Золото

– Если бы вкусы были цветными... Этот определённо был золотым, – медленно произносит Альбедо, отложив вилку. Итэр смущённо чешет голову, бормочет что-то одуванчиковое себе под нос. Может, у вкуса цвет под вопросом, но у речи он точно есть. Только Альбедо об этом предпочитает не распространяться.

Давняя привычка, ещё со времён ученичества у Рэйндоттир, когда он назвал писк слаймов телесно-розовым, словно воспалённая кожа. По взметнувшимся светлым бровям он понял: так видит только он. По дождливо-серому «Синестезия… Необычный эффект» понял: о таком лучше молчать. Альбедо мог забыть облик пропавшего эксперимента или его идентификационный номер, но не стальное «Не годен». От дождливо-серого тот отличается лишь большим добавлением белил.

Давняя привычка осторожничать. Подмечать детали, анализировать, вечно сомневаться и делать выводы, только когда готов за них поручиться. Синестезия не мифическое «зеркало душ» и даже не сыворотка правды. У капитана кавалерии, когда он врёт – когда очевидно, что врёт – голос фиалковый, прозрачный, точно нежнейшая акварель. У Рэйзора, не знающего, как лгать, слова выходят грязными, как вода после долгой работы с гуашью. Странные ассоциации.

Почему так? Альбедо не знает, но стремится разгадать, и итог его стремлений – блокнот с парой десятков гипотез, пятью теориями и одним-единственным постулатом.

«У слов Итэра лимонный цвет, потому что он наиболее близок к золоту».

Золотой – цвет кхемии. Цвет создания и самой жизни, цвет далёких, непостижимых звёзд. А он влюблён в человека, сотканного из их пыли. Ещё не постулат, но уже и не гипотеза, а потому он не говорит, но заполняет блокнот за блокнотом. Первый – нелепыми вопросами про Паймон и таблицами с результатами исследований. Второй – набросками Осквернённого желания и мутировавшей Крио попрыгуньи. А третий, последний…

Восьмая страница.

– Я был счастлив путешествовать с ним, – в глубокий синий окрашиваются слова Син Цю. Такой уж у него цвет уверенности.

Пятнадцатая.

– Он так заботился обо мне в пути, – вздыхает Ноэлль. Её привычка –вежливость цвета слоновой кости, но неловкое признание персиковое. Таким цветом о первой любви говорят, почему-то думается Альбедо.

Тридцать шестая.

– Я вечно буду помнить, как много он для меня сделал, – внешне Чунь Юнь спокоен, но голос искрится, словно на солнце снег. Они познакомились давно, когда тот в одной рубахе отправился на Драконий Хребет. А Альбедо потом дурня выхаживал. И за столь долгий срок выяснил: золотисто-сиреневый – самый тёплый цвет, на который способен Чунь Юнь. Чунь Юнь не в горячке, разумеется.

Пятая.

– Я хочу увидеть другие миры вместе с Путешественником, – мечтательно тянет Эмбер, глядя на закат. В привычном красном гораздо больше оттенков: смятенный бордовый, восторженный оранжевый. Тоже показатель… Чего-то.

Альбедо захлопывает самый бесполезный блокнот. Записи там от науки дальше, чем слайм от Цитринитас.

Впрочем, занимается он не только наукой. Альбедо в последний раз оглядывает портрет. Тонкие, искусанные губы. Задумчивый, бездонный взгляд – попытаешься разгадать и уйдёшь под лёд. Меч в тонких руках, не игрушка, но сила, готовая вот-вот обрушиться на голову. Невянущий Интейват в льняных волосах. Люмин он никогда не видел. Люмин он никогда не видел, но в каждую их встречу Итэр рассказывал о ней. В голове родился образ, в груди – зыбкое чувство узнавания. Хорошо, если общее на двоих.

А пока надежды прячутся за покрывалом. Закат красит снежные шапки Драконьего Хребта в нежно-розовый, вмешивает синий в тени. Паймон, чавкая, уплетает еду; её смазанная речь неприятно рябит. Путешественник едва успевает вставлять слово. Жаль, но лишь самую малость: всё равно Итэр из тех, кто беседам предпочитает длинные письма. Альбедо бережно хранит каждое, самые старые помнит наизусть.

Наконец Паймон приземляется на скамейку; Итэр заботливо укрывает её одеяльцем. Пора.

– По моим подсчётам, сегодня ты во второй раз очнулся в этом мире. До сих пор не уверен в их точности, но… Мне хочется кое-что тебе подарить.

Альбедо снимает покрывало с одного из мольбертов.

Итэр подходит ближе, даже в неровном свете костра Альбедо видит влажный блеск глаз. Он нежно касается портрета.

– Сестра… Она-она как живая. Спасибо!

Итэр обнимает его за плечи, а Альбедо… Альбедо делает пару шажков назад, в надежде сохранить равновесие. Глаза слепит плавленое золото слов, дыхание замирает от перемешанного со страхом восторга. Словно он на обрыве стоит, а не обнимается… Так обнимается впервые в жизни.

Итэр отстраняется, прежде чем Альбедо успевает что-либо сообразить.

– Прости, тебе, должно быть, неприятны чужие прикосновения.

Альбедо ловит его руку.

– Вовсе нет, – в доказательство он мягко поглаживает мерцающий зелёным браслет на перчатке. Итэр замирает. В янтарных глазах дымкой клубится замешательство, Альбедо решает его развеять. Ставит ногу на воздух.

– По правде сказать… Мне приятно всё, что связано с тобой. Мне нравишься ты. Не как друг или объект исследований.

– Боюсь… Я не чувствую к тебе того же, – жухло произносит Путешественник. Слышится метафизический треск. Часть Альбедо выпускает руку и всё ещё твёрдо стоит на ногах, часть – летит в пропасть, лишь свистит в ушах ветер. Тошно, осколочно больно, но... Вполне ожидаемо. Записи в третьем дневнике не следствие мазохизма и ревности, но доказательство – Путешественник направил не только его. Поддержал не только его. Помог бы без раздумий не только ему. Будь такая возможность, каждый предложил бы Итэру своё сердце. Но он не возьмёт ни одно. Не нужно оно тому, у кого уже есть золото, даже если оно – она – за тысячу километров и за сотнями ментальных стен.

– Ничего страшного. Я буду счастлив остаться твоим другом, если, после моего признания, ты всё ещё хочешь им быть.

В конце концов у него тоже есть золото. Вечное самосовершенствование до Цитринитас.