муниципальный центр и статуи вице-мэра остались позади, а впереди ждали родные рытвины и выбоины, валуны и глыбы, теперь выглядевшие совершенно иначе на его тропе меж мира и войны, когда одни считают, что ты сильно хитрый и изворотливый, а другие видят в тебе наивный мир игр и книг, хотя на деле Марк — гибрид. 

Вырос и таким, и таким, не будучи задуманным для света софитов, интриг и адреналина, гоняющего кровь по всему телу, больнее всего отдавая туда, где орган с аортой, напоминающей, что всё же мать была когда-то права — чувства не то. Куда важнее сила и разум, начинающий думать о том, как издателям достанется то, чего они так хотят, а читателям — чучело в клетке, что в целом, должно быть, не так уж и плохо, так как главное, что мэр его не тронет благодаря разрыву отношений с Алисой, которой лучше тогда было не открывать дверь такси, чтобы сейчас не чувствовать себя разбитым на мириады осколков, разбросанных по Горгороду, что окажется бессмертен, как Троя, Рим и Помпеи, но для Марка всё закончится быстро — всего один выстрел.